- Не валяйте дурака! Мышь интересуется адресом льва. Завтра в десять вечера мои мальчики придут к вам, и вы заключите с ними соглашение… Все… Теперь можете вызывать девку - без этого не уснете…
… Девку он вызывать не стал. Трясущимся пальцем набрал номера телефонов знакомых импресарио - Пантелея Давыдовского и Шпильмана; один был в Москве, пробивал гастроли Робертино Лоретти, другой вел переговоры с Еврейским театром. Позвонил к Игорю, в Бруклине о нем говорили как о человеке, который знает все и всех. Встретились утром, на Брайтон Бич, в центре "русского Нью-Йорка".
Выслушав бледного Дэйвида, срисовав его тонкие трясущиеся пальцы и синие обгрызанные ногти, Игорь вздохнул:
- Вы же здесь не первый год живете, Ося… Что за русская манера ухватить все самому?! В этой стране такие штучки не проходят - возьми свое, но поделись с ближним. Это только в России каждый хочет ухватить все, поэтому и здесь живут черт-те как… В одной руке два члена не удержишь…
- Какой член?! - взмолился Дэйвид. - Я же объяснил вам: пришла итальянская мафия! Они не шутят! Они хотят отнять мой кусок хлеба! Я готов поделиться с теми, кто возьмет меня под защиту. Итальянцы предложили мне двадцать процентов, это грабеж!
Игорь попросил подождать. Через три часа в маленькое кафе, где они встретились, подъехал невысокий мужчина с копной негритянских волос, одет в старый свитер и истрепанные джинсы; "мерседес" (последняя модель, серебристый, тяжелый) запирать не стал - там остались два телохранителя; присел рядом с Дэйвидом на краешек стула и горестно покачал головой:
- Послушайте, не надо нас ссорить с итальянцами. Мы не хотим перестрелок. Вам предложили пять процентов со сделки, пять, а не двадцать - никогда не лгите своим, вырежем язык. Так вы соглашайтесь. Понятно? Нам отдадите два процента, три себе, хорошие деньги.
Что же касается вашего бизнеса, связанного с актерами и писателями, - мы обладаем всей информацией о вашей активности - будете платить десять процентов со сделок, мы, в свою очередь, поможем вам через наши возможности, а у нас они серьезные. При этом вы будете выполнять ряд наших просьб, которые вас ни к чему не обязывают, - во время поездок в страну победившего счастья. Я думаю, вы достаточно умны, чтобы не ответить "нет".
С тех пор Дэйвид стал курьером мафии.
Именно он заказал Хренкову (после того, как заключил с ним договор на книгу "Палач и жертва") сенсационный труд: "Советская мафия. Структура. Устав. Связи".
Именно за этой микрофильмированной рукописью он и отправлялся сейчас в Москву.
Именно об этом Волл и рассказал Джону Малроу. Как все же хорошо дружить с полицией!
- Можешь назвать издателей, с кем он вел переговоры? - спросил Джон Малроу.
- Нет, малыш. Это конфиденциальные сведения.
- Но ты ведь понимаешь, что я вытопчу имена людей, которые вели с ним переговоры на издание столь сенсационных книг…
- Это будет большая ошибка, Джон, - сказал Джим Волл.
- Почему?
- Потому что за этим маленьким человечком стоят большие силы… Он не догадывается об этом, его, говоря на жаргоне, играют… Я бы просил тебя не влезать в это дело, Джон… Ты можешь сломать операцию… Мои люди караулят его…
- Хорошо, я обещаю тебе не лезть в дело, Джим. Но тогда расскажи мне сам: какие проекты он обсуждал с издателями? Я могу быть полезен. У меня есть информация с той стороны.
- Серьезная?
- Сенсационная…
- Я весь внимание, малыш.
- Это я весь внимание, Джим. И чтобы у нас с тобой получился разговор, я назову тебе одно слово: "Хренков". Это русская фамилия. Она упоминалась в разговоре Дэйвида с издателями?
Волл открыл папку с грифом "Совершенно секретно", пролистал страницы, их было не меньше пятидесяти, остановился на последних трех, пробежал глазами, профессионально вычленяя нужные фразы, покачал головой:
- Нет, малыш. Эта фамилия не упоминалась.
- Ты должен назвать мне фамилию, которой оперировал Дэйвид! Я тогда назову тебе другие имена, это может помочь делу…
- Он оперировал фамилией русской актрисы… Мисс Зоя Федорофф, жена адмирала флота Джексона Тэйта…
Малроу покачал головой:
- Не хитри, Джим… Имя этой женщины давно известно по обе стороны занавеса… Это не есть ключ… Я обещаю тебе помочь, если назовешь человека, которого представлял Дэйвид.
- Ты никогда не был так настойчив… Завербовался в КГБ?
- Туда не вербуются… Это не наша армия… Туда вербуют… Разные состояния, Джим… Корень один, смысл разный…
- Не сердись, но я должен задать вопрос: кто оплатил твой билет из Москвы? Ты сам?
- Бедный Джим… Вы все чокаетесь к концу службы… Вы перестаете верить друзьям… Позвони моему редактору, я отправил ему факс, он оплатил расходы, связанные с моим расследованием… Это первый случай, когда ты и русские могут работать сообща… Пока они идут на это - надо рисковать, Джим… Мы боимся, они боятся, мы не верим, они не верят, пропустим момент, потом может быть поздно, у них все может быстро измениться, слишком много людей, которые мечтают все повернуть вспять… Если мы не протянем им руку, там может быть катастрофа… Придут новые коричневые, а это очень опасно для мира, Джим…
Волл поднялся из-за стола. Огромный, грузный, в широких старомодных подтяжках, он забросил сильные руки за спину, прошелся по кабинету, потом остановился над Малроу и, переваливая свое огромное тело с пяток на мыски, спросил:
- Тебе что-нибудь говорит имя Айзенберг?
- Нет.
- Какие имена они тебе дали?
- Это не по правилам, Джим.
- Это по правилам. Я назвал тебе Айзенберга. Назови теперь ты.
- Дэйвид оперировал именем Айзенберга? Как автора манускриптов?
- Да.
- Он оперировал только одним именем?
- Это второй вопрос, Джон.
- Хорошо, я отвечу тебе… "Витман" или "Сорокин"… Такие имена не упоминались?
- Нет.
- Как зовут Айзенберга?
- Его имя идентично имени известного французского писателя… Если русские не играют тобой, ты должен угадать.
Малроу покачал головой:
- Мне не надо гадать, Джим. Я знаю. Этого французского писателя звали так же, как интересующего меня человека, - Эмиль.
Волл вернулся за стол, положил свои огромные руки на папку:
- Верно. Мистер Эмиль Айзенберг. По словам Дэйвида, он в ближайшее время приедет в Штаты - подписывать контракт на будущие книги…
- Одна связана с делом Федоровой, а другая?
- "Русская мафия".
- Как будет назвываться книга о Федоровой?
- Я не отвечу на этот вопрос, Джон… Я сказал и так слишком много… Я верю тебе - только потому и говорил, малыш… А сейчас я думаю, что не должен был этого делать…
- Но ты знаешь, как должна называться будущая книга об актрисе?
- Я знаю несколько названий… Какое выберет издательство - их дело, не мое… Меня вообще не очень интересует эта книга… Меня интересует второй манускрипт - о русской мафии… о ее связях…
- Хорошо… Я помогу тебе… Мистер Айзенберг - это, как понимаешь, псевдоним - пытал миссис Федорову.
Волл кивнул:
- Сходится… Одно из возможных названий "Палач и жертва"… Можешь передать это русским…
- А если они спросят, когда ожидается приезд мистера Айзенберга?
- В этом месяце.
- Дата неизвестна?
- Нет… И передай, что я бы хотел получить данные о том, чем занимался в России мистер Игорь Бах, в прошлом москвич, тридцать девятого года рождения, художник, ныне - один из бруклинских мафиози, контролирует бензиновый бизнес в Майами и два рыбных дока в нашем городе…
… Через день после получения информации об "Эмиле Айзенберге" семипалатинское УКГБ сообщило, что "Сорокин Евгений Васильевич - после расконвоирования в марте 1965 года - снимал комнату в семье Фрица и Марты Айзенберг, механизаторов колхоза имени Шестидесятилетия Октября (до этого - колхоз им. Берия, им. Кагановича, им. Хрущева).
Фриц и Марта Айзенберги выехали в ФРГ сразу после того, как им не разрешили прописаться в Саратовской области, где они проживали до массовой депортации немцев Поволжья летом сорок первого. Дочь, Ева, еще в 1986 году переехала в Краснодарский край, где вышла замуж за Хренкова Эмиля Валерьевича, который взял ее фамилию, эмигрировала в ФРГ следом за родителями. Муж остался в СССР.
- Сходится, - сказал Костенко, возвращая Строилову информацию чекистов, - надо обращаться в ОВИРы, там где-то его фотография торчит. Вполне может быть, что он уже получил выездной паспорт… Не упустить бы…
- Готовьте запрос, - сказал Строилов. - Действительно, счетчик включен, хотя я не очень-то понимаю, отчего он так заторопился.
- На нем трупики висят, - ответил Костенко. - Мишани и Людки…
- Думаете, только их двоих?
… Из Краснодарского края сообщили, что Эмиль Валерьевич Айзенберг, пенсионер, пасечник, прописан в Привольном; большую часть времени проживает в отрогах гор - сдает мед в потребкооперацию; четыре месяца назад запросил выездную визу в ФРГ для воссоединения с семьей: его жена, Айзенберг Ева Фрицевна, выехала в Эссен в 1988 году; вызов прилагается.
… Корреспонденцию в доме Айзенберга доставала из ящика соседка, Меланья Тихоновна Божко. К ней-то и приехал разбитной, чубатый шофер, "Здорово, бабка, не померла еще? Давай, что есть, дядьке Эмилю"…
Охапку газет, два письма и овировскую открытку передал экспедитору армавирского райпотребсоюза Гнушкину. Тот зашел в кабинет заместителя председателя, следующим утром зампред отправился в Сочи, заглянул к стародавнему приятелю - в прошлом завотделом исполкома, а ныне директору кооперативного ресторана, оттуда поехали на почту и позвонили в Москву. Люди из группы Строилова сразу же установили, что фамилия московского абонента была Никодимов, боевик Хренкова-Витмана-Сорокина.
Затем были зафиксированы три звонка: Никодимов связался с неким Ибрагимовым, тот позвонил Сандумяну, который и вышел на Сорокина:
- Эмиль, пришла путевка в санаторий, будешь выкупать?
14
Борис Михайлович Пшенкин начал фейерверково. Его повесть о рабочих Дальнего Востока пришлась ко времени, особенно образ главного агронома-добрый, смелый, широко образованный передовик, пример для подражания, настоящий литературный герой, а не ломкий студент или страдающий интеллектуал, полный сомнений и комплексов. Повесть издали в конце шестидесятых. Поросль молодых литераторов, "дети XX съезда", ворвавшиеся в литературу, когда их отцы и матери возвратились из тюрем, медленно, но неуклонно задвигались в тень. Переизданиям они не подлежали, рецензированию в газетах - тоже, незачем лишний раз напоминать читателям имена, которые должны исчезнуть. Суслов уже дал неписаную директиву поворачивать вспять, к привычному прежнему. "С критикой можем выплеснуть и ребенка. Да, были отдельные нарушения законности, но не это определяло наше триумфальное движение к развитому социализму, которому ныне аплодирует все прогрессивное человечество"
Именно тогда был до конца фальсифицирован марксизм: примат "сознательности" (или "духовности") вынесли на первое место. "Бытие" стало подчиненным, вторым, суетным. Один из шестидесятников пошутил: "Если, действительно, сознание определяет бытие, то пришло время распускать компартию и примыкать к Лавре или Ватикану, поскольку это их лозунг - "Сознание определяет бытие", "Дух превалирует над Материей".
Всю нашу убогую нищету, произвол, закрытость границ нужно принять как разумную данность, благоволение, сошедшее на страну победившего счастья, а если человек не хотел согласиться с этой аксиомой, то сразу же отправлялся следом за Синявским или Григоренко.
Рокоссовский однажды сказал, как отрезал: "Недоучившийся поп пытался командовать нами, профессионалами армии".
История повторилась: такой же недоучка от религии - Михаил Андреевич Суслов, - предавший самоё доброту учения Христова, затолкал в марксистские догмы те огрызки нравоучения, которые позволяли ему и его присным, клянясь народом (в первую очередь русским, самым, пожалуй, многострадальным, если не считать тех, на кого обрушился геноцид, - карачаевцев, балкарцев, крымских татар, немцев Поволжья, греков, калмыков, турок, чеченцев, ингушей, да и прибалтийские республики с западными регионами Украины испили горькую чашу), манипулировать понятием, требуя от людей убежденной веры в то, что дважды два есть пять, а высшее счастье жизни составляет тотальная несвобода.
… Придворная критика, получив сладкий социальный заказ, подняла повесть Бориса Пшенкина до небес: и талантливо это, и смело, и недостатки показаны - но не злобно, разрушающе, а конструктивно, и характеры выписаны, и слог - в отличие от телеграфного, американо-хемингуёвого - самый что ни на есть народный, верный раздольным и неспешным традициям отечественной словесности.
Твардовский однажды сказал про литератора, в судьбе которого сыграл исключительную роль: "Выдержит ли у него темечко ухнувшую тяжесть нежданной славы?"
Пшенкинское темечко славы не выдержало. Погарцевав на читательских конференциях, он сел за новую повесть, сконструировал ее довольно быстро, по привычной схеме: всезнающий балагур-колхозник, крутой председатель, прославившийся в войну, но чурающийся передового опыта; партийный вожак, сменивший городскую квартиру на избу (жена танцует буги-вуги, упивается отвратительным Ремарком), встретил на селе молодую ветеринаршу, свою судьбу; ну, конечно, и пьяноту Пшенкин вывел, и бабку-колдунью, что зелья знает и несет тарабарщину, в которую, как ему казалось, он заложил глубокий, сокрытый смысл - с критикой основ марксизма… Журнал печатать его не стал: "Повторяешься". Он махнул в другое издание, там тоже отвели, толкнули в третий, противуположного лагеря - жахнули отрывок под рубрикой "Нарочно не придумаешь".
Начинались семидесятые, пришло время глухого самопознания, хоть и не разрешенного, но, тем не менее, повсеместного - все народы страны глухо роптали, дразнить их становилось все опаснее, как-никак дважды два есть четыре, а отнюдь не пять.
Как былинные плачи, так и крикливые агитки, набившие за десятилетия оскомину, не устраивали более читающую публику; ждали альтернативных героев и неординарных ситуаций. Разрешенная литература, вырождаясь в титулованное графоманство, молчала. Люди уходили в себя, замыкались, шел подспудный раскол общества на ячейки. Тех, кто отчаялся ждать и срывался на крик, - сажали, высылали или увозили лечить в психушки.
Другие, промучившись годы в ОВИРе, валили на Запад. "Еврейская жена не роскошь, а средство передвижения". Левые, как и полагается спокон веку на Руси, били друг друга, словно Пат и Паташон, - на усладу зрителям. Правые теснились единой группой, понимая, что любое изменение обстановки ударит в первую очередь по их позициям, - в бой ринутся интеллектуалы, связанные с наукой и техникой, люди знания, адепты асфальта, их на "Синь-травах" да "Багряных закатах" не возьмешь, им давай анализ и новый ритм, им, видишь ли, Петр Первый угоден, которого все истинные патриоты Державы не зря считают Антихристом за бесовскую страсть к западной гнили и небрежение к исконным традициям Государства, превращенного им в империю, где правили одни чужеземные супостаты…
Пшенкин попытался переписать повесть, но - зациклило, не мог превозмочь себя, пальцы отказывались выводить слова, что бились в голове, - дурных нет, теперь все все видят, но одни имеют силу крикнуть правду, а у других она словно комом в горле встает…
Тогда-то ему и стали объяснять, кто погубил Русь, разрушил уклад, угодный нации, перевел стрелки на чужие рельсы, что гонят в бесовскую пропасть.
Пшенкин внимал этим словам, холодея от боли и гнева, сорвался, прокричал на собрании: "Кто нами правит?!"
Скандал замяли, даже в Союз писателей приняли, чтобы сподручнее было "работать" с "народным самородком". Отложив свою рукопись, Пшенкин отправился в Бюро пропаганды советской литературы и вкусил сладость беструдного заработка: выступил на заводе в обеденный перерыв, полчаса отбарабанил - вот тебе деньги. Поехал куда на север - двойные. Чем не жизнь?!
Но ведь память - страшная сила, в ней постоянно сокрыт взрыв: он не мог забыть рецензий на свою первую вещь, чтения ее по радио, приглашения на телевидение, в литературную передачу, всяких там диспутов в газетах с двумя портретами: один твой, другой - кто спорит; дарить можно, женщины падки на тех, чьи фотографии печатают…
Сел за третью повесть - решил рассказать о горьком детстве своем, но все равно не шло: как надо расписать черное зло и выразить ужас, что клокотал в нем так, словно кто кисть сдавливал холодными пальцами: "Неймется? Окстись! В тепле живешь, квартиру дали, деньги даром плывут - хоть и небольшие, но жить можно в сытости! Не замай!"
Поделился с приятелем, тот убежденно ответил: "А это гипнотизируют тебя. Сейчас всех талантливых самородков сатанинские силы стараются отвести от творчества, чтобы самим занять ваши места в литературе… Ты магнитами себя окружи, бесы магнит не переносят".
Пшенкин достал три магнитных бруса, поставил на стол, но - не помогло: страх давил его пуще прежнего, и чем больше появлялось новых имен в литературе, чем больше премий раздавали всяким недоделкам, тем ужаснее было его отчаяние - словно за поездом бежишь, последний поезд, не догонишь, хана, руки тянешь к поручню, а вагон все дальше и дальше, тю-тю…
Ну и запил Пшенкин, по-черному запил… Винил в трагедии всех, только не себя. Денег теперь не хватало. Стал занимать. Долги отдавать не мог, по Москве не ходил, а крался.
Но поскольку Пшенкин пользовался благорасположением писательского начальства (те хорошо знали, кого поддерживать, а кого задвигать. Помогали прежде всего незаметным, их страшиться нечего, не конкуренты, а выдернешь из дерьма - руки будут лизать, да и устойчивое большинство на съезде, любых интеллектуальщиков задушат, истинный голос народа), он получил новую квартиру в том доме, куда заселяли литераторов, чтоб были под надзором. Ккогда все скопом, легче толкать лбами и получать информацию: любые перевыборы, гарантирующие руководящим литкорифеям сохранение их "Волг", дач, премий, переизданий, хвалу наемной критики, надо готовить загодя, знать настроения каждого и, соответственно, с каждым работать. А уж работать - умели, ух как умели! Кого поднять на щит ("соловей русской поэзии!", а этот "соловей" хуже воробья); кого ударить пыльным мешком по голове: "далек от чаяний народа", но потом - в знак примирения - отправить в Монголию или Чехословакию, у монголов кожаные пальто дешевые, в Праге люстру можно взять, да и красный загранпаспорт есть высшее свидетельство благонадежности: "смотри, товарищ, не подведи, родина тебе верит"… Так, разделяя и властвуя, создав обойму дутых гениев, "Баянов отечественной словесности", жили сами, да и покорным середнякам не мешали, не считая, конечно, таких досадных эпизодов, как предательство власовского недобитка Солженицына, сионистского наймита Виктора Некрасова или злобного клеветника Василия Гроссмана, - но с теми решал верх, "Баяны" лишь оформляли через "Литературную газету" гнев общественности…