Мир отца был другим. Он пах навозом, вкусным лошадиным потом, в нем звучала музыка над трибунами, в нем каждый день слышался никогда не надоедавший ему стук лошадиных копыт. Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… Казалось - он весь день может не вылезать из качалки. Он помнит качалку чуть ли не с пяти лет. "Маврик… Три круга тротом, два шагом". - "Хорошо, папа". - "Потом будем смазывать Галилея". - "Хорошо, папа". - "Два круга тротом, круг шагом, круг размашка". - "Хорошо". Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре…
- Господин директор, что они хотят от меня? - шепотом спросил Ассоло.
- Успокойся, Ассоло…
Что же он должен сделать сейчас, если конюхов и жокеев нет.
- Извините, господин директор, - улыбнулся второй белый, Крейсс. - Еще раз извините.
Да, теперь они должны убедиться, что он, Кронго, им не врал.
В этой улыбке, в улыбке этого белого, есть что-то особенное. Какая-то неожиданная симпатия, а может быть, не симпатия, что-то, что ускользает от Кронго, оставаясь на дне золотисто-карих глаз. Губы Крейсса странно приближены к мягко закругленному носу, иногда кажется, что вместе с подбородком они становятся зеркальным повторением верхней части лица.
- Он будет радоваться, господин комиссар… - ньоно с баками плюхнулся рядом с шофером. - Тебя, собака, отпустил сам комиссар Крейсс. Молись…
- Власть узурпаторов кончилась, - сероглазый улыбнулся, щелкнул пальцами. Значит - это помощник Крейсса. - В стране наведен порядок. Собственность будет возвращена народу. Местному населению, как белому, так и черному, возвращаются отнятые права. Запомните это. Деятельность националистических и коммунистических агитаторов раздавим без всякой пощады, - он прыгнул на капот.
- Набережная… - Крейсс поправил автомат.
- Господин директор, утром никто не пришел…
Они с Ассоло шли по проходу центральной конюшни. Никого нет. Но лошадей не тронули. Хруст овса.
- Я сам себе говорю - Ассоло, убери центральную, - Ассоло весь дрожал. Остановился у денника с табличкой: "Альпак". - Месси Кронго будет сердиться… Конюхи в конюшне молодняка… Гулонга не пришел, жокеи не пришли, Камбора и Ндола не пришли, месси Гусман тоже не пришли, старший конюх Мулельге не пришел. А Вилбу белые - чик… А потом на центральной дорожке - тах-тах-тах-тах… - Ассоло закатил глаза, замычал, видно было, что слова, которые он с натужным мычанием произносит, рождаются сами, без его участия, в эту же секунду. Но Кронго вспомнил, что уже раньше слышал нечто подобное от Ассоло. - Агуигу калугу ммын-галу… - мычал Ассоло. - Альгыба кандра ммантт… Ычч-ычч… Ауглы… Солдат, белый солдат, месси… Ай, как все попадали… Вы можете посмотреть, они там лежат, все бауса, которых они чик… Ндола-лихач, Вилба, брат Вилбы… Конюхи… Корм задавать некому, гулять некому…
- Альпак… - сказал Кронго. - Не ешь быстро.
Жеребец повернул голову. Моргнул. Последние месяцы Кронго хотел снова сесть в качалку. Ведь вес у него прежний. "Как человек. Совсем как человек". Альпак понимал все его слова, и Кронго говорил с ним только как с равным. Но если никого на ипподроме нет, значит, все пропало. Все, что он сделал за девять лет. Не задан корм, не выведен молодняк, выбиты из ритма жеребята первого года.
- Сегодня не будет прогулки, Альпак, - Кронго отвел глаза, так как жеребец понимал взгляд. - Мне нужно домой.
Ассоло, дрожа от страха, встал на колени. Лошади слушались его, но так разговаривать с ними он не мог. Каждый раз он вставал на колени. Он считал Альпака оборотнем.
- Я вечером приду, ты меня понял?.. Мне надо домой. Вечером приду… Ешь.
Альпак моргнул, тряхнул головой. Повернулся к кормушке. Захрустел. В темноте денника его ровная мышастая масть отдавала в темно-саврасую. Тонкие высокие ноги, сливаясь с мышцами, подтянутыми к длинной холке, мелко вздрагивали. На ходу, с качалкой, Альпак выглядел невзрачным, разглядеть в нем резвость мог только знаток. Альпак снова повернулся, по-своему взглянул, воткнув в Кронго свои все понимающие, страшные и добрые глаза. Постоянная неуверенность в себе, излишняя нервность и горячность - эти свойства Альпака, которые считаются у рысаков пороками, Кронго так и не смог исправить. Теперь, когда Альпак вошел в силу и должен все больше проявлять себя, Кронго боится ими заниматься. Это могло совсем испортить лошадь, настолько резвую к пяти годам, что по этой резвости, он знал, ей не должно быть равных ни в Европе, ни в Америке.
- Сегодня особый день, мой мальчик, потерпи, - дождавшись, пока Альпак отвернется, Кронго прикрыл дверь денника.
- Месси Кронго, я буду убирать все конюшни… - Ассоло семенил рядом. - Я уберу все, вы не беспокойтесь… Я корм задам всем, я проворный…
- Хорошо, Ассоло…
Выйдя из конюшни, он мельком, помимо своей воли, посмотрел на дорожку у центральной трибуны. Там была демонстрационная доска и финишный створ. Еще не успев посмотреть, Кронго уже постарался отвернуться. Но даже этого мгновенного взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть несколько неподвижных предметов на дорожке. Это трупы убитых. Странно: он увидел чью-то голову отдельно и туловище отдельно - но никаких следов крови. Голова лежала - нет, она была поставлена стоймя, - и ему даже показалось, что он видит раскрытый рот и зубы. Он знал всех наездников и жокеев, все они были бауса, всего их было не больше двадцати, но взгляд Кронго сейчас был так мгновенен, что он не мог определить, чья же это была голова. Наверное, его сознание, его организм протестовали против того, чтобы он видел убитых. Когда он поворачивался к выходу, взгляд его захватил пустые трибуны, наискось перечеркнутые тенью от козырька. Но почему он боится этой головы… Чтобы уйти от этого, Кронго постарался придумать что-то, что заняло бы сейчас мысли, увело от этого жаркого и ясного финишного створа. Он вспомнил, как давно, в университете, они били ремнями своего товарища, пойманного на воровстве. "Наверное, кровь уже побурела, поэтому ее и не видно". Что за нелепая мысль? Кронго попытался отогнать врезавшуюся в память голову, торчащую стоймя. И, словно приходя ему на помощь, звякнул радостный жеребячий крик из денников бегового молодняка. Здесь, в конюшне жеребят первого и второго года, стоял шум, топот копыт. Кормушки были пусты. На жеребятах болтались надетые на ночь для приучки и так и не снятые обротки, на некоторых уздечки.
- Черти! - в ярости крикнул Кронго. - Есть кто-нибудь? Вы что, с ума сошли?
Весь молодняк, поступающий из единственного конного завода в Лалбасси, сейчас пропадал. Он не мог ничего сделать, потому что не знал точного режима для каждого жеребенка, особенно для молодняка первого года.
- Это я, директор! - он прислушался. - Я, Кронго! Отзовитесь, если кто-нибудь есть!
В топоте жеребят ему послышалось слабое движение, чей-то шепот. Он бросился по проходу, распахнул денник. Трое… Фаик, Амайо, Седу. Значит, не все пропало. Не все… Кронго вытер пот ладонью. Конюхи тревожно смотрели на него, будто не верили, что это он.
- Почему не задан корм? - стараясь говорить спокойно, Кронго погладил жеребенка по крупу. Конюхи осторожно выбрались в проход. - Фаик, Седу? Вы что? Амайо? Почему не сняты уздечки?
Губы старшего, Фаика, мелко дрожали.
- Хорошо, успокойтесь. На ипподром никто больше не придет. Задайте корм, снимите уздечки… Работа в манеже отменяется, сделайте всем жеребятам проводку. Придите в себя… Да придите же в себя, никто вас не тронет!
На улице стояла жара, убийственная в эту пору. Кронго казалось, что он все видит во сне. И все-таки в нем есть силы, потому что он думает о том, чтобы спасти лошадей любой ценой. Любой ценой… А оно - то чувство собственного достоинства, чувство долга, которое возникло и тут же пропало? Чувство страха, то чувство естественного страха, которое трясет сейчас его всего? Но оно сейчас сливается с чувством долга. Спасти лошадей. Это самые ценные лошади во всей Африке. Других таких нет. Спасти… Он привез их сюда из Европы не для того, чтобы они пропали.
- Документы!
Кронго тупо смотрел на ствол автомата, приставленный к груди. Вот его дом - рядом, за этими машинами, перегородившими улицу.
- Я директор. Директор ипподрома. Тренер, - Кронго попытался вспомнить фамилию белого, который так вежливо извинялся перед ним. Вспомнил. - Мне нужно позвонить комиссару Крейссу. Вы можете меня связать с комиссаром Крейссом?
Но ему не нужно звонить комиссару Крейссу.
- Крейсса знает, - один из патрульных обернулся к машине: - Мой капитан?
- Давай его сюда, - белый в одном из "джипов" следил за индикатором, неторопливо наговаривая в микрофон.
- Внимание… Подведи, подведи сюда этого типа… Внимание… - белый откашлялся и щелкнул переключателем. - Внимание! Граждане свободного государства! Режим узурпатора Лиоре свергнут… Вся власть в столице и районах находится в руках народа… Собственность возвращается ее законным владельцам… Всем гражданам страны, кто бы они ни были - белые, ньоно, манданке или бауса, - гарантируется полная неприкосновенность… Просьба к населению сообщать о местах хранения оружия, а также о местонахождении главарей антинародного режима, коммунистах, националистах и так называемых "Красных братьях". Для поддержания необходимого порядка в столице вводится комендантский час… - Белый отключил рацию и повернулся к Кронго: - Ну, и что ты за птица?
- Двухэтажное здание за вашей машиной - мой дом, - Кронго старался говорить как можно спокойней. - Я специалист, тренер, директор ипподрома. Это может подтвердить комиссар Крейсс. Я хотел обратиться к вам за помощью. В опасности ценные лошади, прекратился завоз фуража, нет рабочей силы…
- Сумасшедший, - белый не спеша закурил. Усмехнулся. - Надо пустить тебя в расход как провокатора… Чтоб другим неповадно было.
Африканец-патрульный щелкнул затвором автомата.
- Подожди, - белый переключил связь. - Алло, штаб? У вас там нет Крейсса? - он затянулся. - Крейсс, ну как у вас? Хорошо, я буду передавать сообщение каждые полчаса… Подождите! Тут какой-то тип говорит, что он директор ипподрома… Хочу пришить его для верности… Вы не шутите? - Он повернулся к Кронго: - Ладно. Можешь идти.
Кронго молча смотрел на него.
- Что ж ты стоишь? Иди.
Он хорошо помнит тот первый день, самый первый, - это был день его пятнадцатилетия, - когда мать привезла его под Лалбасси, в маленькую деревушку в джунглях. Они вышли из автобуса, прошли подлесок и увидели озеро. Над озером тянулись мостки, и по мосткам кто-то шел. Этот кто-то был для него пока всего лишь седым негром, которому мать махнула рукой. Негр тут же остановился и прислонил ладонь к глазам. Кронго еще не знал, что этот седой человек, невысокий, худой, с удивительно детскими глазами, с голосом, который как будто постоянно был простужен, человек, сразу же напомнивший ему скуластым лицом, и настороженностью глаз, и манерой смотреть искоса лошадь, - этот человек и есть Омегву Бангу.
Может быть, в первый свой приезд он и не запомнил, каким был Омегву Бангу. Сближение с Омегву началось через два года, во второй приезд. Но тогда, в первый раз, он помнит спокойствие, которое испытал, войдя в эту деревню. Может быть, это спокойствие было как-то связано с Омегву. Это было именно - ощущение абсолютного спокойствия, ощущение, которое охватывало его всего, до самой последней клетки. Он с удивлением понял, что еще ни разу в жизни не испытывал такого чувства. Чувства свободы, неприкосновенности, позволения быть любым - каким бы он ни захотел. Каждое дерево, и озеро, и мостки над ним, и тихий ветер, шелестевший кустарником, и тишина, которую он встретил на единственной улице, - все говорило о неприкосновенности его желания быть любым, все позволяло ему быть таким, каким он хотел.
Для него не было разницы - белый или черный. Никогда не было. Дело было даже не во внешности, не в том, что в детстве, до пятнадцати лет, кожа его была светлой и негроидные признаки почти не проявлялись. Сейчас он понимал - ощущением, отсутствием этого различия в самом себе он обязан матери. Если он говорил хоть что-то об этом - он помнит, как однажды он спросил: "Мама, негры - хорошие?" - лицо ее сразу менялось. Красивые и всегда мягкие глаза становились чужими, в них появлялось что-то затаенно-враждебное. Так, будто он сделал какую-то гадость. Она тихо и, как ему казалось, со скрытой злостью на то, что он не понимает этого, говорила, глядя ему прямо в глаза: "Маврик… Что бы то ни было, запомни - ты белый. Белый! Понимаешь? Белый".
Он боялся ее глаз в такие минуты. Но молчал, потому что знал - она обманывает его. Он пытался понять - зачем? Зачем его мама, такая красивая, такая умная, такая добрая, обманывает его? Пусть все вокруг в его детстве - товарищи по играм, люди, окружавшие отца на ипподроме, прохожие на улицах, даже большинство приятельниц матери - были белыми. Но ведь были и черные. Ведь он должен был замечать, и знать, и ощущать, например, что мать - не белая?
"Мама, но ведь ты?" Это был самый запретный вопрос. Она закрывала глаза, и он уже боялся не ее глаз, а этого молчания. Наконец она говорила - с такой горечью, что он действительно пугался: "Маврик, опять ты расстраиваешь маму". - "Мама, но ведь я…" - "Наверное, ты хочешь меня убить". - "Мамочка, нет". Но он все-таки ждал, и она говорила, и он уже не пугался, потому что при этом глаза ее опять становились добрыми: "Маврик, я совсем другое дело. Ты меня понимаешь?" - "Да, мама". Он улыбался - это была выдуманная ими шутка. "Я - белая ворона. Ты ведь знаешь, что это такое?" - "Да, ты белая ворона. Только ты - черная ворона? Да, мама?" Она прижимала его к себе, осторожно целовала в глаза. "Ты белая черная ворона?" - "Ну вот, умник. Умник ты у меня".
Потом, в Париже, когда ему исполнилось семнадцать и когда была в разгаре война отца с Генералом, он совершенно случайно взял номер газеты и прочел на первой полосе: "Омегву Бангу отказался от Нобелевской премии". Сначала он подумал, что ошибся. Но под огромной газетной шапкой он увидел фотографию - седой негр в белом полотняном костюме стоит, опираясь о перила. Кронго сразу узнал, кто это. Это был тот самый седой негр и те самые перила тех самых мостков! Омегву Бангу присудили Нобелевскую премию? Но мать ничего не говорила ему. Мать ни словом не обмолвилась о том, что Омегву Бангу, тому самому седому человеку с косящим взглядом, могут за что-то присудить Нобелевскую премию. Кронго - тогда он еще был Морис Дюбуа - накупил газет и стал просматривать заголовки. "Шведская академия искусств присудила Нобелевскую премию Омегву Бангу - выдающемуся мыслителю и поэту современности", "Омегву Бангу заявил, что его отказ от Нобелевской премии не вызван политическими мотивами", "Подоплека решения Омегву Бангу - нежелание выезжать в Европу?", "Клод Шарье убежден, что отказ Омегву Бангу написан под диктовку", "Демонстративный отказ Омегву Бангу? Может быть - протест против расовой дискриминации?"
Только в палисаднике своего коттеджа Кронго остановился и вытер платком пот. Странно - он думает сейчас о том, почему они не держали прислугу. Ему, Филаб и мальчикам, когда они приезжали от бабки, матери Филаб, хватало этих двух этажей. Но почему он думает о бабке? Тихо. Никого нет… Кронго вошел в холл. Большое фото Альпака. Это лучшая лошадь, которую ему когда-либо удавалось вырастить. Но сейчас все пошло прахом, все. Фото висит на центральной стене. У двери тихое движение. Послышалось? Он перевел взгляд на лестницу. Вздрогнул. Масса, похожая на большой черный гриб, шевельнулась и застыла у двери.
- Кто это?
Черное покрывало отодвинулось. Блеснули глаза.
- Месси Кронго… месси Кронго, не выгоняйте меня… Они убивают всех бауса… Пощадите…
- Фелиция?.. - Кронго узнал кассиршу ипподрома. - Как вы очутились здесь?
- Мадам Филаб… Я помогла ей… Месси Кронго, вы не выгоните меня? Я могу ухаживать за мадам Филаб… Месси Кронго! - Фелиция, будто убеждая его в чем-то, показала сморщенные розовые ладони.
- Ну что вы, что вы… - Кронго поднял кассиршу. - Где она?
- Филаб… - глаза Фелиции заплыли под веки. - Филаб… Мадам Филаб…
- Где она? Где мальчики?
Фелиция перевела взгляд на гостиную, и Кронго увидел желтую руку на диване. Ему стало страшно. Он кинулся туда.
Филаб лежала, вытянув ноги, укрытая халатом. Веки ее дрогнули, она открыла глаза.
- Что с тобой? - Кронго сжал ее руку и услышал слабое ответное пожатие. - Что с тобой, Фа? Ну, не молчи, Фа… Ты ранена?
- Я подобрала ее на улице, - Фелиция прошелестела покрывалом. - Месси Кронго, она не ранена, цела… Не волнуйтесь… Только говорить ничего не может…
- Это правда, Фа?
Филаб закрыла глаза.
"Милым, добрым Эрнестом" отец был только для матери. На ипподроме, в конюшне, на дорожке - то есть там, где проходила вся его жизнь - отец был другим. Он был безжалостным игроком, "железным Дюбуа" по кличке "Принц". Отец был ему одновременно близким, своим - и чужим. Отец был для Кронго кем угодно - другом, тренером, товарищем по заговору против Генерала, - но не отцом. Но Кронго любил отца - хотя совсем не так, как мать. Все знали, что Принца не купишь. Все знали, что только один Принц - если, конечно, захочет - может победить Генерала. Только Принц может не испугаться "коробочки" в заезде, не испугаться людей Тасма и - если захочет - взять Приз. Кронго хорошо помнит, как они начали готовить Гугенотку. Они получили ее двухлеткой, удивительную, неповторимую, рожденную рекордсменкой, - и с тех пор стали затемнять. Это была неслыханная смелость. А если бы Генерал узнал об этом - даже не узнал, а просто догадался, - почти верное самоубийство. Только отец мог решиться на это. Для того чтобы был какой-то шанс обойти Корвета, надо было затемниться от всех. Если бы надо было - отец затемнился бы и от него самого. Да, отец затемнился бы и от собственного сына, от него, Кронго, Кро - который уже тогда, несмотря на молодость, был наездником класса "А" Морисом Дюбуа. Ведь решили же они ничего не открывать даже владельцу конюшни, милейшему мсье Линеману.
- А где дети?
Он увидел, как глаза Филаб медленно наполняются слезами. Она плачет. Но он почти спокоен, он думает только о лошадях, о конюшне молодняка. Странно…
- Филаб, я буду тебя спрашивать, - поспешно сказал он. - Если "да", ты закроешь глаза. Если "нет", смотри на меня. Ты поняла?
Она моргнула.
- Дети живы?
Филаб лежала неподвижно.
- Их увезли люди Фронта, - подсказала Фелиция.
Филаб закрыла глаза.
- Слава богу… - Кронго вздохнул, чувствуя ложь в своем вздохе. - Тебе больно?
Филаб не пошевелилась.
- Хорошо, отдыхай, - Кронго проглотил комок. - Не волнуйся. Все будет хорошо.
Он заметил вопрос в ее глазах. Он вдруг поймал себя на мысли, что совсем не хочет оставаться с ней, сидеть рядом.
- Я пойду на ипподром. Там никого нет. Лошади пропадают. Фелиция посмотрит за тобой. Хорошо?
Филаб закрыла глаза.
- Осторожней… месси Кронго… Я звонила ее родителям… Никто не отвечает… - Фелиция закивала, тихо и ловко вытерла слезы у глаз Филаб. О родителях Филаб - потому что они присылали за ним машину.
Он почти не знал их, они, кажется, не понимали того, чем он был всегда занят. Кронго помнил лишь металлически-дружелюбный голос ее отца.
- Пойду… - он кивнул. Сошел вниз.