- А то, что я осуждён трибуналом. Это, брат, немалый козырь. Осуждён за то, что сорвал доставку горючего в осаждённый город. Добавь к этому, что я разжалован из офицеров в рядовые. Как ты считаешь, это чего-нибудь стоит?
- Конечно… Но у меня-то нет ничего, никаких заслуг в этом смысле. Разве только то, что из партии исключили в сороковом…
- За что исключили?
- Засыпался на работе.
- На чём засыпался? Ты где работал?
- Полиграфист я. Цинкограф. Работал в типографии Ивана Фёдорова.
- А за что из партии?
- Делал "налево" штампы и печати некоторым артелям. Однажды за три тысячи смастерил даже штамп для прописки в Ленинграде, который в паспортах ставят. Ну, об этом, слава богу, не узнали, а то бы гнил сейчас в лагерях…
- Слушай, я вижу, ты совсем пентюх. Такой человек для немцев - находка.
- На это только и надежда…
- Увидишь, всё будет в порядке. За себя-то я не беспокоюсь. Трибунал, разжалование - это, конечно, неплохие козыри, но ведь это ещё нужно доказать. Наговорить можно что угодно. А у меня про запас есть, можно сказать, козырный туз.
- В таком деле козырных тузов не бывает.
- А у меня будет. Я заранее всё обдумал. Остался у меня в Ленинграде верный человек. Всё, что прикажу оттуда , - всё будет выполнять. Обо всём договорились.
- Тогда конечно… Тебе-то бояться нечего. А что за человек? О чём вы договорились?
- О чём надо, о том и договорились…
- Ну, если не доверяешь - твоё дело. Только зачем тогда и разговор?
- Я тебе доверяю… И так сказал много. А имена в таком деле, сам должен понимать, не называют. Погодя, может, и скажу, а сейчас ещё не время.
* * *
Информация Разова о последнем разговоре с Мяминым встревожила дивизионную контрразведку. Накануне было принято решение об аресте Мямина, но теперь, когда выяснилось, что в Ленинграде у него есть сообщник, с арестом следовало подождать: необходимо прежде узнать, кто этот предатель.
Разов не терял надежды вызвать Мямина на откровенный разговор, но понимал, что для этого нужна подходящая ситуация. И когда они снова оказались вдвоём в окопе охранения, Разов издали начал осторожный разговор:
- Говорят, скоро в наступление нас бросят… на убой, можно сказать…
- Мало ли что говорят. Пропаганда для поднятия духа! Об этом наступлении давно уже идут слухи, да, видно, кишка тонка.
- Боюсь, что на этот раз сбудется: знаю от серьёзного человека. Есть у меня товарищ в штабе полка. Вчера случайно встретились.
- Кто такой?
- Сам же учил имён не называть.
- Можешь фамилии не говорить, не в фамилии дело, а что он в штабе делает?
- Знает немало, - уклонился Разов от ответа.
- Член партии?
- Да.
- Он - как, в курсе твоих настроении?
- Догадывается, конечно. Иначе бы не стал говорить мне, что наступление обречено на провал, что на второй фронт нечего и надеяться. У тебя - человек в Ленинграде, а у меня будет в штабе полка. Ещё неизвестно, что немцам важнее.
- Тебе своего надо ещё обламывать, а когда? Уходить надо до наступления, нет у нас времени ждать.
- А я его здесь и трогать не буду. Я его оттуда заставлю плясать под мою музыку: у меня ключик к нему подобран, дело верное.
- Какой ключик?
- Понимаешь, жена его с пятилетней дочкой в июле эвакуировалась в посёлок Волосово. В июле эвакуировалась, а в августе немцы посёлок захватили. Соображаешь, как можно на этом сыграть? Придём туда - начну действовать. Дескать, не будешь выполнять задания - повесим и жену, и дочку, и мать. Никуда ему от нас не деться.
- Слушай, это же тоже козырный туз! Уж не Иванов ли это из штаба?
- Не спрашивай, ничего сейчас не скажу. Узнаешь перед уходом туда . Но и ты не должен от меня таиться.
- Согласен. Только ещё раз говорю: откладывать нам больше нельзя: начнётся наступление, мы окажемся не там , а в раю, а я в рай не спешу, успеется…
Перед рассветом, когда Разов и Мямин возвращались в часть, немцы внезапно открыли ураганный огонь по переднему краю. Это был короткий, но шквальный артиллерийский налёт. Взрывной волной Разова отбросило далеко в сторону…
Когда Разов очнулся, уже рассвело. Опираясь на винтовку, он с трудом поднялся и только теперь вспомнил о Мямине. Неужели убит? Тогда имя его сообщника в Ленинграде останется неизвестным!
Разов огляделся - Мямина нигде не было.
"Может, он уцелел и пошёл в санчасть за санитарами, чтобы оказали мне помощь? - подумал с надеждой Разов. - Скорее всего, так и есть. Подожду немного…"
Тянулись долгие минуты, а санитары не появлялись. "А вдруг он ранен, не смог дойти до медсанбата? Где-нибудь лежит, истекает кровью и может умереть каждую минуту, каждую секунду! Нельзя допустить такое".
Собрав последние силы, чувствуя непрестанный шум в ушах, Разов побрёл в часть. Несколько раз он останавливался, и тогда шум немного стихал, но как только начинал идти, шум в ушах возобновлялся с прежней силой…
В части его встретили Мартынов и Гудимов:
- Мы уж опасались, не накрыли ли вас! А где Мямин?
- Разве он не вернулся? Я думал, он либо в части, либо тяжело ранен.
- В расположении полка он не появлялся. Когда вы последний раз его видели?
- Во время артналёта. Меня отбросило взрывом, а когда пришёл в себя - Мямина нигде не было…
Через неделю, во время разведки боем, Разов исчез. А ещё через день весь полк уже знал, что Разов перебежал к немцам.
4. Она выбрала смерть
Шот допрашивал Разова уже третий раз. На допросе присутствовал офицер военной секретной полиции. Эсэсовец сидел на диване, непрерывно курил, стряхивая пепел себе под ноги.
- Ты повторяешь утверждение, что родился в Пэтерзбурге? - спросил Шот.
- Так точно, господин гауптман. Я родился в Петрограде шестнадцатого января тысяча девятьсот пятнадцатого года.
Шот повернулся к эсэсовцу, молчаливо предлагая ему принять участие в допросе.
- Ответь, - эсэсовец уставился на Разова большими светлыми глазами, - как в Петрограде называлась до революции улица Пролеткульта? - эсэсовец говорил по-русски правильно, без малейшего акцента.
- Малая Садовая…
- Далеко ли от неё находится Итальянская улица?
- Рядом. Только она теперь называется не Итальянская, а улица Ракова.
- Кто такой этот Раков?
- Говорят, какой-то официант… точно не знаю.
- Где расположен Зимний сад?
- Зимний сад? - Разов растерянно заморгал. - Зимний сад? Не могу сказать. Летний - знаю, а Зимний?.. Никогда не слышал…
- Немецкий язык знаешь? - неожиданно спросил Шот.
- К сожалению, нет. Знаю несколько немецких слов, которые употребляются в полиграфии. Все цинкографы и гравёры знают эти слова.
- Известен тебе солдат Мямин? - спросил эсэсовец.
- Известен, господин офицер. Мы собирались бежать вместе, но он исчез во время артобстрела. Боюсь, что он убит.
Эсэсовец усмехнулся.
- Что тебе известно о нём? Он коммунист?
- Нет, он беспартийный. Знаю, что его судил трибунал и разжаловал из офицеров в рядовые… Точно знаю…
- За что его судили?
- Он говорил мне, что сорвал доставку горючего из Кронштадта в Ленинград.
- Почему его не отправили в лагерь?
- Его приговорили к заключению на десять лет. Он должен отбыть их после войны.
- Это есть очень глупой решений, - сказал Шот. - Кто имеет охота воевать, чтобы потом быть много лет в тюрьма? - По привычке он выбивал пальцами по столу дробь. - Мы имеем о вас сведений. Это есть правда, что вы делали печать для прописки в паспорт?
- Значит, Мямин жив, он у вас! - радостно воскликнул Разов. - Только он знает об этом.
- Вы сговорились, - эсэсовец с силой крутанул колёсико зажигалки. Брызнули искорки, но фитилёк не вспыхнул, должно быть, иссяк бензин. - Вы пытались обмануть нас. Мямин говорит неправду о вас, вы говорите неправду о Мямине. Вы оба подосланы, вы - шпионы.
- Господин офицер, я докажу делом! Я знаю не так много, но это может оказаться очень важным для немецкого командования…
- Что ты знаешь?
- Вблизи Колпина расположен большой закомуфлированный аэродром. Ваша разведка его не может обнаружить.
- Что ты ещё знаешь?
- В полковом штабе есть офицер… Он будет работать для немецкой армии.
Шот взглянул вопрошающе на эсэсовца.
- Он лжёт, - сказал эсэсовец по-немецки. - Неужели вам не ясно?
- Я пришёл к такому же убеждению. - Шот обращался к эсэсовцу, но не спускал глаз с Разова. - Что вы советуете?
- Повесить! - отрубил эсэсовец. - Повесить на вашем любимом столбе и тем самым избавиться от всяких сомнений.
- Ваш совет хорош хотя бы тем, что легко выполним. Через час этот субъект будет болтаться на виселице и продолжит свою глупую легенду на том свете!
Оба расхохотались. Глядя на них, Разов улыбнулся, и эта улыбка мгновенно оборвала смех немцев.
- По какой причине ты можешь улыбаться? - опросил Шот.
- Не знаю. - Улыбка ещё не сошла с лица Разова. - Вы смеётесь, и мне стало весело…
Шот и гестаповец переглянулись: очевидно, перебежчик и в самом деле не знает немецкого языка.
Немцы не представляли себе, чего стоила Разову эта улыбка. Он знал немецкий язык в совершенстве. Переходя к врагам, Разов был готов к тому, что ему не поверят, может быть, станут пытать. И всё же, когда он услыхал, что будет казнён, сердце забилось с такой силой, что казалось, его удары гулко отдаются по всей комнате. Но инстинкт самосохранения, тренированная воля подсказали Разову единственно правильную реакцию на зловещие слова немца - улыбаться.
- Какую пользу ты ещё можешь давать нашему командованию? - спросил Шот.
- Господин гауптман, я уже говорил, что могу выполнять любую работу в типографии. Там бы я мог принести большую пользу. Ваши листовки пишутся на неправильном русском языке, и солдаты над этим смеются. Набирая такие листовки, я могу исправлять все ошибки. Могу делать штампы для разных бланков, печати для любых удостоверений, - был бы только оригинал, с чего делать.
- Хорошо. Об аэродроме и штабном офицере показания дашь письменно, - сказал эсэсовец, делая вид, что такая информация не представляет особого интереса. - Как долго ты работал в типографии?
- Семь лет. Я, господин офицер, не только гравёр-цинкограф. Если надо, могу стать и за наборщика. Хоть ручной набор, хоть машинный…
- Тебе будет проверка, изготовишь несколько штамп… - сказал Шот.
- Слушаюсь.
- А теперь садись и пиши очень подробно всё, что можешь знать о аэродромах, о дислокациях воинских частей и фамилии командиров и комиссаров, которые ты имеешь знать…
- И запомни, - добавил эсэсовец, - за ложные сведения наказание одно. - И он сделал выразительный жест, как бы затягивая на шее невидимую петлю.
* * *
На пятый день после исчезновения Разова вражеская авиация прорвалась сквозь редкий заслон нашей зенитной артиллерии и обрушила мощный бомбовой удар на аэродром в двенадцати километрах северо-восточнее Колпина.
В тот же вечер два офицера враждебных друг другу армий, смысл жизни которых состоял в смертельной борьбе друг с другом, с одинаковым чувством знакомились с результатами этой бомбёжки.
Капитан Шот дважды с удовлетворением прочёл важное сообщение: "Обнаружив в квадрате 73/29 замаскированный советский аэродром, немецкая эскадрилья тяжёлых бомбардировщиков подвергла его эффективной бомбардировке, уничтожив при этом не менее четырнадцати самолётов противника. При возвращении с боевого задания один наш бомбардировщик и один истребитель были сбиты".
"Если и не четырнадцать, а семь - неважно, - подумал Шот. - Важно, что сведения Разова оказались точными. Кажется, на него можно положиться…"
В это же самое время капитан Лозин, также в отличном расположении духа, читал донесение, полученное из отдела контрразведки Ленфронта: "Сегодня на рассвете немецкая эскадрилья тяжёлых бомбардировщиков бомбила объект шестнадцать-бис. При возвращении огнём нашей зенитной артиллерии было сбито два вражеских бомбардировщика и один истребитель".
"Неважно, сколько сбили, - подумал Лозин. - Важно, что они проверили Разова, убеждены, что бомбили не ложный, а настоящий фронтовой аэродром. Похоже, что Разов внедрился. Да, на такого человека можно положиться…"
* * *
Лиза Попова явилась к деду на Сиверскую в начале августа и почти сразу была арестована. Деда во время ареста дома не было, Лиза заявила, что он ушёл рано утром неизвестно куда. Найти его так и не удалось.
По посёлку пошли разговоры, что Попову ещё в июле исключили из комсомола за распространение паникёрских слухов и пораженческое настроение, и потому ей пришлось из Ленинграда скрыться.
Заняв Сиверскую, гитлеровцы сразу освободили Попову и взяли буфетчицей в офицерскую столовую. Объявился неизвестно где скрывавшийся дед.
Лиза была красива, и немецкие офицеры всегда торчали у её буфетной стойки. Ей даже выдали пропуск на хождение по посёлку после комендантского часа: немецкие офицеры поздно засиживались в столовой, стало быть, и буфетчица должна быть на месте.
Дом деда стоял на окраине, у самого леса. Наступила осень, и старик частенько на рассвете ходил за грибами. Иногда с ним ходила и Лиза.
Дед знал - в посёлке все презирают Лизу, презирают не столько за то, что работает у врага, - пить-есть надо, куда денешься, - а за то, что она и не скрывала, что живётся ей хорошо, весело, а немецкие офицеры не прочь провести с ней время не только у буфетной стойки. Многие слышали, как она хвалила гитлеровские порядки. К тому же скоро выяснилось, что дед втихую гонит из картошки самогон и продаёт его немецким солдатам. И когда Лизу убили, никто не пожалел о ней, никто не зашёл к деду с утешным словом. Хуже того, старика в посёлке теперь ненавидели. Он знал это и неделями не выходил из дома. Если бы не дым из трубы, можно было подумать, что его нет в живых.
Пасмурным морозным днём, когда исполнилось два месяца со дня Лизиной смерти, старик с утра пошёл на кладбище. Подойдя к заснеженному холмику, он увидел, что кто-то воткнул в могилу лист фанеры. Он смахнул с фанеры слой снега, и чёрные, жирно намазанные дёгтем слова ударили старика сильнее обуха: "Здесь зарыта немецкая овчарка. Собаке - собачья смерть!"
Он просидел на кладбище до темноты, потом, боясь кого-нибудь встретить, окольным путём, увязая в снегу, добрался до дома.
Он сидел в каком-то оцепенении, ни о чём не думая, стиснув большими ладонями седую лохматую голову. Стук в дверь вывел его из забытья. Шаркая валенками, старик вышел в сени. "Может быть, за мной гестапо, - подумал он, с непонятным чувством облегчения, - тогда народ, может, и догадается…" Но вдруг он ощутил такую злобу и такую силу, что решительно схватил топор и твёрдым шагом подошёл к двери: "Может, хоть одного перед смертью убью!"
- Кого надо?
- Насчёт горючего, папаша, - ответил незнакомый голос. - С морозу для сугрева…
- Нет ничего! - Его охватило отчаяние: значит, ещё не конец, снова ему жить страшной жизнью, когда свои считают его врагом, а враги - другом, и не видно этому конца. - Нету ничего и не будет, - ещё раз крикнул он.
- Скажите, папаша, - голос за дверью вдруг изменился, точно там появился новый человек, - где здесь имение господина Елисеева?
Старик выронил топор, его непослушные пальцы лихорадочно искали засов.
- Сейчас, сейчас… - бормотал он. - Темно здесь… Погоди! - Наконец он нащупал засов и толкнул дверь ногой.
В призрачном свете луны он увидел на пороге невысокого человека. Поднятый воротник пальто и надвинутая на лоб шапка скрывали лицо пришедшего.
- Это того Елисеева, у которого магазин в Петербурге? - опросил хрипло старик.
- Того, у которого магазины в Питере, в Москве и, кажется, в Туле…
- Ой, заходи, заходи!
Человек вошёл в дом.
- В темноте живёте? - спросил он.
- Сейчас зажгу! Свеча у меня есть, от радости не помню, куда спички дел… Столько ждал, уж отчаялся!
- Ну, здравствуйте, Иван Степаныч, - сказал человек, стягивая нахлобученный до бровей поношенный треух. - Рад, что вы живы-здоровы…
- Я-то жив, а Лизанька… - голос старика задрожал.
- Что с ней, что случилось с нашей Ниткой? Мы запросили партизан, но ответа не получили…
- Убили Лизаньку, убили гады фрицы!
- Когда? Кто её выдал?
- В ноябре случилось…
- Вы-то как уцелели?
- Меня не подозревают… Тут особые обстоятельства.
Он подошёл к сундуку, обитому железом, вытащил бутыль самогона и объяснил:
- В случае чего - пришёл человек, купил первача, кто такой - не знаю, первый раз вижу…
- Это правильно…
- И закуска будет. Стакан возьми на полке, милый человек, не знаю, как прикажешь себя величать…
- Василий Ильич. А больше вам обо мне и знать ничего не надо.
- Понимаю, понимаю… - Старик скрылся в сенях и вернулся с тарелкой капусты.
- Может, в самом деле пригубишь? - спросил он Разова. - После того как Лизанька погибла, приохотился я к этому. Только и забываюсь, когда выпью. Не осуди.
- Осторожно с этим, Иван Степаныч. Хватишь лишнего - и до провала недалеко.
- Я маленько, голова-то у меня крепкая…
Он налил полстакана мутноватого самогона и выпил залпом. Положив большие узловатые руки на стол и опустив голову, старик долго молчал. Молчал и Разов, сочувствуя его горю.
- Кто её предал? - повторил вопрос Разов.
- Никто её не предал, - заговорил старик. - Поначалу всё у нас шло по плану, лучше не надо. Пришли фрицы, стали разбирать, кто за что был арестован у наших. Нашли, конечно, дело Поповой Елизаветы. Там сказано, так, мол, и так: Попова Елизавета, дочь расстрелянного вредителя, жила в Ленинграде, распространяла панические слухи, хвалила немецкую нацию, хранила вырезанный из немецкой газеты портрет Гитлера, была исключена из комсомола и скрылась на Сиверскую, чтобы вместе с Поповым Иваном Степановичем - со, мной значит - дождаться прихода немцев. А про меня там было сказано, будто я всегда говорил против колхозов, бывший подкулачник, дескать, укрыл врага народа - внучку Елизавету Попову. Вот так… - Старик умолк и долго молчал. Разову показалось, что он задремал.
- Может быть, отдохнёте? - осторожно спросил он.