Кронго остановился. Стены широкой клети были увешаны сбруей, чересседельниками, хомутами. Стояли аккуратно расставленные оглобли. С длинной перекладины под потолком свисали вожжи, обрывки старых хлыстов, веревки для поддужья, шлеи. Под перекладиной тянулся длинный помост полуметровой высоты. Когда Кронго поднялся на него, ремни загородили проход, и он их раздвинул. Нет, конечно, он не будет этого делать. Он просто завяжет вокруг перекладины одну из вожжей, так, чтобы она крепче держалась. И, глядя на себя со стороны и как бы со стороны ощущая собственные руки, он подтянул одну из вожжей, самую тонкую, размягчившуюся от долгого употребления, а в некоторых местах застывшую. Кронго завязал ее вокруг перекладины. Подергал, проверяя. Конечно, он этого делать не будет. Тем более что прямая вожжа, свисающая с перекладины, не представляет никакой опасности. Кронго аккуратно сложил конец вожжи и, перегнув, завязал маленькую петёлку. Эта крохотная петёлка получилась на уровне его груди. Кто-то есть в конюшне, слышен шорох в одном из дальних денников. Но это теперь не имеет значения. Никто не догадается заглянуть сюда, в дальний угол, где вывешена старая сбруя. Да и потом - он совсем не собирается делать ничего такого, что могло бы вызвать тревогу. Вот он осторожно вдел в петёлку край вожжи, и получилась петля. Теперь, если отпустить вожжу, петля сама собой распустится. Так и есть, пропущенная в петёлку часть вожжи выскользнула под собственной тяжестью, и вожжа чуть качнулась, раскручиваясь в обратную сторону, застыла. Хорошо, что никого нет, потому что, если бы кто-нибудь был или хотя бы краем глаза увидел все это, ему, Кронго, было бы стыдно за то, что он делает. Он опять взял петёлку и протянул в нее часть вожжи. Получившаяся петля была как раз на уровне его лица, и он осторожно надел ее на шею. Шея чувствует петлю. Снял, потянул ее рукой, и петля затянулась вокруг кисти. Растянул, опустил. Петля качнулась, раскручиваясь. Снова надел на шею, почувствовав холод кольца. Он должен сейчас постоять, привыкая к тому, что петля лежит на шее. Ну, где же ты, человечек? Нет никакого человечка. А "так, так, но почему?" Нет "так, так, но почему?". Это будет болезненно, но никакая боль не может сравниться с бессмысленностью, которая окружает его. Именно "почему" заставляет его это сделать. "Почему" того, что он делал всю жизнь. Он поднял глаза и увидел, что на него смотрит Альпак.
Альпак остановился в проходе у крайнего денника, чуть выгнув шею, чтобы увидеть Кронго. Наверное, оттого, что Кронго не ожидал этого, первое, что он ощутил, был жгучий стыд - стыд оттого, что кто-то увидел его в таком положении, стоящим на помосте, с петлей, накинутой на шею. Альпак, редко прядая ушами, глядел на него в упор, и Кронго видел в его глазах, что лошадь понимает все, что с ним происходит. Альпак чуть отступил вбок. Нет, значит, стыд совершенно ни к чему, Альпак ведь не сможет никому сказать, что он видел. Вспомнилось - оборотень. Многие конюхи считают Альпака оборотнем. Однако как же он сумел выйти из денника и неслышно подойти сюда? Кронго не чувствовал петли, она словно слилась с шеей. Может быть, он был слишком занят петлей и не заметил Альпака? Но все равно, он должен был услышать хотя бы легкий стук копыт об унавоженный земляной пол. Не может быть, чтобы, выйдя из денника, Альпак подкрадывался настолько осторожно, что он, Кронго, его не услышал. Альпак повернул шею, тряхнул головой. Повернувшись, пошел назад, к своему деннику. Звука его копыт почти не было слышно, видна была только двигающаяся над стенами денников черная челка. Вот она остановилась. Странно - если Альпак пришел, то почему сейчас пошел назад? Челка дернулась, было видно, что Альпак поворачивает. Вот снова вышел из прохода. Остановился, мотнул шеей. Глаза его странно блестят. Осторожно кашлянул, вглядываясь и будто спрашивая - что мне делать? Нет, конечно, Альпак не понимает, зачем Кронго стоит в таком положении. Он просто вышел из денника, почувствовав присутствие хозяина. Но тогда почему подошел так тихо? Он не подходит вплотную, а смотрит, выгнув голову из-за прохода. Боится? Он смотрит совершенно беззвучно. Но чего тогда он боится? Наконец Кронго совершенно отчетливо и ясно понял - Альпак не понимает, от чего он, Альпак, должен спасти его. Но понимает, что ему, Кронго, сейчас очень плохо. Альпак не догадывается о человечке, не видел прыщавого негра, не знает о барже, не слышит "но почему?", - но знает, что он должен спасти Кронго. Но он не понимает, как он может это сделать. Он только чувствует, что для спасения Кронго он не должен делать лишних звуков, лишних движений, а из-за незнания может только застыть, замереть, может только вглядываться, чтобы хотя бы попытаться понять, чем он сможет сейчас помочь. Может быть, он может помочь этим взглядом и тем, что он осторожно прошел по проходу и вернулся? Кронго почувствовал, как сдавило горло, и осторожно снял петлю. Возникло что-то совсем постыдное, какое-то жалкое всхлипывание. Если эти глаза, которые сейчас внимательно смотрят на него, могли подсказать ему такую мысль, то по ним он может проверять и остальные мысли. Но странно - он вспомнил сейчас лишь о том, как, приехав в Лалбасси, принял от конюхов мокрый комок с четырьмя вытянутыми палочками, Альпака, и, глубоко засунув палец в задний проход, помог комку освободиться от первородного кала. Эти страшные и добрые глаза не имеют никакого отношения к тому воспоминанию. Оборотень? Он осторожно распустил петлю. Потом, срывая ногти, петёлку. Он должен отвернуться, чтобы Альпак не видел его слез. Отвернуться - вот так, давясь и икая. Но сейчас, глотая слезы и закусывая палец, Кронго чувствует, что освободился от бессмысленности.
Тогда, в тот день, придя на берег озера и глядя на Ксату, Кронго будто пытался проверить - что же в ней изменилось. Вот она поворачивается к нему. Глаза Ксаты кажутся ему недоверчивыми, сначала ему даже кажется, что в них испуг. Он видит: она сама сейчас тоже хочет узнать - что же изменилось в нем? Ей тоже важно - что же произошло с ним за это время? Вот рука ее медленно поднимается, протягивается… Она стоит спиной к озеру. Нет, он ошибся, в ее глазах сейчас нет испуга. В них по-прежнему вот это странное смешение. Это соединение беспомощности и силы. Ему вдруг кажется - глаза Ксаты хотят обмануть его, пытаются что-то скрыть.
Она опустила, почти отдернула руку. Отошла к самому берегу, остановилась. Но он не дал ей остаться одной. Он тут же подошел к ней, повернул к себе. Да, ее глаза сейчас пытаются что-то скрыть от него. И одновременно с этим в них живет насмешка. Теперь он видит - это насмешка не прежней Ксаты. Не той, которую он увидел впервые год назад. Это насмешка все понимающей, умудренной опытом женщины - хотя Ксате только исполнилось восемнадцать. Что же говорит ему сейчас эта насмешка… Может быть, Ксата просто смеется над ним? Да - именно смеется? Над его любовью, над бессилием этой любви? Вот холодные, прекрасные губы Ксаты дернулись… Застыли… Что-то привело эти губы в движение. Да, это насмешка. Что-то, что она знает - и таит в себе. Но она ведь знает в с е. Да, теперь он понимает - она всезнающа. Значит - это и есть изменение? Вот это ее детское всезнание? Это, появившееся в ней теперь, через год после их встречи, всезнание - оно и изменило что-то в ней? Оно, это всезнание, давно уже сделало ее взрослой. Ксата теперь намного старше, чем он, - но именно поэтому она привлекает его еще больше. Вот она легким движением выскользнула от него, отстранилась. Как же ему не хватало ее. Как не хватало - все время. Там, в Париже, он оставался один. Совсем один…
- Ты… давно здесь?
Она, ничего не отвечая, отошла. И - будто отстраняя его этим движением - легла на землю, раскинула руки. Глаза ее ускользнули от него - хотя были широко раскрыты. Она сейчас прекрасна - под лучами утреннего солнца, еле прикрытая двумя лоскутками материи, легкая, стройная… Но - прекрасная - она далека от него. Далека - бесконечно. Почему же… Вот почему. Она далека потому, что всезнающа. Он же ничего сейчас не знает о ней. Ничего. Откуда же в ней это изменение? Откуда эта появившаяся в ней взрослость?
- Давно, - наконец сказала она. - Целую вечность. С тех пор, как тебя нет в Бангу.
В ее словах был упрек. Значит - она его любит. Любит - повторил он про себя. В этом и есть счастье. Но в этом счастье есть горечь. В нем, Кронго, Кро, уже возникла ревность. Да, в нем возникла именно ревность, представление, что она была с другим. Неважно, была ли она с другим на самом деле, - но он почувствовал, что она м о г л а быть с другим. И именно это мешает ему сейчас понять ее слова.
Но что же тогда - если она н а с а м о м д е л е была с другим все это время, пока его не было здесь? Пустяки. Глупости… Он знает - она ждала его. Иначе бы она не пришла сюда. Нет, это не может так продолжаться. Она не может, не должна больше жить в Бангу - без него.
- Ксата… - Кронго сел рядом. Она повернулась к нему - и он увидел в ее глазах злость, почти ненависть. И одновременно - горечь.
- Ну, Ксата. Н-ну…
- Молчи.
Это, вот эти ее слова, - любовь. Значит, она должна уехать с ним. Не когда-нибудь - а именно в этот раз. Сейчас. Он должен сейчас же настоять на этом.
- Что с тобой? Ксата?
- Ничего, Маврик. Молчи.
- Ксата… давай уедем.
Но тут же растворение, невесомость, небытие пропали. Ему показалось - сейчас этот разговор сделает их чужими. В нем вдруг возник испуг - испуг, что она сейчас станет чужой. Чужой - из-за этих слов. Он должен замолчать…
- Ты… не представляешь… Я… не мог… без тебя.
Она протянула руку, дотронулась до его щеки. Ее пальцы легко скользнули к его губам. Подбородку. Он застыл, замер под движениями этих пальцев - но ее рука отстранилась, снова легла на песок. Он чувствует, как сейчас она смотрит вверх, не мигая. Ее широко открытые глаза снова ушли от него, ускользнули.
- Давай уедем, Ксата.
- Давай.
Именно в этом ответе - насмешка. Добрая, не злая, но насмешка над ним, над его желанием всегда быть с ней. Насмешка - в этих ускользающих глазах.
- Ксата… Я… серьезно. Я… больше не могу без тебя.
- А ты думаешь - я могу?
Она повернулась к нему, вцепилась в рубашку.
- Как ты можешь только думать, что я могу? Как ты можешь только думать?
Она с бессилием, с ненавистью - к чему-то, не к нему - вдруг отодвинулась, оттолкнулась.
- Ну вот. А теперь запомни - мы с тобой взрослые. Мы же - взрослые. Слышишь, Маврик?
Тишина. Тишина знакомых звуков.
- Мы с тобой будем встречаться. Но - здесь. На берегу, в этом месте. Только здесь и нигде больше. Пусть это… мучительно… Но я не могу… уехать из деревни. Не могу. Пойми, Маврик… Пока - не могу. И я… Я… Ты понимаешь - я иду на то, чтобы мы встречались здесь. Тогда, когда ты будешь приезжать. Только в эти дни. Ты слышишь? Я иду на это - а не ты. Я согласна… на это.
Он молчал, прислушиваясь к привычному шуму вокруг - камышей, воды, птиц. Она сказала это со злостью. Но в то же время - с нежностью, с болью.
- Но - почему?
Сейчас он знает, почему. Если бы только он знал об этом тогда. Если бы только знал. Но он тогда думал - это смешно. Это все игра. Ксата все выдумывает. Ничего этого нет.
- Я… нужна деревне.
Она нужна деревне… Почему? Что за глупость? Зачем она может быть нужна деревне? Что, деревня без нее - пропадет?
- Ты… никому не должна быть нужна. Никому, кроме меня.
- Нужна. Пока - нужна. Понимаешь, Маврик? Нужна. Ну, миленький. Поверь.
Какой большой смысл стоял тогда за этими ее словами. Но он не понимал его. Не понимал. Тогда он ей ничего не ответил. В этих ее словах было для него что-то другое. Он действительно не понимал, почему же она может быть нужна деревне. Но какой-то особый, сокровенный их смысл все-таки стал тогда понятен ему. Сейчас он понятен ему до конца. Если бы только он догадался обо всем раньше. Если бы только он все понял. Все, что понимает сейчас.
- Ну вот. А… потом… Потом я уеду с тобой.
Она прижалась к нему - и он ощутил тепло ее дыхания.
- Уеду - я обещаю тебе. Слышишь, Маврик? Обещаю. Но… пока… я не могу. Мы будем встречаться здесь. Пока. Здесь, украдкой. Как… Как… преступники. Хочешь ты этого… или нет…
Он повернулся - и увидел ее глаза. Да, в этих глазах было сейчас небытие, невесомость, ничто. Растворение.
- Я люблю тебя, Маврик.
Небытие. Невесомость. Растворение. Какой бесконечный смысл был тогда в ее глазах. В каждом ее слове. Бесконечный. Но он не понимал тогда этого смысла. Не понимал. Он просто любил ее.
- Я люблю тебя, Ксата. Слышишь… А остальное - неважно.
- Мы будем с тобой преступниками, Маврик.
"Да. Мы. Будем. С тобой. Преступниками. Я согласен. Остальное ведь неважно, Ксата… Ты понимаешь?" Каким же он был тогда глупцом. Каким глупцом. Он ничего не понял. Ничего не понял - в Ксате.
Крик раздался утром - когда Кронго проверял денники.
- Морис! Морис, сюда!
Кричал Диомель, и, так как крик раздался снаружи, Кронго понял: что-то случилось там, у входа в конюшню. Стояла страшная жара, и первой его мыслью была досада. Досада на то, что нужно выходить, - Кронго не хотелось выходить из прохлады и полутьмы конюшни туда, под солнце и жару, в пекло. Но Диомель продолжал кричать, и Кронго вдруг почувствовал в этом крике что-то большее, чем растерянность.
- Морис! Морис, сюда! Морис, где ты? Скорей сюда! Морис!
Кронго почувствовал в этом крике даже что-то большее, чем испуг. Он выскочил из дверей и увидел отца. Отец лежал в странной позе: подвернув руку, закостенело вытянув ноги, - они были сейчас вытянуты и прямы, как палки. Первая мысль, которая возникла, была нелепой: почему отец, ненавидевший жару, лег здесь, на самом солнцепеке? Глаза отца были стеклянными, пустыми, но губы непрерывно шевелились, так, будто он пытался что-то сказать. С отцом что-то произошло, ему плохо - но возникшая мысль была другой, совсем не об этом. "Нужно унести его отсюда", - подумал Кронго. Отец что-то говорил, и Кронго нагнулся, пытаясь понять, что же означает это движение губ, что хочет сказать отец. Странно - Диомель почему-то не дал ему нагнуться, закричал в лицо:
- Поздно! Поздно, Морис!
Только тут Кронго увидел пену, которая выходила у отца изо рта.
- Морковка! Ты что, не видишь, Морис, - морковка?
Вместе с пеной, оседая на губах, изо рта отца плыли, выходили вместе с пузырями мелкие оранжевые крошки. Тут же Кронго заметил - глаза отца вдруг приобрели осмысленное выражение. Они вдруг стали совершенно ясными, и Кронго понял: раньше, до этого, движение этих губ было неосознанным, теперь же отец хочет ему что-то сказать. Что-то очень важное. Кронго пригнулся, с отвращением ощущая резкий запах рвоты.
- Да, па… Что с тобой?
- Ф-фис… Я только… хотел… Т-только… хотел… Взять… в-взять… Т-только… хотел…
В глазах отца снова что-то произошло. Они застыли, опять стали пустыми, стеклянными. В них снова, ничего не было. Диомель присел, жарко зашептал:
- Смотри - морковка… Морис, ты понимаешь? Смотри - да вот. Морковка у него в руке… Он должен был дать ее Гугенотке… Слышишь? Гугенотке… А съел сам…
Кронго увидел в руке отца - удивительно, эта рука отца казалась сейчас одновременно и расслабленной, и закостеневшей - огрызок морковки.
- Морис, ты понимаешь? Ты понимаешь, что они с ним сделали? Понимаешь?
Голова отца дернулась, закинулась. Вдруг Кронго понял - он умирает. Умирает…
- Папа! Па!!!
Кронго попробовал придержать отца за затылок - и ощутил легкое движение.
- Быстрей!.. - закричал он. - Вызови "скорую"!.. Диомель… Беги скорей… Скорей же, ты слышишь? Вызови по телефону… Из жокейской…
- Сейчас… Сейчас, Морис… - Диомель побежал к телефону.
Кронго огляделся - все вокруг было пусто. Стены конюшен. Дворики для прогулок. Никого не интересует, что происходит сейчас с отцом. Никого. Они одни. Вот это ощущение пустоты, ощущение, что никого нет. Вокруг только солнце и пустота. Они одни. Они никому не нужны. Никому не нужны эти закостеневшие ноги отца, вытянутые перед дверью. Ипподром под лучами солнца показался бы ему сейчас вымершим - если бы он не разглядел вдали, за оградой тренировочного круга, мерно двигавшиеся головы раскатывающихся лошадей. С телом отца сейчас что-то происходит: оно непрерывно, через равные промежутки, напрягается - и потом, выдержав напряжение, расслабляется, становится пустым, легким. Вот застыло - и одновременно с этим в глазах отца появилась тень смысла.
- Да, па?
Отец попытался приподнять голову. Да, он опять хочет что-то сказать.
- Папа… Потерпи… Потерпи, я тебя прошу… Сейчас приедет врач…
- Морис… - губы отца еле двигались. Движение губ было совсем слабым, и было непонятно, как же они могут сейчас выговорить хоть что-то. Слюна продолжала выходить изо рта - и тут же подсыхала.
- Морис… Я… Только… хотел… Запомни… Я только хотел… взять…
Отец попытался договорить эту фразу. О чем он хочет сейчас сказать? О морковке? Глаза отца закрылись, тело снова вытянулось, замерло. Подошел Диомель, Присел на корточки.
- Я… вызвал, Морис. Они сейчас будут.
Кронго услышал странный звук и понял, что Диомель плачет.
- С-сволочи… - Диомель беззвучно всхлипывал, слизывая с губ слезы. - С-сволочи, мерзавцы… Им было мало, что они отобрали Приз… Им… б-было… этого мало…
В воздухе возникло какое-то напряжение, неловкость - и вдруг Кронго понял, что они не одни. Он оглянулся - вокруг них молча стояли несколько конюхов и наездников из других конюшен. Отец дернулся, и Кронго тут же нагнулся - но теперь уже в этом движении отца не было требования выслушать его. В нем было что-то беспомощное, слабое.
- Маврик… - отец улыбнулся. - Маврик…
- Да, па?
Кронго почувствовал горечь, бесконечную горечь. Он вдруг понял - отец умирает. Папа, папка, па, Принц, Принц Дюбуа умирает… Он почувствовал, как судорога рождается в горле, влажная пелена заволакивает глаза… До крови закусил губу.
- Я… т-только… - отец замолчал.
- Тебе больно?
Зачем он спросил это?
- Да… - слабо сказал отец.
Он вдруг понял - ему почему-то нужно было, необходимо было спросить, больно сейчас отцу или нет. Отцу больно… Больно…
- Па, потерпи.
Почему ему так важно знать - больно отцу или нет… Людей вокруг становится все больше. Кронго видел, ощущал, как люди подходят сюда, к их конюшне. Никто из них не говорил ни слова. Подходящие просто останавливались, просто стояли и смотрели. Теперь их с отцом окружает молчаливая неподвижная толпа. Может быть - весь ипподром… Что же означает эта толпа… Это молчание… Изредка о чем-то спрашивают сзади - и замолкают, услышав ответ.
Да, это означает поддержку. Но эта поддержка не нужна. Она лишняя. Лишняя… Подъехала "скорая". Люди расступились, пропуская носилки. Кронго пошел вслед за носилками к фургону.
Потом он сидел в машине, разглядывая спину сестры. Рядом с ним качались ноги отца, укрытые простыней. Кислородная маска. Стимулятор. Две белые спины перед ним - они отделяют его от носилок, но это уже неважно. Что же означает фраза отца? Я только хотел взять… Он хотел взять. Что - взять? Что отец хотел взять? Сейчас внутри - пустота. Кронго понял - ему безразлично все. Отца уже нет. Все, что осталось от отца, - часть ног, укрытая простыней.
Потом - белый коридор. Белые двери. Лицо матери… Растерянное, ничего не понимающее… Бедная мама…
- Как… он?
- Состояние больного… ниже удовлетворительного.