- Первая четверть - двадцать семь секунд, - объявил комментатор. - Идут с опережением, но пока - не на рекорд.
- Съедят, - повторил Диомель. - Его съедят.
Мелькнул красный камзол - Клейн бросил вперед Патрицианку и занял бровку. Все хорошо; шахматная куртка Руана пока чуть сзади и сбоку. Отец сидит спокойно; он идет сразу за Руаном вровень с Генералом.
Кронго поднял большой палец, дождался, пока строй лошадей пронесется мимо. Пейс был высоким; американцы легко держались на пятом и шестом местах. За ними чуть растянулись остальные, последним теперь шел швед, и, когда заезд отдалился к третьему повороту, в хвосте долго еще был виден его желто-голубой камзол.
Отец сделал правильно, что не поддался соблазну и не вышел вперед.
Вот сейчас, в конце третьей четверти, и должно все решиться. Именно сейчас, когда над полем и над трибунами, постепенно нарастая, встает гул, легкий и пока еще негромкий гул удивления; когда заезд перед поворотом опять сжимается, становясь уже не цепочкой, а плотной группой. Все изменилось; даже отсюда, с угла поля, видно, что Патрицианка ведет заезд из последних сил, ее движения, маховый выброс ног, даже наклон шеи - все, вместе взятое, уже не то. Ясно, что кобыла сейчас отпадет. Настал момент решающего броска. Это обычная точка, в которой Генерал начинает ускорение. И этот бросок сейчас будет. Но этот момент настал и для Гугенотки; отцу уже нечего скрывать. Сейчас Гугенотка должна показать все, на что она способна; показать, что они, отец и он, сумели ее подготовить; показать, что не зря были потрачены их усилия, весь смысл их жизни последних месяцев, все их бессонные ночи, их сомнения, страхи, разочарования, угрызения совести - все, все вместе. Сейчас Гугенотка должна показать, не был ли напрасным их обман - на который они пошли ради разрушения тысячи других обманов.
Вот это место, выход из третьего поворота на последнюю дугу, идеальное для решающего броска…
Гул превратился в грозный, объемно нависший над полем, нарастающий звук; началось… Корвет рванулся; он легко оставил позади Клейна и Руана; да, вот оно, это мгновение, это каждый раз удивляющее Кронго ощущение - ощущение, будто лошади, которых обходит Корвет, будто Патрицианка и Идеал не бегут, а остановились, неподвижно стоят на дорожке. Грозный объемный звук распался, рассеялся; рывок Корвета подхвачен торжествующим гулом; его ждали, ведь здесь, на ипподроме, почти все ставили только на Генерала. Оранжевый шлем Тасма на несколько секунд вырвался вперед и оказался в одиночестве. Корвет, легко усиливая рысь, движется теперь на привычном месте у бровки. Отец не поднимает вожжи, но движение Гугенотки, то, как она идет, вызывает другой гул. Уже не одобрительный, не радостный - а удивленный. А через несколько секунд - потрясенный. Кажется - многоголосый шелест-шепот постепенно возникает над полем. Гугенотка не отпустила Корвета; она словно прилепилась к нему, потянулась - а потом прибавила и вышла вперед. Ее ноги движутся легко, и Кронго, всегда привычно понимавший язык движений, прочел в них бесконечный запас. Вернувшись к этому рывку, он понял, почему отец чуть задержался. Клейн и Руан зевнули. Они ждали ускорения Генерала не здесь; поэтому, когда оба все поняли и поторопились уступить, резко отпавшие Идеал и Патрицианка, радуясь, что вожжи ослаблены, рассеялись и, совсем не желая этого, на секунду загородили Гугенотке дорогу. Отцу пришлось сильно отвернуть, чтобы обойти их. Вот отец легко обошел Руана; впереди чисто; Гугенотка, резко прибавив, достает Корвета. Гул над трибунами превратился в слитый многоголосый крик. Руан и Клейн, сгрудившись на третьем и четвертом местах, отчаянно хлещут лошадей. Наверняка они должны были, следя за американцами, придержать и отца. Только они могли раньше это сделать, и это в любом случае обговаривалось перед заездом. Но сейчас ни Клейн, ни Руан уже не успевают прибавить, вымотанные лидерством, Идеал и Патрицианка потеряли пейс и, по существу, выпали из борьбы. При всем желании, как ни работают сейчас хлыстами Руан и Клейн, обе лошади уже не смогут достать Гугенотку.
Генерал оглянулся; он тоже все понял. Корвет и Гугенотка остались теперь в голове гонки вдвоем. Помочь Генералу уже никто не может. Гугенотка идет ровно и легко - она достала Корвета, несколько метров прошла с ним пейс в пейс, сравнялась и, наконец, обошла на корпус. Наверняка сейчас на трибунах никто не верит своим глазам. Это и была решающая уловка отца - занять бровку не на финишной прямой, а чуть раньше, перед последним поворотом. Такого еще никто не мог себе позволить с Генералом. Казалось, над ипподромом ревет вулкан; гул и крик заглушали слова, гремевшие по всем репродукторам; голос информатора тонул в нарастающем реве, объявлений о резвости не было слышно. Кажется, третья четверть - двадцать пять секунд. Генерал поднял вожжи; но это еще не последняя степень посыла, Тасма надеется еще на что-то, он пока не понимает всей степени своего провала. Но Гугенотка явно сильней - отец идет на опущенных вожжах, и все-таки его качалка не только ушла вперед, но и смогла при выходе на прямую увеличить просвет до полутора корпусов. Так они и вышли на финишный отрезок. Гугенотка идет на мощной и легкой рыси, в полутора корпусах за ней держится отставший Корвет.
- Наша взяла! - оскалившись, закричал рядом Диомель, нагнувшись, вздернув вверх руки, не замечая, что брызжет слюной. - Наша взяла! Наша-а! Наша!
Он принялся приплясывать, толкая то Кронго, то Жильбера.
Пейс был страшным. Обойти Гугенотку сейчас уже невозможно. Но Кронго увидел ошибку, которую допустил отец, выйдя на последнюю прямую. Да, Кронго хорошо увидел эту ошибку и холодно отметил про себя. Все было правильно, разрыв был достаточно велик; но сейчас, приближаясь к финишу, отец освободил бровку и повел Гугенотку не у левого края дорожки, а посередине. Таким образом он о с т а в и л д ы р к у для возможного броска. Было непонятно, сделал ли это отец случайно или просто потому, что был слишком уверен в победе… Да, именно чувство дистанции подвело его здесь; может быть, при таком пейсе отец просто не придал значения тому, как он стоит на дорожке. Ведь до финиша оставалось всего двести метров.
Вот сто пятьдесят… Сто… Конечно, обогнать Гугенотку уже невозможно. Но теперь ошибка отца видна всем.
- Бровку! - крикнул Диомель. - Бровку, шеф! - Маленький, круглый, с растрепанными жидкими волосами вокруг лысой головы, Диомель, побагровев, теперь непрерывно орал одно и то же: - Бровку! Бровку!
Никто, конечно, не услышал этого крика. Случилось то, что и должно было случиться: Генерал поднял хлыст и с оттяжкой, изо всех сил вытянул Корвета по рыжему потному крупу. Это был страшный, невозможный, дикий посыл. Генерал не остановился на этом; он тут же принялся хлестать по оглобле, так, чтобы кончик хлыста, загибаясь, бил жеребца в низ живота, причиняя острую, невыносимую боль. Корвет рванулся и легко сократил разрыв, войдя в просвет между бровкой и качалкой отца. Он перешел предел своих сил и теперь прибавлял непрерывно. Вот до финиша остается пятьдесят метров… Отыгран корпус. Тридцать метров… Еще четверть корпуса. Двадцать… Отец не видит, что Корвет съедает его… Он поднял вожжи - но не видит… Теперь увидел - и закричал что-то. Но поздно - разрыва почти нет. Сравнявшись, отчаянно работая ногами, вытянув морды, Корвет и Гугенотка одновременно, нос к носу прошли створ.
Но ведь прийти одновременно нельзя.
В том-то и дело, что одновременно к финишу прийти нельзя, Кронго знает это. Пусть на несколько сантиметров, даже - миллиметров, но кто-то должен быть впереди.
Гул расходился кругами… Красное, белое и цветное на трибунах, до этого дрожавшее, сейчас лишь переливалось чуть заметной зыбью. Потом все вокруг стихло - все ждали результатов фотофиниша.
Да, все должен был решить фотофиниш.
Кронго хорошо знал, что это такое. Несколько человек, уединившись в судейской, должны были просмотреть финишный бросок двух лошадей, тщательно изучив положение их голов на большом экране. Эти несколько человек должны были проследить, как последовательно, сантиметр за сантиметром, прошли финишный створ Корвет и Гугенотка.
- Внимание… Первое место, а с ним Приз…
Конечно, абсолютного равенства на финишной линии не может быть; Кронго знал это - его не может быть никогда. Да и что могло значить это равенство; равенство, когда морда одной лошади именно в ту долю секунды, в тот миг закрывает другую - линия в линию, силуэт в силуэт; когда они сливаются воедино именно здесь, на хрупкой, тончайшей границе, именуемой финишным створом? Такого равенства нет; есть только легкие толчки, создаваемые движением механизма проекционного аппарата, легкие движения сфотографированных лошадиных морд: вот одна впереди, вот другая; снова - толчок, впереди одна… новый толчок - вторая. Определить точное положение невозможно… Кроме того, наверняка треть состава жюри - люди Генерала. Но дело даже не в этом. Дело в том, что равенства нет; равенства не может быть… Отец виноват, он виноват перед судьбой в том, что неправильно провел бег; он не должен был освобождать бровку. За это и должна сейчас последовать расплата. Но, может быть, расплаты не будет… Нет, еще немного - и рассеется надежда, слабая надежда, что расплаты не последует… Теперь это зависит не от отца, а от случая… от дуновения ветра… от настроения судей… их честности… от тысячи других причин. Вот на экране морды Гугенотки и Корвета, ставшие фотоотпечатками; он представляет себе эти движущиеся по сигналу тени, их рывки, их положение на створе… Это положение может быть истолковано по-разному - настолько неясным, настолько обманчивым может показаться их попеременное продвижение на экране, их неуловимый проход, неясный переход сквозь тончайшую нить створа.
Какая гробовая тишина; именно - гробовая… Даже конюхи, выбежавшие сейчас сюда, к бровке, молчат. Сейчас, стоя у бровки, прислушиваясь к напряженной тишине, нависшей над полем, Кронго понял - они проиграли. Он понимает все, что может произойти в судейской. Нет равенства; вот в чем дело. Нет, его нет. Конечно, есть еще какая-то надежда; он все еще верит, что преимущество Гугенотки было на финише достаточно явным… присудить Приз Генералу просто так нельзя… ведь финиш заезда будет показан в видеозаписи… кроме того, фотоматериалы финиша, если решение судей покажется им с отцом пристрастным, можно затребовать потом официальным порядком… Можно даже начать процесс; но ведь он понимает сейчас, что все это - пустое, об этом даже смешно думать.
- Внимание… Первое место, а с ним Приз…
Там, где дело будет касаться доказательств, они с отцом бессильны против Генерала. Глупо даже думать об этом. Да - они будут выглядеть смешно, доказывая сомнительную победу в заезде, где Корвет совершенно справедливо считался единственным фаворитом.
Вина отца в том, что он неправильно построил заезд, освободил бровку и позволил Генералу достать его… Только в этом… Только в этом…
Тишина. Гробовая тишина.
- Внимание… По результатам фотофиниша решением жюри…
Отцу не могли дать первого места; не могли, даже если бы Гугенотка выиграла полноса… нос… полголовы…
- Внимание…
Было видно, как отец едет сюда по боковой дорожке. Он проехал мимо, не шевельнувшись, не посмотрев в их сторону.
Все правильно - в конюшню ехать еще рано, отец должен дождаться решения жюри… Бесполезно что-то говорить; что-то объяснять; можно только ждать; но зачем ждать? Зачем ждать, понимая, что равенства нет; его нет, его не может быть, вот в чем дело.
- Внимание. Бег на первом месте, а с ним Приз…
Равенства нет. Но есть же еще какая-то надежда.
- По результатам фотофиниша… Бег на первом месте…
Провал. Тишина. Это - целая вечность. Вечность.
- Закончил выступавший под номером вторым Корвет.
Выступавший. Какая чушь. Два раза - выступавший. Какая ерунда. Равенства нет. Его нет - ведь все это так просто. Его не может быть.
- Корвет выступал под управлением мастера-наездника Тасма.
Равенства нет. Его просто нет.
- Корвет показал резвость одна минута сорок девять секунд…
Какая чепуха все, что он думал о равенстве.
- Ту же резвость показала выступавшая под третьим номером Гугенотка…
Вечность. Целая вечность. И - пустота.
- Гугенотка выступала под управлением мастера-наездника Дюбуа.
Равенства не может быть. Вот в чем дело. Равенства не может быть никогда.
Прошел час. Диомель занимался с Гугеноткой. Они с отцом сидели в жокейской и молчали. Как тоскливо было это молчание. Он помнит эту тягостную тишину. Им не хотелось говорить. Они сидели, тупо разглядывая стену. В ушах у Кронго все еще стояло: "Внимание… Первое место, а с ним Приз… Внимание… Первое место, а с ним Приз…" Потом голос, звучавший в репродукторе, ушел, растворился. Прибежал мсье Линеман. Он был потным, покрасневшим, галстук сбился набок.
- Эрнест… Эрнест, очнитесь… - все это, этот сбитый галстук, пунцовое лицо было так не похоже на всегда спокойного, неторопливого продюсера. - Эрнест! Да черт вас возьми, очнитесь… - мсье Линеман присел на корточки. - Вы были на полголовы впереди… Я ясно видел, я сидел на самом створе! Вы были впереди! Эрнест, да очнитесь же вы, это видели все! Эрнест!
Наконец мсье Линеману надоело кричать. В жокейской стало тихо.
- Мсье Линеман, оставьте меня, - отец закрыл глаза. - Мне сейчас не до вас. Прошу вас - уйдите.
- Перестаньте, Эрнест! - мсье Линеман покраснел еще больше, вскочил, оскалился, схватил отца за плечи, затряс. - Перестаньте, не будьте дураком! Вы победили! Вы! Полголовы! Вы понимаете? Это все видели! Я буду судиться, черт их возьми! Я вытребую документы!
Возникла какая-то надежда. Может быть - мсье Линеман прав…
- Оставьте меня, мсье Линеман, - отец осторожно освободился. - Я не был первым. Была голова в голову.
- Заткнитесь! - странно, что мсье Линеман, всегда выдержанный и тактичный, так кричит. - Заткнитесь, Эрнест! Голова в голову… Вы великий наездник, великий, черт вас возьми! Но вы дурак! Дурак! Вы думаете, мне нужны деньги? Плевал я на деньги! Плевал! И на Приз плевал! Сейчас дело касается не денег! Не денег! А чего-то бо́льшего! Вы слышите? Бо́льшего! Вы должны подать в суд!
Отец молчал, осторожно пытаясь носком сапога снять другой сапог.
- Что вы молчите, Эрнест? Я же не могу подать в суд за вас! Ну?
- Какой суд… - отец наконец снял сапоги. Стал стаскивать панталоны. Швырнул их на пол. Открыл кран в углу, плеснул в лицо. - О чем вы говорите, мсье Линеман… Суд…
- Процесс поведу я! Я найму лучшего юриста! Слышите, Дюбуа? Мы выиграем! Или - привлечем внимание! Это нужно! Остальное вас не касается! Пишите заявление. Ну? Сейчас же… Сейчас же, слышите? Эрнест!
Отец, нагнувшись, разыскивал под диваном рабочую одежду.
- Берите бумагу! И пишите!
- Ничего я не напишу, - отец надел рабочие брюки. Взял полотенце, вытер все еще мокрое лицо. Сел. - Я проиграл заезд. Вы понимаете - проиграл? Мсье Линеман, поймите - я проиграл его по всем законам. Чисто.
- Во-первых, вы выиграли. Вы были на полголовы впереди. Но дело не в этом…
- Если я сейчас начну судиться… Я, вы понимаете - я?
- Что вы заладили - я? Что значит это - "я"?
- Ну, мсье Линеман, ну подумайте сами - я вдруг начну судиться? Это будет… глупо.
- Не глупо. Да вы вообще… Вы вообще… Не понимаете ничего!
- Хорошо, мсье Линеман. Говорить дальше - впустую.
Снова в жокейской стало тихо. И снова Кронго ощутил плотность - вот эту плотность воздуха, которая появляется, возникает…
- Вы упрямец, Эрнест. Я знаю, что вас не переубедить. Пусть вы - удивительный наездник. И вообще, это… Это… Этому нет слов. Этому заезду. Но то, что вы отказываетесь от процесса, - глупо. Вы же сами все это затеяли. Ну, Эрнест? Значит - нужно доводить дело до конца. Нужно! Ну - что же вы молчите? До конца! Эрнест!
- Ничего не нужно, мсье Линеман. И - на самом деле оставьте меня в покое. Мне… Мне… Не хочется ни с кем разговаривать.
Отец ушел и весь день до глубокой ночи возился в денниках. Было ясно, что говорить с ним в эти дни лучше не стоит - и это продлится еще долго.
Но странно - все сложилось потом так, что проигрыш Приза оказался не ударом судьбы, не карой, не рукой провидения, не расплатой за то, что отец неправильно провел бег. Нет - все получилось наоборот. Именно проигрыш, именно он оказался тем, чего отец так долго добивался. Именно проигрыш стал началом разрушения "великого наездника современности". Именно этот промах, эта оставленная бровка, о которой все говорили, нанесла первый удар. Проигрыш стал победой.
Но все дело было в том, что проигрыш стал победой не для отца. Отец считал, что он проиграл, проиграл бесповоротно, - и никто не мог убедить его в обратном. Даже он сам, он, Кронго, не смог убедить в этом отца. Проклятье… Он не может простить себе этого…
Отец не понимал, не хотел понимать, что проигрыш стал победой. Что он, Принц Дюбуа, добился своего. Отец был сломлен, раздавлен - до самого конца. Именно - сломлен, раздавлен… Он не мог простить себе, что уступил бровку. Не мог.
Беда была в том, что он сам, он, Морис Дюбуа, Маврикий Кронго, сын Принца, долго не понимал, что на самом деле означал этот проигрыш. Он сам, он, Кронго, не догадался, не понял, что упущенный Приз, оставленная бровка, фотофиниш - все это, вместе взятое, означало Победу. Только Победу - и ничего больше. Он - не понимал этого. Как же он был глуп, что не понимал этого… Да, он поддался унынию, которое воцарилось тогда в конюшне… Он поддался настроению отца. Но ведь в соболезнованиях, в сочувственных словах, во взглядах, в похлопываниях, в кривых улыбках, которые встречали их после заезда… вот именно, в этих кривых улыбках, которые, как он теперь понял, бережно прятались от остального мира, - во всем этом было не сочувствие, а ликование, радость… Именно этими скрываемыми улыбками, этими взглядами люди тогда поддерживали их, выражали понимание… Потому что они боялись кричать об этом. Да, вот в чем было все дело - в понимании. Каждый понимал, что случилось. И именно поэтому он сам понял наконец, как все тогда ликовало, радовалось их победе… Победе… Победа была в том, что отец доказал, что можно быть сильнее… Можно быть - вопреки всему. Ведь все, все - до последних ипподромных жучков - видели, как Генерал безжалостно хлестал Корвета… И видели, что отец позволил себе только крикнуть. Все знали, почему Приз не был отдан отцу, - но это только подтвердило его победу..
Да, это произошло. Произошло для всех - кроме отца.
Чуть в стороне от их палисадника стоял "джип" из роты Душ Сантуша - серый в лиловом рассветном воздухе. Шофер дремал, привалившись к рулю. Еще не было четырех. Кронго знал свой переулок наизусть. Глухая стена напротив - задний двор кафе, выходящего на набережную. Большой особняк перед выездом к берегу - он принадлежал военному ведомству, сейчас он пуст, окна разбиты. В другую сторону, к центру города, - семиэтажный жилой дом, рядом мавританская кофейня, два коттеджа и снова семиэтажный дом. Окна мавританской кофейни приоткрыты, оттуда слышится звук передвигаемых стульев. Переулок пуст, только вплотную к калитке кто-то в голубом свитере возится над приткнутым к изгороди велосипедом. Ожидающий Кронго "джип" стоит совсем рядом, до него не больше двадцати шагов. Странный велосипедист…
- Ну как, Кронго? Как у белых?