Стол был завален журналами и стопками вскрытых писем. Положив папку, он включил настольную лампу и надел очки, после чего из-под большой стопки бумаг вытащил несколько конвертов. Он сразу же нашел серый конверт из агентства Рейтер, пухлый и с четко выписанным адресом. Такой толстый?
Усевшись, он расчистил перед собой место, отодвинув скопившуюся почту на край стола. Фотография Ханны перевернулась, а несколько журналов шлепнулось на пол.
Он сдернул липкую ленту по краям клапана конверта и раскрыл его. На зеленое сукно стола вывалилась куча газетных вырезок и оторванных телетайпных лент. Двадцать, тридцать, еще и еще; некоторые представляли собой фотокопии или наскоро отхваченные ножницами куски из газетных полос. "Маnn getotet in Autounfall; Priest Slain by Robbers; Eesv&da dodar man, 64". Ha отдельных вырезках были желтые и синие ярлычки с датами и названиями газет. Всего больше сорока сообщений.
Он заглянул в конверт и извлек оттуда еще пару маленьких вырезок и пачку их, обернутых листом белой бумаги.
"Держите меня в курсе дела, - было написано на нем аккуратным мелким почерком в самом центре. - С.Б. 30 окт."
Отложив в сторону конверт, он разложил вырезки и сообщения по всему столу для лучшей видимости - неправдоподобное обилие текстов на французском, английском, немецком - и еще на шведском, датском и других, которых он не мог разобрать, кроме разве нескольких слов тут и там. "Dod", конечно же, означало "смерть" или "мертвый".
- Эстер! - крикнул он.
- Да?
- Словари для перевода - шведский и датский! А также голландский и норвежский.
Он взял вырезку на немецком: "В результате взрыва на химическом заводе в Золингене погиб ночной сторож Август Мор, шестидесяти пяти лет". Нет, не то. Он отложил в сторону.
И тут же снова взялся за нее. Разве мелкий гражданский служащий не может подрабатывать по ночам? Сомнительно для шестидесятипятилетнего человека, но возможно. Взрыв произошел утром того дня, когда ему стала известна эта история, если исчислять ее с 20-го октября.
Вспыхнул верхний свет, и вошедшая Эстер сказала:
- Они должны быть где-то здесь.
Она подошла к обеденному столу и стала разглядывать корешки лежащих на столе книг.
- Датского у нас нет, - сказала она. - Макс пользовался норвежским.
Либерман вытащил блокнот из ящика письменного стола.
- Дай мне еще французский.
- Сначала я его должна найти.
Он нашарил ручку, валявшуюся среди почты. Снова глянув на вырезки, он корявым почерком написал наверху большого желтого листа: "20-го, Мор Август, Золинген" и поставил рядом знак вопроса.
- Вот тебе словари, - объявила Эстер и положила перед ним несколько томов. - Норвежский, шведский, французский.
- И датский, будь любезна, - он отложил вырезку налево, куда будет складывать предполагаемые варианты. Просмотрев одну из английских вырезок, в которой шла речь о священнике, он, поколебавшись, вздохнул и положил ее направо.
Вернулась Эстер, с трудом таща в руках еще несколько томов. Он освободил для них место на краю стола.
- Все было в таком порядке, - пожаловалась она, опуская книги на стол.
- Я все приведу опять в порядок. Спасибо.
Она заправила под парик выбившуюся прядку волос.
- Тебе стоило бы оставить тут Макса, если нужно переводить.
- Я не подумал.
- Может, мне поискать его?
Он отрицательно покачал головой, беря еще одну вырезку на английском. "Ссора завершилась смертельным ударом ножа".
Эстер, обеспокоенно глядя на груду вырезок, спросила:
- Убито так много людей?
- Не все убиты, - сказал он, откладывая вырезку направо. - Некоторые погибли при несчастных случаях.
- Так как ты выяснишь, кто из них был убит нацистами?
- Пока еще не знаю, - ответил он. - Мне придется все это изучать. - Он вытянул вырезку на немецком.
- Изучать?
- И пытаться найти что-то общее. Какую-то причину.
Прищурившись она посмотрела на него.
- Только потому, что тебе позвонил тот мальчик, а потом исчез?
- Спокойной ночи, Эстер, дорогая.
Она отошла от стола.
- А вот я бы писала статьи и зарабатывала деньги.
- Пиши, я буду их подписывать.
- Ты хочешь что-нибудь поесть?
Он покачал головой.
Несколько вырезок сообщили о смертях, которые ничем не бросались в глаза, походя на всех прочих; часть скончавшихся была то значительно старше, то младше обусловленного возраста. Много среди них было торговцев, фермеров, бывших промышленных рабочих или просто бродяг; кое-кто стал жертвой соседей, родственников, хулиганских нападений. Он то и дело, пользуясь увеличительным стеклом, залезал в словарь: "makelaar in onroerende goederen" - это "агент по продаже недвижимости", a "tulltjargteman" - таможенник. Варианты, которые следовало бы рассмотреть, он откладывал налево, все прочие направо. Много слов в вырезках из Дании ему удалось найти в норвежско-немецком словаре.
Когда день давно уже перевалил на вторую половину, он наконец просмотрел последнюю вырезку, положив ее направо.
Осталось одиннадцать сомнительных случаев.
Вырвав из блокнота список их, он начал чистый лист, располагая случаи по датам гибели людей.
Трое отошли в мир иной 16 октября: Хилери Чамбон в Бордо; Дюрнинг Эмиль в Гладбеке, городке неподалеку от Эссена и Лapc Перссон из Фагерсты в Швеции.
Зазвонил телефон; трубку сняла Эстер.
Двое 18-го: Гутри Малькольм в Тусоне...
- Яков? Снова из Маннгейма.
Он снял трубку своего аппарата.
- Говорит Либерман.
- Здравствуйте, герр Либерман, - сказал мужской голос. - Как прошло ваше путешествие? И выяснили ли вы причину девяноста четырех убийств?
Он сидел, застыв на месте и глядя на ручку, которую держал перед собой. Ему уже доводилось слышать этот голос, но он не мог припомнить, при каких обстоятельствах.
Кто говорит, будьте любезны? - спросил он.
- Мое имя Клаус фон Пальмен. Я слушал ваше выступление в Гейдельберге. Может, вы помните меня. Я еще спросил у вас, в самом ли деле проблема носит только гипотетический характер.
Ну, конечно. Тот толковый светловолосый молодой человек.
- Да, я вас помню.
- Подсказали ли вам что-то стоящее в других аудиториях?
- Я больше не задавал этого вопроса.
- Но ведь он не был гипотетическим, не так ли?
Ему хотелось сказать, что вопрос был именно таковым и повесить трубку, но его удержал более сильный импульс: ему захотелось откровенно поговорить с человеком, который был готов поверить ему, пусть даже это будет недоверчивый молодой немец.
- Не знаю, - признался он. - Лицо, которое сообщило мне эти сведения... исчезло, так сказать. Может, он был прав, а может, и ошибался.
- Так я и предполагал. Заинтересует ли вас известие, что двадцать четвертого октября в Пфорцхейме человек упал с моста и утонул? Ему было шестьдесят пять лет и до ухода на пенсию он служил в почтовом ведомстве.
- Мюллер Адольф, - сказал Либерман, глянув на свой список. - Я уже знаю о нем и еще о десяти других: в Золингене, Гладбеке, Бирмингеме, Тусконе, Бордо, Фагерсте...
- Ох...
Либерман улыбнулся, глядя на авторучку, и сказал:
- У меня свой источник информации в Рейтере.
- Это просто отлично! А предпринимали ли вы какие-нибудь шаги для выяснения, считается ли нормальным с точки зрения статистики, чтобы одиннадцать гражданских служащих шестидесяти пяти лет умерли насильственной смертью... сколько там прошло времени? - за три недели?
- Есть и другие, - сказал Либерман, - которые были убиты родственниками. И еще те, которых, я не сомневаюсь, Рейтер просто упустил из виду. И из всех их, я думаю, только шесть могут быть теми... тем, чего я боюсь. Что могут доказать шесть непримечательных случаев? И кроме того, кто ведет такую статистику? По насильственным смертям на двух континентах, с учетом возраста и прошлых занятий? Господи, да может быть, сначала стоит выяснить, что такое "норма с точки зрения статистики". Опросить не меньше дюжины страховых компаний. Я не могу тратить время, списываться с ними.
- Обращались ли вы к властям?
- Кажется, именно вы указали, что в наши дни их не интересует поиск беглых нацистов, не так ли? Я пытался говорить, но меня даже не слушали. Можно ли их осуждать, если на деле я мог им сказать только, что, может быть, люди будут убиты, но я не знаю, по какой причине?
- Значит, мы должны выяснить эту причину и путь к ней лежит в расследовании отдельных случаев. Мы должны расследовать обстоятельства этих смертей и, что более важно, всю подноготную погибших - что они собой представляли, что у них было в прошлом.
- Благодарю вас, - сказал Либерман. - Я вспоминаю те времена, когда мне практически не доводилось слышать "мы".
- Пфорцхейм меньше, чем в часе езды от меня, герр Либерман. Я изучаю право, иду третьим по успеваемости на курсе, то есть я могу вполне изучить обстановку и задавать вопросы по делу.
- Я понимаю, что значит вопросы по делу, но по сути это отнюдь не ваше дело, молодой человек.
- Вот как? Почему же? Неужели только вы обладаете правом бороться с нацизмом? В моей стране?
- Герр фон Пальмен...
- Вы изложили проблему на людях; вы должны были сообщить нам, что только вы имеете право ею заниматься.
- Послушайте меня, - Либерман покачал головой: ну и немец. - Герр фон Пальмен, - сказал он, - лицо, которое познакомило меня с этой проблемой, был молодой человек, такой же, как вы. Он был более вежлив и относился ко мне с большим уважением, но во всем прочем вы походили друг на друга. И можно с уверенностью утверждать, что он был убит. Вот почему вам не стоит заниматься этими делами: они для профессионалов, а не для любителей. Кроме того, вы можете все так запутать, что когда я приеду в Пфорцхейм, вы лишь осложните мое расследование.
- Я не собираюсь ничего путать и постараюсь не дать себя убить. Хотите, чтобы я позвонил вам и выложил все, что мне удастся узнать или же мне держать эту информацию при себе?
Либерман напряженно пытался понять, как ему остановить этого неофита; конечно же, ему ничего не пришло в голову.
- Вы хоть знаете, какую информацию собирать? - спросил он.
- Естественно, знаю. Кому Мюллер оставил свои деньги, с кем он поддерживал отношения, каких он придерживался политических взглядов, чем занимался во время войны.
- Где он родился...
- Знаю. И все подробности того вечера.
- Кроме того, были ли у него какие-то контакты с Менгеле то ли во время войны, то ли сразу после нее. Где он служил? Был ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?
- В Гюнцбурге?
- Где жил Менгеле. И попытайтесь не вести себя подобно прокурору...
- При желании я могу производить на людей самое лучшее впечатление, герр Либерман.
- Я не могу ждать, пока вы мне это продемонстрируете. Дайте, пожалуйста, мне ваш адрес; я вышлю вам снимки трех человек, которые предположительно могли иметь отношение к этому убийству. Снимки старые, были сделаны примерно тридцать лет назад, и по крайней мере один из них перенес пластическую операцию, но они могли болтаться где-то поблизости и, может быть, кто-то видел чужаков. Кроме того, я вышлю вам письмо, подтверждающее, что вы работаете на меня. Или выслать вам подтверждение, что это я работаю на вас?
- Герр Либерман, я испытываю к вам искреннее восхищение и глубоко уважаю вас. Верьте, я просто горд, что могу оказать вам какое-то содействие.
- Хорошо, хорошо.
- Ну, разве я не могу быть обаятельным? Вы убедились?
Либерман записал адрес фон Пальмена и его телефон, дал ему еще несколько указаний и повесил трубку.
"Мы". Но, может быть, парень справится; похоже, что он в самом деле достаточно толковый.
Закончив со вторым списком, он несколько минут изучал его, а потом открыл левый ящик письменного стола и достал оттуда папку со снимками, которые собрал из всех своих досье. Он подобрал снимки Гессена, Клейста и Траунштейнера - на крупнозернистой фотобумаге были изображены улыбающиеся молодые люди в форме СС; скорее всего, сегодня эти снимки были уже бесполезны, но они были лучшими из того, что у него имелось.
- Эстер! - крикнул он, бросая их на стол.
Гессен, улыбаясь, глядел на него: темноволосый юноша с волчьим оскалом обнимал своих сияющих родителей. Либерман перевернул снимки и на обороте, где излагались данные по Клейсту, приписал: "Волосы теперь серебряного цвета. Перенес пластическую операцию".
- Эстер?
Взяв снимки, он поднялся и вошел в комнату.
Сидя у стола, Эстер спала, положив голову на сложенные руки.
На цыпочках он подошел к столу, положил на его угол снимки и также на цыпочках через гостиную направился в спальню.
- Куда ты направляешься? - окликнула его Эстер.
Удивившись, что она сразу же услышала его, он ответил:
- В ванную.
- Я хотела сказать - куда ты едешь?
- Ах, это, - сказал он. - В одно местечко рядом с Эссеном - в Гладбек. И в Золинген. С тобой все в порядке?
Выйдя из гостиницы, Фарнбах остановился. Его привели в восхищение фосфоресцирующие беловато-фиолетовые сумерки, которые, как его заверил портье в гостинице, будут стоять несколько часов; он натянул перчатки, поднял меховой воротник и поплотнее напялил шапку на уши. В Сторлиене было не так холодно, как он опасался, но все же достаточно зябко. Слава Богу, что ему не надо ехать севернее; жизнь в Бразилии сделала из него сущую мимозу.
- Сэр? - кто-то тронул его за плечо. Он повернулся, увидев возвышавшегося над ним человека в черной шляпе, который держал в руке удостоверение. - Инспектор- детектив Лофквист. Могу ли я перекинуться с вами парой слов, будьте любезны.
Фарнбах взял удостоверение в кожаной обложке с пластиковым покрытием. Он сделал вид, что в сумерках ему трудно разобрать текст, хотя это было не так, но ему нужно было время, чтобы обдумать ситуацию. Вернув удостоверение инспектору-детективу Ларсу Леннарту Лофквисту, он выдавил из себя любезную улыбку (по крайней мере, он на это надеялся) и, стараясь не выдавать охватившие его тревогу и беспокойство, сказал:
- Да, конечно, инспектор. Я приехал сегодня днем и сомневаюсь, чтобы успел нарушить какие-то законы.
Улыбаясь ему в ответ, Лофквист сказал:
- Я в этом тоже уверен, - он засунул удостоверение во внутренний карман своего черного кожаного пальто. - Если вы не против, можем пройтись и переговорить.
- Прекрасно, - согласился Фарнбах. - Я собирался бросить взгляд на водопад. Похоже, что тут больше нечем заниматься.
- Да, в это время года, - они двинулись по мощенной булыжником мостовой перед гостиницей. - В июне и июле тут несколько веселее, - сказал Лофквист. - Всю ночь светит солнце и полно туристов. К концу августа даже центр города к семи-восьми вечера вымирает и вообще тут тихо, как на кладбище. Вы вроде немец.
- Да, - сказал Фарнбах. - Моя фамилия Буш. Вильгельм Буш. Я коммивояжер. Надеюсь, это не вызывает у вас беспокойства, инспектор?
- О нет, отнюдь, - они миновали каменную арку. - Можете не волноваться. Наше общение носит совершенно неофициальный характер.
Они повернули направо и бок о бок двинулись по выщербленной кладке дороги. Улыбнувшись Фарнбах сказал:
- Даже совершенно невинный человек испытывает какое-то смущение, когда его хлопает по плечу инспектор-детектив.
- Наверно, так и есть, - согласился Лофквист. - Прошу прощения, если я обеспокоил вас. Просто мне приходится присматриваться ко всем иностранцам. К немцам в особенности. И встречаясь с ними... я получаю удовольствие от разговора. Что вы продаете, герр Буш?
- Шахтное оборудование.
- Вот как?
- Я представляю в Швеции фирму "Оренштейн и Копель" из Любека.
- Не могу утверждать, что слышал о ней.
- Она достаточно известна в своей области деятельности, - поведал Фарнбах. - Я работаю на них вот уже четырнадцать лет. - Он глянул на детектива, что шел слева от него. Чуть вздернутый кончик носа и четкая линия подбородка напомнили ему о капитане, под командой которого он когда-то служил в СС: тот тоже начинал допросы с небрежных безобидных слов, что, мол, не стоит беспокоиться; совершенно неофициально. Потом уже шли обвинения, настойчивые вопросы, пытки.
- Оттуда вы и приехали? - спросил Лофквист. - Из Любека?
- Нет. По сути, я родом из Дортмундта и живу сейчас в Рейнфельде, который рядом с Любеком. То есть, когда я не в Швеции, так точнее. У меня квартира в Стокгольме.
Как много, подумал Фарнбах, известно этому сукину сыну и, ради Бога, что он вынюхивает? Неужели вся операция провалилась? Неужели Гессен, Клейст и все прочие сейчас находятся в таком же положении или же только ему не повезло?
- Повернем здесь, - показывая на лесную тропинку справа от них, сказал детектив. - Она ведет к самому лучшему пункту обзора.
В сгущающейся тьме они двинулись по склону холма по узкой тропке. Фарнбах расстегнул верхнюю пуговицу пальто, чтобы мгновенно выхватить револьвер, если дела пойдут хуже некуда.
- Я сам некоторое время провел в Германии, - сказал Лофквист. - Плыл на пароходе в Любек.
Он перешел на немецкий; говорил он на нем безукоризненно. Сбитый с толку Фарнбах подумал, что, может быть, в самом деле нет оснований для тревоги; почему бы не допустить, что Ларс Леннарт Лофквист всего лишь решил попрактиковаться в немецком? Но вряд ли стоило на это рассчитывать. Он сказал:
- Вы отлично говорите по-немецки. Поэтому вы и ищете уроженцев Германии, чтобы получить возможность попрактиковаться?
- Я говорю не со всеми немцами, - возразил Лофквист. и в голосе его слышалось сдерживаемое веселье.
- Только с бывшими капралами, которые прибавили в весе и называют себя "Буш" вместо "Фарнштейн".
Остановившись, Фарнбах уставился на него.
Улыбаясь, Лофквист снял шляпу; глядя на спутника, он отодвинулся чуть в сторону, чтобы оказаться на свету - смеясь, он повернулся лицом к Фарнбаху и сделал вид, что указательным пальцем поправляет несуществующие усы.
Фарнбах был изумлен.
- О, Господи, - выдохнул он. - Только секунду назад я думал о вас. Не могу представить... о, Господи! Капитан Хартунг!
Они с энтузиазмом обменялись рукопожатием, капитан радостно обнял Фарнбаха и хлопнул его по спине; затем, снова надвинув шляпу, он положил обе руки Фарнбаху на плечи и, улыбаясь всмотрелся в него.
- Какая радость видеть перед собой одно из знакомых лиц, - воскликнул он. - У меня прямо слезы к глазам подступают, черт побери!
- Но... но как это может быть? - с трудом приходя в себя от изумления, спросил Фарнбах. - Я... я просто потрясен!
Капитан расхохотался.
- Если вы можете быть Бушем, - сказал он, - почему бы мне не быть Лофквистом? Господи, да я и говорить стал с акцентом. Вы только послушайте меня; я самый доподлинный гребаный швед!
- И вы в самом деле детектив?
- С головы до ног.