Вот к нему-то, оторвавшись от боевиков, и пришел Костенко, не в силах скрыть нервный озноб, потому что шел он сюда для того, чтобы снова отправить этого человека в тюрьму, на муку и - вполне вероятно - гибель.
… Ночью, когда Варенов, отпустив такси, медленно поднимался к себе на четвертый этаж хрущобы, Артист, дождавшись, когда тот вставил мудреный ключ в сияющий медью финский замок, сделал два кошачьих прыжка с того пролета, что вел на пятый этаж, схватил лицо Варенова так, что указательный и безымянный пальцы правой руки уперлись в глазные яблоки, а левой рукой нажал финочкой ровно на столько, чтобы металл пропорол куртку, и осторожно ввел Исая в темную квартиру, пришептывая:
- Будешь умным - уснешь живым, Варево…
9
… Людмила Николаевна Дрожжина, по первому мужу Сорокина, оказалась очень крупной женщиной. Глаза у нее были водянистые, чуть навыкате, волосы тщательно крашены, хотя седина у корней безжалостно оттеняла искусственную каштановость. На ней был байковый халат, ужасающей - как и все сделанное отечественной легкой промышленностью - расцветки.
Приняла она Костенко в маленькой комнате, заставленной коробками и дырявыми чемоданами, на радиаторах отопления стояли треугольные картонки из-под кефира и молока, повсюду были разложены скукоженные пластиковые пакетики. Закуток утильщика, а не жилье…
На вопросы женщина отвечала поначалу раздраженно, но, видимо, возраст брал свое - старость любит разговор и воспоминания об ушедшем.
- Так ведь я и не хотела на развод подавать - говорила она, стремительно лузгая семечки. - Это его мать, она тогда со мной жила, пилила каждый день: "Выкинут из квартиры, в Сибирь сошлют, подавай, дура, бумаги!" А тут и вправду пришли из ХОЗУ, стали метраж обмерять, будто он и так им неизвестный, пугали… Чтоб словом претензию какую выразить, - так нет же… У нас слова только для того чтоб врать, у нас намеками людей со свету сживают, все кому не лень намекают ну и начинает страх душить… Я - за ручку, написала по форме: и Хрущеву, и Булганину, и Ворошилову что, мол, так и так, меня-то за что?! Дошло, видать, письмо, комиссию прислали, а бабка в одночасье от страха-то и померла… Ну, меня и оставили в покое, только через полгода прислали бумагу, чтоб я добровольно одну комнату освободила… А я что, дура?! Одну освободишь так они и со второй попрут… Вот я и подала на развод, так, мол, и так, не хочу быть женой врага народа… Они перепугались, вызвали меня, говорят, что сейчас врагов народа нет… А потом я за Дрожжина замуж вышла, он сначала у полковника Либачева шофером был, а как всех пересажали при Никите в дежурной части работал…
- Где он?
- Так оппился и в одночасье преставился… Я ж с магазина каждый день то колбаски принесу, то чекушку, то сырку… Это раньше разрешалось, только теперь злоба людей одолела, при Сталине-то начальство понимало, что на семьдесят три рубля зарплаты не проживешь, разрешали брать, только чтоб не беспредельничать: унес на пятерочку или там десятку, но больше - ни-ни, стыд надо иметь, да и потом не в заграницу воруем, не чужим даем, а себе, народу…
Костенко вздохнул:
- С тех пор Сорокина не видели?
- Ни разу…
- Любили его?
- Вообще-то он непьющий был… Культурный… Только один раз ударил, и то - поделом…
- За что?
- Надька ко мне с деревни приехала, соседка… А тогда ж только по справке можно было в город катать… Иначе разве наш народец к работе приучишь? Потому и еда в магазинах была, что деревенским барьер поставили… Ну а она без всякого разрешения прикатила, лекарства для матери хотела купить, хорошая была женщина, Полина Васильевна, как сейчас помню… Мой-то поздно на работу уезжал, не то что сейчас все валом к девяти прут… Он ночью приедет, отоспится, а к себе часов в одиннадцать шел, не раньше… Ну, посидели мы, мадерки взяли, он с распределителя часто ее приносил, разговорились, она и сказала, что, мол, председатель у них людоед, никого в город не пускает, как Гитлер какой… Он ее повыспрашивал - как змей был хитрый, уж так стелет, такой ласковый, так поддается, - а потом меня в спальню пригласил, да и поучил: "Кого в дом пускаешь, такая-сякая?! Чтоб духу ее не было сей миг!" Прав был, конечно, нельзя закон нарушать… Я не в обиде на него за то, что отлупил, он грамотный, лучше меня знал, что можно, чего нельзя…
- Так вы про него ничего не знаете, Людмила Николаевна? Ни письмеца он вам не написал из лагеря, ни посылки не попросил?
- Я как замуж вышла, мне с Сорокиным нельзя было… Дрожжин-то, я ж говорю, шофером на службе остался, приписали б какую связь…
Кивнув на сковородки, маленькие тарелочки, стоявшие на столе, пустые консервные банки, сложенные под радиатором, Костенко улыбнулся:
- Угощать любите? Стряпать?
- Каждая женщина этому прилежна…
- Наверно, когда с Сорокиным были, от гостей продыху не было?
- Да что вы?! Только Либачев с Бакаренкой и приходили… Они ж в те годы новых к себе не подпускали, только чтоб свои! Да и то, мы, бабы, на кухне, а они в столовой, отдельно… У них же все тайное было, мы только тарелки подносили, стюдень, конечно, первым делом, винегрет, колбаску с сырком…
- После того как Сорокина увезли, к вам никто не приходил от него?
Она махнула рукой, колышаще рассмеялась:
- Ой, да что вы! У них и раньше-то, в хорошие времена, когда Сталин был живой, царствие ему небесное, как кого из ихних в подъезде заберут, так они в упор не замечали жену или там детей, наскрозь них смотрели… Так теперь не умеют, опаскудел народ, бессильные все… Почему порядок был? Потому что в каждом был страх! Разве можно без страха жить?! Только страх совесть и хранит… Э, верни Либачева с моим-то, дай им на недельку воли, все б наладилось! И в магазинах было б полным-полно товару! И болтать бы приутихли! И депутатов этих самых в Сибирь бы - заводы строить!
- Думаете, если депутатов сослать - вмиг бы еда появилась?
- А то?! Раньше поди слово скажи! Вмиг захомутали б! Ну и работали поэтому!
- Ну а с артистами как быть? С писателями? Говорят да пишут.
- Так от них вся беда! Еврей-то этот… как его? Жванецкий… Со сцены над нами глумится, а зрители хохочут и хлопают…
- Сорокин вам про Зою Федорову ничего не говорил?
- Как не говорил?! Еще как говорил! Признался, что влюбленный был в нее, когда холостяковал… В нее все мужики были втюренные… Уж так ее любил, так восхищался, даже карточку ее на стене держал, клеем прилепил, потом ножом сдирал, следы остались, обоев-то не было тогда, композитором каким-то заклеили, Будашкиным вроде б…
- А чего же он ее содрал?
- Сказал "так надо". Вопросы ему задавать нельзя, государственная тайна… "Надо" - значит, "надо"… Потом-то уж люди говорили, что она и не Федорова была на самом деле, а какая-то американка, подменили вроде ее, операцию на лице сделали, чтоб сподобней шпионить… Ее ж и убили за то, что на американца шпионила… Кара все одно настигнет, куда б от нее ни прятался…
- Считаете, что и после тюрьмы шпионила?
- А они все, кого Никита повыпускал, шпионили… Обида их грызла, ну и будоражили народ… Не, я верно говорю, без хлыста с нами не управиться, нам строгость нужна, иначе дом по кирпичикам разберем…
… Сестра Сорокина - звали ее Нинель Дмитриевна - оказалась двоюродной, однако брата своего любила очень и гордилась им нескрываемо:
- Зорге Звезду дали, Николаю Кузнецову тоже, а Женю нашего обошли… Он же в тылу врага работал, был грозой гитлеровцев, и взяли его по ложному доносу, никогда и никого он не сажал… И убили его от страха, что он добьется правды…
- Как убили? - Костенко удивился. - Кто?
- Из лагеря письмо пришло, там все было написано: власовская банда его извела… Милка, его жена, от него отказалась, заявление против него отправила, а все его письма - он сначала ей писал - мне переправляла… Я ему только ответила, а тут похоронка…
- Это когда ж случилось?
- При Брежневе уже… Тогда и Либачев освободился, заглянул ко мне, чайку попили…
- Симпатичный был человек?
- Страшный он был, - ответила Нинель Дмитриевна убежденно. - Но я его в этом не виню, его таким сделали… Сейчас их всех костят почем зря, а в чем их вина? Что присяге были преданы? Приказ старшего выполняли? Честно служили партии? Вот пусть партию и обвиняют, она их такими сделала, поди не выполни приказ - это ж преступление! И тогда так было, и сейчас так… Только тогда кричали "Ура, Сталин!", а сейчас "Долой Сталина!", вот и вся разница… Корень не тронули, корень жив…
- А от кого вы узнали, что ваш брат был разведчиком вроде Зорге?
- Милка говорила… Когда она еще его агентом была… Он ведь жениться на ней и не думал… А она его брюхом прижала, мол, понесла от тебя… А она бесплодная, потому что нелеченой венерикой переболела… Я раз увидела у Белорусского мужчину - ну Женя, и все тут! Я за ним… А он не один, с дамой в манто, вроде иностранки, красотка, только больно уж худенькая… Я уж крикнуть наладилась: "Женечка, дорогой" - а он как сквозь землю провалился.
- Это где ж было?
- А как от Белорусского вокзала к Дому кино идти… В костюмчике шел сером, седой, поджарый, точно как иностранец… Я тогда и решила - может, его для хитрости в лагерь посадили? А на самом деле к другой работе приставили… Я там два раза его видала, только второй раз из маршрутного такси…
- Давно?
- А нет… С год тому как…
- Тоже в сереньком костюмчике и в ботиночках с золотыми пряжками, да?
- Неужто он?! Вы знаете его, что ль?
- Нинель Дмитриевна, мне сдается, что под Евгения Сорокина другой человек работает… Только поэтому я к вам и зашел. Та женщина что с ним шла какая была из себя?
- А зачем она вам? Что-то уж больно я разговорилась…
Костенко усмехнулся:
- Теперь не страшно. У вас, кстати, похоронка на брата где?
- Да я ж три раза комнату обменяла! Разве бумажка при таких переселениях сохранится? И потом, даже если б я начала за льготы хлопотать, мне б так и так отказали - только родителям дают, детям да женам… А Милка его мать отравила. Чего ж мне хранить-то? Смысла нет… Ну а та женщина, что с ним шла, была вертлявенькая, рыжулька, по земле как летала и ножки, словно балеринка, ставила - шлеп-шлеп…
… Сын полковника Либачева, кандидат технических наук Револт Федорович, назначил Костенко встречу во время обеденного перерыва у себя в институте. Выслушав вопрос, кивнул:
- Понимаю… Вами, конечно, движет не праздный интерес?
- Отнюдь. - Костенко понял, что с этим человеком силки ставить бесполезно: резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить надо в открытую.
- Я готов ответить, если смогу…
- Кого из сослуживцев вашего отца вы помните?
- Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя…
- Даю слово.
- Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые дети, сами понимаете…
- Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз.
- Я вам верю… Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я воспитывался, расскажу один эпизод… В девятом классе один мой дружок шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался Зиновьев… А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские соратники - Троцкий, Каменев и Луначарский - сидели в тюрьме у Керенского, в Крестах… Я возьми да и спроси отца - правда ли? Он ответил не сразу, походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом. Я ответил, он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной капустой и только после этого сказал: "Как же ты, Револя, позволяешь всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича?" А через месяц родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный круг… Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили, встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо… Драться не мог - безрукий, на лесоповале по плечо откорныжило… От него я это снес - по заслуге получил… А когда беда с ним случилась, я отца спросил: "За что ж Леньку выслали?! Неужто ты помог?!" - он снял ремень и меня в кровь исхлестал… Не по заднице бил - по лицу, по шее… Пряжкой, наотмашь, и спрятаться некуда, всюду доставал… А ночью пришел ко мне - я в столовой спал, на диване, - сел в ноги и завыл: "Сыночка, любимый, прости ради господа бога, у меня сердце рвет, за тебя каждый миг страшусь, знаешь, сколько у меня врагов, представь только, скольким нелюдям счастье будет, если тебя в камеру сунут?! Никому ж верить нельзя, сыночка! Миленький мой, пойми это на веки вечные! Ни-ко-му! Каждый у нас предатель, каждый!" Знаете, как он плакал той ночью? Мать его успокаивала, я выл щенком, а он сидел и рыдал, а потом поднялся, взял стул, начал в отдушины заглядывать, а сам себя по голове кулаками молотил - боялся, что записали нас… Несчастный человек, так ему страшно было жить на земле, так одиноко… Я помню, раз к нам его учитель зашел, Ройтман, дядя Мотя, тоже полковник, его уволили из органов в сорок девятом, тогда всех евреев гнали, а потом сажали под гребенку… Никогда не забуду, как отец спрятался за шкаф, а матери шептал: "Скажи, что меня нет дома, не могу я с ним говорить!" А тот слышал все, стоял, посмеивался, а потом крикнул: "Тебя сразу после меня возьмут, дурак!. Лучше б поговорил да и рапорт написал…" И - ушел… Отец вышел из-за шкафа, плюнул под ноги, а после кинулся его догонять, но не смог… Ну, давайте, спрашивайте, времени у меня в обрез, на хозрасчет сели, надо поворачиваться, только так и можно из нашей тьмутараканьей спячки выползти, если не задушат страну квасные недоделки…
- Сходно мыслим, - кивнул Костенко. - Кого из отцовских сослуживцев помните?
- Все на одно лицо… Хотя одного помню… Дядю Женю Сорокина… Это, пожалуй, самый был из всех симпатичный…
- В чем это выражалось?
Либачев удивился:
- То есть?
- Ну, "симпатичность" его…
- Он приветливый был, без подарка не приходил, умел слушать… Когда дядька мой - он был физик - начинал говорить о проблемах науки, слушал внимающе, остальные-то баранами глядели… Отчаянный был - это мальчишкам и женщинам нравится: раз стойку на подоконнике выжал, а мы ведь на шестом этаже жили…
- Он у вас с женой бывал?
- Да… С Кирой… Красавица была, по-английски прекрасно говорила…
- Кира?
- Да… Она приходила к нам лет десять назад - отец уж не поднимался… Тоже умерла… Кажется, они вместе работали…
- Когда отец вернулся, вы с ним о его делах говорили?
- Пытался… Но это кончалось ссорами… Он защищал не Сталина или Рюмина, он себя защищал, свою жизнь… Каково себе признаться, что лучшие годы отдал дьяволу?
- Вы знаете, что он работал по делу Вознесенского?
- Догадывался… Он этой темы избегал…
- И вел дело Федоровой…
- Об этом обмолвился… Сказал, что жалел ее, но американец, с которым была связана, еще в двадцатом году был в России, шпион, работал при штабе Колчака, дружил с адмиралом… А ее, говорил, Сталин поначалу опекал, хотел снова пригласить на дачу… Прямиком из камеры…
- "Снова"? Она бывала у него на даче и прежде?
- Видимо, да… Я отчетливо помню отцовское слово - "снова"… Я, кстати, это допускаю… Сталин не был отшельником, отнюдь… Но, в отличие от Берии, он не был хамом, он, мне сдается, жаждал любви… И когда женщина тянулась к нему, начиналась высокая связь, не скотская… Такую связь держат в тайне - и мужчина и женщина… И потом - это мне отец открыл, - в охране Берии были сталинские осведомители, поэтому перечень женщин, которых к нему таскали, остался в архивах. А сталинского архива не было, все уничтожалось на корню… Сказывался опыт его сотрудничества с охранкой…
- Полагаете, эта версия небезосновательна?
- Убежден… Другое дело: вступил ли он в эту связь с санкции партии? Или же продал душу дьяволу
- Вас не зацепило, когда отца посадили?
Либачев усмехнулся:
- Еще как! У нас всегда бьют по родственникам, институт заложников, высшее проявление людской злобы… Пришлось уехать из дому, работал в тайге, в Сибири поступил в институт, скрыл, конечно, что отец осужден, а когда все открылось, я уж диссертацию защитил, за год управился, у нас, на мое счастье, бюрократия медленная, гниет, а не действует… Я-то еще ничего, а каково несчастному сыну Берии? Прекрасный инженер, честнейший человек, но ведь живет под чужим именем… А чем он виноват? Или сын Ягоды? Того и вовсе расстреляли, когда тринадцати не было… У нас сын отвечал, отвечает и будет отвечать за отца - в этом вся наша вековая жестокость и мелкое неблагородство… Я помню, как родитель, больной уж, его рак поедал, телевизор смотрел, особенно когда артисты разные выступали, поэты… Посмеивался презрительно, ногти грыз: "Дружочки мои! Ишь, как разливаются соловушками…" Да вот еще что, - лицо Либачева помягчело, улыбка тронула рот, - отец, помню, дядю Женю Сорокина "пересмешником" называл… И правда: он так потешно копировал всех, кто сидел за столом, так менялся, изображая людей, что, казалось, в нем жил не один человек, а множество совершенно разных индивидуальностей…
- Он к отцу не приходил после освобождения?
- Так он же умер в лагере… Отцу кто-то из стариков об этом сказал, письмо, что ли, оттуда пришло… Бакаренко, отцов заместитель, тот частенько к нам захаживал… Всегда бутылочку приносил, самогонку сам делал, как слеза была, на травах…
- С Бакаренко давно виделись?
- В прошлом году…
- Как вы к нему относитесь?
- Мне кажется, он только потому не сел, что сдал отца и дядю Женю Сорокина… Трусливый он человек, но - беззлобный…
Костенко не сдержался:
- Этот беззлобный человек комиссара Савушкина галошей бил по лбу и под ногти иглы засаживал…
Либачев не удивился, пожал плечами:
- А чего вы хотите? Если бы он не выбил из него показания - самого б посадили… И галошами б по лбу били, иглы загоняли… Все в порядке вещей… И все это может повториться, если Горбачев не сумеет удержать ситуацию лет десять, пока не придут люди, подчиняющиеся закону, а не пахану… Как считаете - сумеем?
- Если Запад не поможет - провалим… Мы живем в условиях такой бесправной нищеты, что злоба может разъесть страну, как ржа… Только состоятельные люди сочиняют для детей сказки и песни, голодные учат злу и зависти…
Прощаясь, Костенко крепко пожал короткую, сильную руку Либачева-младшего.
- Слушайте, а что особенно любил Сорокин? Книги? Картины?
- Какие книги?! - удивился Либачев. - При чем здесь картины?! Кто тогда об этом думал?! В нашем классе только один я жил в отдельной квартире, все остальные - в коммуналках, по пять человек в комнатушке… Куда книги ставить? Где репродукции вешать?! Он студень любил, вот его страсть! Студень, понимаете?! Я до сих пор такой студень в кулинарии покупаю, хоть в прошлом был раскормлен до безобразия, - отец паек получал, "врачебное питание", так сказать… Мамаша на нем не только дом держала, но и свою сестру с братом в люди вывела… Студень - вот истинная страсть дяди Жени, да еще ансамбли песен и плясок, он танцевал, как бог, все мечтал живую балерину посмотреть…