- Не живет ли здесь некая Ирина Васильевна, в девичестве Лазуркина? Была солисткой балета в ансамбле метрополитена?
Опер усмехнулся:
- Иностранка? Когда не на даче - живет, я ее знаю…
… Они высадили Пшенкина возле метро, вскрыли черное парадное, оперативник остался на стреме - наверняка какой энтузиаст прибежит или, того хуже, постовой, начнут скандал, бумагу потребуют, у нас миром говорить не умеют, как что - в истерику, гражданская война, а не разговор; поднялись на пыльный чердак. Костенко вжался в окуляры бинокля, рассматривая квартиры, начиная с цоколя, - литератор от страха прибабашен, четвертый этаж ему мог померещиться.
Окна цоколя были закрыты шторами. на втором с обшарпанного потолка свисала засиженная мухами лампочка. Было что-то безнадежное в этих старинных проводах, витых, как косы, - такие девушки плели, пока новый фасон не окоротил мир. Теперь только певцы с косами ходят, борьба полов - что там классовая! Мебель в комнатах была старая, разностильная, стол без скатерти, пожжен утюгом, не портниха ли живет? Нищета, трущобы! В соседней квартире комнаты были заставлены мягкими креслами, маленькая женщина в длинном халате, отороченном мехом, сидела против огромного экрана диковинного телевизора. На одной лестничной клетке две судьбы; разбитое общество! На третьем этаже в правой от пролета квартире шел ремонт. Трое маляров устроились на перевернутых ведрах, дымили цигарками и выпивали по маленькой. На полу, застеленном газетами, стояла бутылка, лежал батон хлеба, три огурца и несколько плавленых сырков. Женщина в робе смывала старые обои; мы стали обществом, где работают только женщины, подумал Костенко, пока еще работают; скоро, видно, и они отучатся; "Красный молот, красный серп - это наш любимый герб, хочешь жни, а хочешь куй, все одно получишь х…". Сколь за этот стишок давали Сорокины? Кажется, восемь лет каторги. Что ж, за правду надо платить…
На четвертом этаже только в двух окнах горел свет. Была видна богатая люстра, краешек рояля и стол. Во второй комнате просматривался угол тахты. На ней - ноги мужчины, на туфлях золотая пряжечка. Такие же замшевые туфли были на Хренкове в тот день, когда он подошел к Костенко у библиотеки.
На паркете стояла бутылка боржоми и гофрированная тарелочка со студнем из кулинарии. Ай да Либачев-младший, что за память, а?! Мой пациент обожал студень, ай да лапочка…
- Смотрите за ним, - Костенко передал бинокль обэхаэсовцу и достал из кармана фотографию Сорокина. - На тахте лежит этот человек. Я сейчас вернусь…
Он не сразу поднялся. Достав сигарету, сунул ее в рот, но не стал прикуривать. Огонек зажигалки вечером подобен далекому выстрелу: слышать - не слышно, но опытный глаз сразу же снимет слежку.
Я потребую от него свидетелей, которые бы доказали, что он был с ними в день убийства Мишани и Людки, думал Костенко, чувствуя, как все чаще молотит сердце. Наверняка у него уже есть такие свидетели, ответы заранее срепетированы, мастер писать сценарии, школа… И я отвалю, потому что не будет улик… А палец Варенова на Людкином пояске? Отмажется: "Я с ней спал, раздевал ее, поясок снимал, в ночь убийства гулял с ней в ресторане, отвез домой, больше не видел, не клейте мокруху, я не по этому делу". Что дальше? Убийство Строилова? Еще неизвестно, что покажет вскрытие… Потом, Рыжий из кафе "Отдых" напрямую не был связан ни с Никодимовым, ни с Вареновым, там длинная цепочка… Нападение на Пшенкина? Как такового факта не было… Попытка? Доказывайте, мусора, разбивайся в лепешку, Костенко! Хорошо, а показания Дэйвида? Ну и что в них криминального? Сорокин писал книгу о Зое? Писал, не отрицаю, я ж был ее следователем, сейчас понял, что служил нелюдю, решил искупить свой грех, рассказать миру правду… Кто ее убил? Ищите… Я-то здесь при чем? Не надо применять недозволенные методы ведения следствия, осуждено историей… А Управление? Группа экспертов? А он спросит: "Где улики? Записанный разговор? Так он склеен из отдельных слов, лажа… Докажите! Факты на стол, письменные документы. Да и потом, запись разговора - не доказательство… И кино ваше - дерьмо, этому веры нет, у нас демократия". За ними стоят могучие люди из Системы, будут выгораживать, незримо давить, влиять, советовать, напоминать о спасительном для них тридцать седьмом годе, восстанавливать против следствия толпу: "Снова милиция начинает злодейство"… А мало ли у нас таких, которые бы мечтали вернуться к злодейству, спросил он себя, чтобы раскрывать дела и получать за это внеочередные звезды?! Только разреши - всё мигом пораскрывают, выбьют любые показания, лишь кости будут трещать! "Нет ничего страшнее русского бунта, кровавого и бессмысленного…" А следствия? Сталинского следствия, которое стало привычным? "К бунту только те зовут, кому своя шейка - копейка, а чужая головушка - полушка…" А в следствии? Про Сорокина уже многие узнали… Кладем перед ним, если изымем, манускрипт о мафии…
А он лепит: "Речь идет об американцах, здесь же нет имен, инициалы… Докажите, что это Россия…" Хорошо, а разные паспорта? И Витман, и Айзенберг, и Хренков. А где же Сорокин? А он: "Взял фамилию жены, разве это преступление!" Нет, это не преступление, отнюдь. Но отчего Хренков и Витман? А у него заготовлено: "Мы - страна, не умеющая прощать. Со статьей, по которой взяли Сорокина, ему бы не жить в Москве, изгой… Построим правовое государство - вернусь к самому себе, Сорокину…" Конечно, года два за нарушение паспортного режима можно потянуть, но теперь паспорта налаживаются отменять, выскочит…
Если его отпустят за недостаточностью улик - а их действительно мало, - каково будет строиловским ребятам? Они же до конца изверятся в том, что в этой стране есть справедливость… Несправедливый закон - что может быть страшнее?! Значит, возразил он себе, ты волен присвоить себе функцию справедливого законодателя? Ты не вправе делать это, Костенко. Дорога в ад вымощена благими намерениями…
Он заставил себя увидеть лицо генерала Строилова - бескровное, когда его свалили на пол. Ты и это можешь простить Сорокину, спросил он себя. Если ты можешь и это простить, тогда садись к себе на кухню и не высовывай рожу на улицу, чтобы не встречаться с людскими взглядами… Верно написано: не бойтесь врагов, они могут только убить вас, не бойтесь друзей, они могут только предать. Бойтесь равнодушных, с их молчаливого согласия совершается и предательство и убийство…
Костенко спустился во двор, кивнул оперативнку, мол, шухари, и вышел на привокзальную площадь.
Двушек в кармане не было: протянул киоскеру "Союзпечати" двадцатикопеечную монету:
- Будьте любезны, разменяйте.
- Я вам не разменный пункт!
- Очень прошу, товарищ…
- Сказал - нет! По-русски не понимаешь?!
Костенко оглянулся. Бабулька в платочке торговала цветами, осталось три букетика всего.
- Матушка, двадцать копеек не разменяете?
- Какая я те "матушка"?! Сам дед!
- Не сподобился пока… Вы мне за двадцать копеек хоть пару двушек дайте…
- С этого б и начинал. - Старуха взяла у него монету и протянула двушки. - Всяк человек за каждое движение свой резон должен получить…
Костенко подошел к автомату, снял трубку, долго держал ее в руке, а потом медленно опустил монету; снова полез за сигаретами; сунул крошево в рот, повертел в спекшихся губах, потом чиркнул спичкой, прикурил, затянулся пару раз так глубоко, что, казалось, проглотил дым, и лишь после этого набрал номер.
Ответил сухой мужской голос.
- Товарища Шинкина, пожалуйста, - сказал Костенко, покашливая.
- Кто просит?
- Я только что из Краснодара… Он ждет моего звонка…
Шинкин взял вторую трубку:
- Слушаю…
- Осип Михайлович?
- Да. Кто это?
- Вы знаете, что Сорокин сегодня уезжает в Берлин?
- Какой Сорокин?
- Возьмите ручку и запишите его адрес… Готовы?
- Я ничего не понимаю…
- Диктую. - Костенко дважды назвал адрес Иностранки и дал телефон квартиры, установленный оперативником еще из машины. - Успели? Вы обнаружите у Сорокина две пленки - это копия его рукописи: "Управление. Связи. Люди. Методы". Если в течение часа его не возьмут ваши люди, я не отвечаю за последствия… В квартире есть черный ход. До свидания…
… Вернувшись на чердак, Костенко спросил спутника:
- Не двигался?
- Поднялся, взял сигареты и снова лег…
- Он? - Костенко кивнул на фотографию Сорокина.
- Похож, но только он не седой, а черный, и с усиками…
- Значит, он… Ладно… Теперь отваливайте на площадь, там меня ждите… Если какой шухер начнется - услышите… Сразу сюда - и в дело… Оружие с собой?
- Откуда? Нет, конечно… Нам же так просто не дают…
- Жарьте в отделение и берите… Одна нога здесь, другая там…
Как только Сорокина - без галстука, встрепанного по-клоунски, пепельно-бледного (это было заметно даже при тусклом свете уличного фонаря) - трое верзил сунули в машину, Костенко кубарем свалился по лестнице, задыхаясь бросился на площадь, прыгнул в машину и прохрипел:
- К трем вокзалам, по осевой, с фарами!
Выскочив из машины у Ярославского, повторил:
- Через два часа езжайте к Строилову, понятно? Не раньше! Если Строилов не откроет, орите в дверь, что я в Кратове, пасу!
… В Кратове шел мелкий осенний дождик. Пахло сосной. Ветер - незримой ладонью - ласково гладил кроны громадных деревьев, и они, словно волосы податливо-ласковой женщины, шуршаще качались из стороны в сторону.
Костенко шел к даче Шинкина неспешно, то и дело сплевывая под ноги. Во рту пересохло, язык был медный, и рот все время наполнялся пузырчатой, горькой слюной, противно.
Во многих дачах еще горел свет; жалостливо, как ушедшая молодость, светились низкие абажуры, сейчас такие не делают. Луна была зыбкой из-за того, что на нее то и дело нагоняло тучи, которые становились серебристыми, чтобы снова стать непроглядно-черными, когда их сносило в засыпающее небо.
Машина, на которой вывезли Сорокина, стояла возле ворот. Потом - одна за другой - подъехали еще три. Прохаживались высокие люди в кожанках. Давайте, ребята, кончайте ваш разбор с палачом, времени у вас в обрез, смотрите не опоздайте, я дал вам сто двадцать минут, но и за это должны сказать мне спасибо…
Костенко опустился на землю, откинулся на столб и закрыл глаза. В висках молотило, то и дело накатывали приступы горькой тошноты. Он сидел напрягшись, уцепив пальцами мокрую траву, и мучительно ждал, когда же на даче Шинкина прозвучит выстрел.
Примечания
1
Министерство внутренних дел Афганистана