Этот нелепый сон прервался, и Кронго, еще не проснувшись, попытался уговорить себя, что это всего только сон. Он ощутил тепло. Сон ушел, пропала наконец нелепая белая гортань Крейсса… Кронго услышал шум волн и понял, что вокруг сумерки. Он слышал шепот, называвший его имя. Нет, ему показалось. Наконец Кронго понял, что уже не спит. Сумерки же - утренние… Почему ему приснился именно комиссар Крейсс? Именно он и никто другой? Кронго несколько секунд лежал, пытаясь привыкнуть. Обычно он спускался вниз, бросался в волны. Плотное соленое объятье снимало сон. Еще не проснувшись, Кронго сел, сунул ноги в шлепанцы. Сквозь темную гостиную прошел в ванную. Нащупал кран. Вода падала на шею, затекала на спину, трогала живот. Сейчас он выбит из колеи. Но ведь он бывал уже так выбит раньше. И каждый раз ему казалось, что все кончено, мир остановился. И каждый раз он пытался сцепить какие-то крохи, какие-то остатки своей сущности, и убедить себя, что все не так плохо, что все поправится. Вот и сейчас он пробует сцепить все, что у него есть, в целое. Мотающих головами лошадей, Альпака, Бвану, Ле Гару. Даже старую Бету. Мулельге, объясняющего что-то набранным. Двух барбров, мулата с бородкой, Амалию… Этого крючконосого негра, Бланша…. Все это стягивается вместе, соединяется… Странно - сейчас его охватывает острое предвкушение того дня, когда он откроет ипподром. Предвкушение музыки над трибунами… Выезда лошадей… Бегов и скачек… Они могут состояться уже через неделю. И это облегчает его. Облегчает и то, что он теперь убежден - болезнь Филаб временная… Это просто шок, он пройдет. А мальчики, его дети, которых он почти не знает… Он вспомнил, как зовет их Филаб… Она дала им свои клички - Бубуль и Гюгюль… Им семь и пять… Они сейчас где-то в джунглях, но он думает о них так, словно они рядом и им хорошо. Да, он плохой отец, потому что думает сейчас не о них, а о лошадях… Но он будет лучше. Может быть, он даже сам сядет в качалку… Теперь, собрав все вместе, он связывает это общей мыслью. Не может быть, чтобы все это продолжалось вечно. Наступит стабильность, не может не наступить… Он не знает, как именно, он не хочет думать об этом сейчас - но наступит. Стабильность поможет ему спасти то ценное, что всегда было в его жизни, - лошадей. И чувство победы, чувство Приза. Да - живущее в нем всегда чувство Приза. Он подумал о том, о чем иногда думал с усмешкой, - о профессии. Странная, не производящая ничего. Лошадей давно уже не воспитывают для работы. Он подставил ладонь, отводя струю в сторону, так, чтобы она попадала на затылок. Ради чего нужен тот быстрый бег лошади, который создает он, и все связанное с ним? Ведь ради этого он рожден, он, Кронго, появился на свет, специально приспособленный только для этой цели. Он должен воспитывать этот бег и этих лошадей, и в этом его счастье. Но цель эта призрачна, неясна. Быстрота лошади, ее резвость может быть, и становиться, и возникать в людях, вокруг них и для них - чем-то прекрасным, существующим ради высшей цели… а может показаться чем-то нелепым, ненужным, возникающим непонятно зачем… и притом - всего несколько мгновений. Кронго медленно растер шею сухим полотенцем, снял с крючка шорты, гимнастерку, натянул. Как отчетливо сейчас, в этом зеркале, проявляются в его лице черты матери. Черты, которых он раньше не замечал. Обычный нос, такой может быть и у европейца. Но только у племени ньоно может быть эта остренькая раздвоенность на конце, и за ней - расширенные ноздри, которые ему напоминают ноздри буйвола. Но это заметно только ему, потому что кожа у него гораздо светлей обычной кожи мулата. Волосы черно-седые, но гладкие, как у европейца. Глаза выдают его безошибочно. Огромные веки - даже когда глаза открыты, сочные лепестки кожи занимают две трети глазных впадин, оттеняя грустный белок навыкат. У Кронго он почти без желтизны. Но и этих примет достаточно, чтобы выдать это худое лицо с неясными скулами и чуть вытянутым книзу подбородком. Он редко думал о своем лице именно так, у него не было времени, чтобы об этом думать. Ежедневно бреясь, он изучил его наизусть и знал, что волосы растут редкими островками на подбородке и у висков. Значит, это тоже африканский признак. А он думал, что это просто некрасиво. Поднимаясь по лестнице, Кронго старался отогнать неожиданно появившуюся теплоту какого-то странного тщеславия - то, чего он раньше стеснялся. Эти приметы матери, оказывается, могут стать предметами гордости. Какого-то горького и сладостного раскрытия - да, да, я такой, пусть считают, что это плохо, но я такой, я счастлив, что я такой, и другим не хочу быть. Он уже чувствовал это тщеславие раньше, в детстве. Потом забыл о нем, но сейчас оно проявилось особенно остро, и он пытался отогнать его, уговаривая себя, что то, о чем он думает, недостойно его, глупо, по-ребячески.
Ощущение любви, ощущение счастья переполняло его тогда. Но он старался скрыть это ощущение, держать его в себе - хотя иногда болезненно чувствовал чрезмерность переполненности, мучение от невозможности освободиться от нее. Он никому не говорил о том, что с ним происходит, - кроме Жильбера.
Да, он сказал это Жильберу, когда тот зашел к ним в конюшню, примерно за неделю до дня розыгрыша Приза. Как обычно, Жильбер остановился у двери и свистнул.
- Кро… Ты свободен?
Как легко и мелко все, что он, всесильный, всемогущий, молодой, полный своей любовью, он - Кронго, Кро - делает сейчас. Очистка денников молодняка, втирание мази в круп Корнета-второго, наблюдение за ковкой… Какая все это мелочь… Как все это знакомо ему, как мелко, незначительно - и в то же время как легко.
- Сейчас, Жиль… Привет… Подожди секунду.
Конечно, отец занят сейчас только одним - предстоящим розыгрышем Приза и подготовкой Гугенотки, Кронго же взял на себя все остальные дела по конюшне. Он, всесильный, всемогущий, полный любовью Кронго, Кро. Он - перед которым ничто не может устоять. В нем сейчас живут одновременно переполненность любовью - и мукой… Но именно эта мука и делает его всесильным.
- Кро… Я подожду?
- Все, Жиль, я готов, - он вышел, щурясь на солнце после полутьмы конюшни.
Вот эти условные слова, которые понятны только им.
- Привет великим…
- Привет - о! - таким же великим…
Они отошли в сторону и сели на скамейку, с которой была видна часть трибун и тренировочный круг. Откинулись на спинку, подставили лица солнцу, зажмурились, застыли. Кронго всегда, было легко с Жильбером. Жильбер никогда не пытался что-то узнать у него, всегда выслушивал его молча, без лишних вопросов. Именно таким Жильбер был нужен Кронго. Но и Жильберу нужен был он, Морис, Маврик, Кро, таким, каким он был. И Кронго хорошо это знал, он знал, что скрывается за этим. Кронго был нужен Жильберу из-за его безнадежной любви к матери. Кажется, Жильбер много раз пытался избавиться от этой любви - и не мог. Любовь была именно безнадежной, Кронго это понимал. Жильбер все знал о матери и Омегву, все - от начала до конца.
- Дашь "наколку", Кро? Или "фонарик"?
Шутки. Обычные шутки.
- Перестань, Жильбер…
- Ну, в крайнем случае - свесь ногу…
- Что тебе даст моя нога? Я не лезу в их кухню.
- Ну, ну… О’кей.
- Ты что - стал поигрывать всерьез?
Все это - блаженно жмурясь на солнце, не открывая глаз. Как легко с Жильбером. Как ощущает он сейчас переполненность счастьем - и мукой.
- Да ну - всерьез. Когда я играл всерьез…
Как его переполняет ощущение любви.
- Когда играешь всерьез - все пропадает.
- Верно… Ты знаешь, Жиль…
- Да?
Солнце. Ксата. Он думает сейчас только о ней - и может надеяться, что она думает сейчас только о нем.
- Кажется, я влип.
- Не понял. Ты о чем?
- Жильбер, я влип. Безнадежно.
Да, после того, как он сказал это, ему сразу стало легче. И Жильбер, несмотря на насмешку, скрытую в его словах, понимает то, что сейчас с ним происходит.
- О-о… Это интересно.
- Нет, Жильбер… Нет. Пойми - кажется, я вмазался. Влип всерьез. Понимаешь?
Жильбер молчит. Как легко сейчас говорить об этом Жильберу - и чувствовать, что он все понимает.
- Насчет в м а з а т ь с я в с е р ь е з - это я понимаю, кажется, лучше, чем кто-либо.
Жильберу сейчас горько, и Кронго понимает его горечь и знает причину. Но он переполнен только своим счастьем. Сейчас ему кажется, что Жильбер, понимая его переполненность, забывает о своей горечи. А может быть, наоборот - в этой горечи есть своя радость, и Жильбер чувствует это.
- Кто она? С в о я?
С в о я. Он понимает прекрасно, что это значит.
- Неважно.
- У-уу… Парижанка?
Тишина. Солнце. Что бы он ни сказал сейчас Жильберу - тот все поймет.
- Значит - действительно вмазался всерьез? Она - "культуриш европеиш"?
Все ясно, что хочет сказать этим Жильбер. Белая ли она.
- Нет.
- Так-так-так-так-так. Неужели "наша"?
Он очень хорошо понимает, что значит это "наша". Наша - значит черная.
- Жильбер…
- Прости. И что - хороша?
Тишина. Солнце. Если бы только Жильбер знал, как она хороша. Если бы только он увидел ее.
- Ну, конечно, если ты вмазался, то это какая-то сумасшедшая красавица.
Солнце. Ксата. Переполненность счастьем - и мукой.
- Вот именно - сумасшедшая красавица.
- Дело не в том, что она красавица. Не в том… У нее оттопыренное ухо…
- Ну что же… Сколько ей лет?
Он ничего не отвечает. Сколько нежности сейчас в нем. "Тебе нужна такая обезьянка? Которая ничего не умеет, только - танцевать?"
- Наша, красавица, и, наверное, она прекрасна… Хорошо, хорошо. Не буду ничего спрашивать. Сказал - и довольно. Посидим молча.
- Посидим.
- Просто - я тебя поздравляю.
- Спасибо.
И снова они сидели молча, сидели, не открывая глаз, закинув руки на спинку скамейки, жмурясь на солнце. Да, они теперь все понимали друг о друге, им было легко…
Потом, когда они прощались, Кронго понял, из-за чего зашел Жильбер. Сейчас, перед Призом, он мог интересоваться только одним - есть ли еще какие-нибудь фавориты, кроме Корвета.
- Я не прошу тебя выдавать тайну, слышишь, Кро… Ты просто скажи - отец поедет?
Смеющиеся, прищуренные глаза Жильбера. Но даже ему нельзя сейчас ничего говорить - даже Жильберу, которому он верит, как себе, который, он знает, никогда ничего не выдаст. И - все-таки…
- Отец всегда едет. Пойми это, Жильбер.
Жильбер смеется.
- Ты же знаешь, Кро, я всегда, в любом случае, ставлю на вас. На фаворита - и на вас. Ради интереса.
- Ну - если ради интереса… Ставь и сейчас.
В день розыгрыша Приза они были в конюшне уже в шесть утра и сразу же прошли к деннику Гугенотки. Диомель стоял у денника и следил, как двое младших конюхов чистят пол. Вместо приветствия молча поднял большой и указательный пальцы, сведенные в кольцо. Это значило - все в порядке, ночь прошла хорошо, лошадь в хорошем настроении. Они вошли в денник - и Гугенотка повернулась, зашевелила губами: ждала обычной морковки.
- Выведи ее пройтись, - отец достал приготовленную, заранее очищенную, морковь.
Гугенотка легко взяла ее, прихватила зубами, осторожно хрустнула.
- Сделаем, шеф. - Диомель надел на кобылу легкий оброток без удила, цокнул, - и лошадь, все понимая, задергала шеей, стала баловаться, уворачиваясь от обротка, присела на задние ноги.
Потом вдруг, увидев, как Диомель улыбнулся, и словно поняв, что капризничать дальше нельзя, повернулась и вышла в проход. Они с отцом вслед за ней прошли во двор, сели на скамейку, наблюдая, как Диомель стал медленно водить Гугенотку по кругу. Сразу было видно, что кобыла сейчас в идеальном порядке, - по сухости и легкости шага, по рабочим мышцам, особенно мышцам крупа и задних ног, сейчас легко и расслабленно перекатывающимся под черной блестящей кожей.
- Как будто ничего, - сказал отец.
- Ничего, па. Да… сколько еще кобыл в заезде?
- Если Генерал ничего не выкинет - одна. Патрицианка.
- Вспомнил. Она заявлена по шестой дорожке. Поедет Клейн.
У них традиционно была третья дорожка, у Генерала - вторая.
- Да. Вот что, фис. Я, конечно, не думаю, чтобы Генерал чего-то опасался или заподозрил. На Корвете ему нечего бояться, сам понимаешь. Но все-таки - вдруг они захотят меня придержать.
- Все может быть, па. На всякий случай.
- Ты знаешь, кто обычно придерживает у Генерала.
- Знаю. Клейн и Руан.
- Все верно. Клейн обычно занимает бровку.
- Обычно. А Руан идет сбоку и садится на колесо. Так - это хорошо.
- Все это меня устраивает - если так и будет.
Диомель отпустил оброток, Гугенотка прошла несколько шагов и остановилась.
- Понял. Руан едет на Идеале?
- Ну да. По первой дорожке. Понимаешь - вдруг они решат поменяться? Так, знаешь - из прихоти?
- Может быть.
- Ведь они думают, что закроют меня играючи. Как стоячего. И вообще - меня в этом заезде никто за человека не считает.
- Да. Этого битюга тебе будет трудней сделать, чем Патрицианку.
- Поведу, поскребу ее немножко, шеф! - крикнул Диомель.
- Давай, давай.
- И вообще - кобыл она обходит легче. А мимо Идеала ты скользнешь играючи.
- В том-то и дело. Понимаешь - боюсь: вдруг в заезде следить, как они там перестраиваются, мне будет некогда.
- Все понял, па.
- Ведь вы с Диомелем обычно следите за заездами здесь?
- Ну да, у конюшен. На третьей четверти.
- А вы встаньте чуть ближе.
- У перехода? А… Генерал? Вдруг он догадается?
- Не догадается. Ему будет не до этого. Да и потом - он в заезде никогда по сторонам не смотрит.
- Хорошо, па.
- Так вот - ты сразу увидишь, как они идут. Если как обычно и Клейн с Патрицианкой ближе к бровке, - значит, все хорошо, подними руку и покажи большой палец. А если заметишь, что они перестроились и бровку держит Руан, - стой смирно, я все пойму.
Кронго ощутил холодок - все, главный заезд уже скоро, через полтора часа после начала, в два.
- Хорошо, па.
За полчаса до заезда на Приз лошади, прошедшие уже разминочные круги, были готовы. Отсюда, от конюшен, хорошо было видно, как некоторые идут, увлекая качалки с наездниками, от рабочих дворов к месту, где весь заезд выстраивается перед паддком, чтобы выехать на торжественный парад. Первыми потянулись американцы - оба в одинаковых сине-белых полосатых куртках и красных шлемах. Американцы ехали прямо через поле, о чем-то переговариваясь с качалок. Их лошади - бравший уже третье место игренево-рыжий Леон и мало кому известный гнедой четырехлеток Бетти класса "один пятьдесят пять" - были в прекрасном порядке. Но, хотя об американцах много говорили, можно было предсказать - в таком заезде их затрут уже со старта. Лошади здесь были равные, Корвет же - а может быть, и Гугенотка - просто выше классом. К тому же места у Леона и Бетти по жеребьевке были неудачные - девятое и тринадцатое. Надо было знать ипподром - фору в несколько дорожек здесь не простят и в обычном заезде. За американцами медленно двигался Руан в шахматном камзоле - на тяжелом с виду вишнево-гнедом Идеале. Чуть дальше подтягивался Клейн на Патрицианке - он был во всем красном.
Отец стоял у качалки в белом шлеме, в белоснежных куртке и брюках, держа перчатки под мышкой, потягиваясь и разминая пальцы. Лицо его было серьезным, хотя он и старался шутить, улыбался и подмигивал - Кронго, Диомелю и Жильберу. Вот сдвинул очки на лоб, потер переносицу.
Гугенотка в полной упряжи, изредка вздрагивая кожей у холки, осторожно отжевывала удила. Они, все трое, стояли рядом с отцом, чуть поодаль держались младшие конюхи. Мсье Линеман не пришел - он сидел на почетных местах на центральной трибуне.
- Все понимает, красавица, - сказал отец. - Гугошка.
Гугенотка чуть повернулась, дернула головой, приподняв гриву.
- Гугошка, не подведи. Не подведешь?
- Шеф, седелку еще раз проверьте, - сказал Диомель.
- Да все в порядке, - отец занес ногу.
Гугенотка переступила ногами, будто ожидая, когда отец сядет.
- Ну, пошел, - отец сел в качалку.
- Ни пуха, - сказал Диомель. - Слышите, шеф?
- К черту, - отец цокнул, Гугенотка легко пошла к кругу, выезжая к проезду на поле.
Они увидели, как, отъехав уже далеко, кобыла развернулась, медленно пошла по краю поля, будто нарочно показывая им свою стать, потом пристроилась цугом к другим лошадям, последними съезжавшимися к главным трибунам. Отец сидел пригнувшись, не глядя в их сторону, одной рукой придерживая вожжи, другой слишком уж тщательно поправляя очки. Сзади подъезжал Генерал - в белых брюках, сиреневой куртке, оранжевом шлеме, с хлыстом под мышкой. Корвет шел к трибунам последним - слабым тротом, каждым шагом показывая мощь, силу и одновременно - легкость. Сейчас вслед Корвету, собравшись гурьбой у конюшни, смотрела целая свита; несколько телохранителей, как обычно, разошлись и сели у бровки.
- Это лошадь, - сказал Жильбер. - Это действительно лошадь.
- Лошадь, - отозвался Диомель. - Кто спорит - лошадь. Ну и что? Что, я тебя спрашиваю?
- Да ничего, - сказал Жильбер. - Я так.
В комнате Филаб Кронго включил приемник. Вспыхнула шкала. Но разве вся его жизнь - не ребячество? Что заставляет его, сорокапятилетнего, вспоминать сейчас сладостное ощущение бросающейся в лицо дорожки?
- Передаем сообщения… - чисто и негромко сказал голос в приемнике. - Вчера террористы сделали попытку покушения на ряд служащих государственного аппарата…
Улыбка на лице Филаб пропала.
- Выключить? - он обрадовался, что может что-то сделать для нее, не прибегая к тому лживому взгляду, который ей необходим.
- По неполным данным, в попытке участвовало девять…
Кронго нажал кнопку, шкала потухла. Филаб снова улыбнулась, он взял кофе, сел на кровать. Кофе был чуть теплым, горьким до жжения. Кронго тщательно прожевал гренки, чувствуя, как вкус сыра, солоновато-сладкий, смешивается во рту с хрустящей пресностью теста. Приз, вот в чем дело. Океан, ровный и тихий, светлел голубой полосой на глазах. Этот отсвет, осторожно касаясь серой широкой глади, окрашивал ее в зеленое. Но это зеленое было еще темнотой; оно проявлялось то светлым пятном, то темными густыми полосами. Опять все подтягивается одно к одному - ипподром, то, что он попробует сегодня проверить несколько заездов, может быть, даже - скачек… Подумает, что можно сделать с теми, кого он набрал. Барбры и Бланш уже научились обращаться с качалкой. Только бы удержать это ощущение ясности, прочности, которое установилось сейчас. Да, и еще - вновь появившееся, такое же, как раньше, острое предвкушение бегов и скачек, подсасывающее чувство, тревожащее и дающее силы.
- Пойду. Не скучай.
Филаб на секунду закрыла глаза. Кронго будто бы и понимал, как плохо, что он с радостью оставляет сейчас это тело, эти бессильные беспокойные зрачки. Он уходит от них "к своему" - к тому, что постепенно и сильно захватывает его. Но он вспомнил, что сегодня купанье лошадей, и он в любом случае должен спешить. Каждая секунда сейчас обкрадывает его, утренняя прохлада скоро пройдет, наступит жара. И с предательским чувством избавления, легкости, тронув еще раз ее руку, заспешил вниз.