В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на Костенко, сказал:
- Сейчас получим постановление на обыск у вас дома, Бакаренко… По поводу самогонного аппарата. Пошли, будем изымать, телевидение я уже пригласил, "Добрый вечер, Москва!" приедет… Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в подъезде с теми, кто тебя опознает.
И тут Бакаренко рухнул:
- Ладно, ставьте вопросы.
… Вопросы ставить не пришлось. Костенко позвонил Глинскому, и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки: лодка перевернулась. Последний свидетель мертв…
3
Дмитрия Степанова удалось найти не сразу. Раньше, до того как он занимался главным своим делом - литературой и журналистикой, Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету, вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.
Звонил часа три - без перерыва. Все время занято. Решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: "Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а?! Жизнь прошла - и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный - ощущение шального, кратко-данного, неведомого всем нам ранее счастья". - "И такой появился?" - "Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами…"
… Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос.
- А вы по какому вопросу?
Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей - догнать и схватить, а в них - гены немецкой овчарки, охранить и не дать.
- Скажите вашему шефу, что это Костенко… Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором…
(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости… Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)
- Не сердитесь, - ответила секретарь подобревшим голосом, - его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.
- Перечитайте Булгакова, - посоветовал Костенко. - Там про это уже было.
Сняв трубку, Степанов усмехнулся:
- Не ярись, Славик… Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо…
Встретились в кооперативном ресторане "Кропоткинская, 36" около десяти, за час перед закрытием.
- Что грустный? - спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.
- Думаешь, ты - веселей?
- Я - в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель…
- Нам, созерцателям, труднее, Митяй… Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода… А ведь ходят не одни только черные, белые тоже обдумывают каждый ход..
- Раньше ты говорил без намеков.
- За то и погнали… - он вдруг зло рассмеялся. - "Вы по какому вопросу?"… Надо ж, а?!
- Слава, мы начали полгода назад… С разгульной демократии начали: "никакой табели о рангах, все равны, делаем общее дело, единомышленники, человека ценим по конечному результату труда…" Все, как полагается… И - понесло! Шофер начал учить журналиста, как писать. Стенографистка дает советы художнику, как верстать номер, бухгалтерия: "так - нельзя и эдак нельзя, а здесь не велит инструкция" … А - как можно? Ты мне это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей окупаемости! И - пошла родимая расейская свара: а почему он такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву его послали за границу, а меня - нет?! Равенство?! Э-э-э, Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь гению не ровня, исполнитель созидателю не пара…
Костенко удивился:
- Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного: "да здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и жандарм всех времен и народов" … Эк тебя за год своротило…
- Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все еще жаждет дубины и окрика… "Мы ленивы и нелюбопытны…" Не диссидент писал - Пушкин…
- Нет на тебя "Памяти"…
- А что - "Память"? Может ли она одержать верх? Не она, так тенденция? Может, Слава. Но кто тогда России будет хлеб продавать? Америка? Не станет. Во веки веков запретит своим фермерам иметь с нами дело… Синдром гитлеризма стал единым с понятием "погром", а этого интеллигентный мир не примет более…
- Чего тебе-то волноваться? - Костенко хотел улыбнуться, но получилась какая-то гримаса скорбного, презрительного недоумения. - Или таишь в крови гены Христа, Эйнштейна, Левитана и Пастернака?
- Власти, Славик, если она не хочет превратиться в изуверскую, придется выводить на защиту маленьких эйнштейнов и пастернаков русских солдат. А это и будет началом гражданской войны. И презрением цивилизованного мира… Впрочем, Каддафи нам поаплодирует…
- "Память" не зовет к погрому… Она требует выслать инородцев в Израиль…
- Татары и якуты в Израиль не поедут… А равно калмыки с черкесами… Гитлер поначалу тоже предлагал выслать немецких евреев на Мадагаскар… Кончилось - Освенцимом, несмываемым позором германской нации…
Официант стоял чуть поодаль, лощеный, готовый к работе, сама корректность: раз люди беседуют, нельзя перебивать; взгляд Степанова, однако, поймал сразу, шагнул к столу, приготовился запоминать, хотя блокнотиком не гребовал.
- Что хочешь? - спросил Степанов. - Давай закажем пельмени и копченую курицу, это у них фирменное… Пельмени, словно в "Иртыше"… Помнишь?
- Это в подвале, напротив Минфлота? Где теперь "Детский мир"?
- Да… Ты ж там с нами выступал… Помнишь, как Левон Кочарян отметелил пьяного Волоху?
- Тоже умер…
- Мне сказали… Мины рвутся рядом… Смерть одногодок перестала удивлять… Ужас ухода друзей стал нормой…
- Водку здесь подают?
Степанов хмуро усмехнулся:
- За валюту. Спасибо, что хлеб еще за рубли отпускают… А водку выпросим… У директора Федорова, они тут с Генераловым добрые… Никогда мы взятку, кстати говоря, не победим… Идеалист был Ленин… Полагал, что эту генетическую язву можно исправить законом, судом или - пуще того - расстрелом… Ясак триста лет несли, потом триста лет борзыми щенками платили, при Леониде Ильиче бриллианты были в цене, а сейчас кому чем не лень… Вечное в нас это… Лишь российский интеллигент никогда никому не давал, оттого и страдал всегда… Впрочем, Некрасов шефу тайной полиции Дубельту засаживал - измудрялся в винт проигрывать, за это цензорский штамп на Чернышевского получил, нигде такое невозможно, вот она, наша особость, в этом - спору нет - мы совершенно особые…
- А ты Федорову какую взятку даешь, что он тебе водку за рубли отказывает?
- Дружбу я ему даю Слава… Дружбу и восхищение…
Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять; "То есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без этого не можем"; деловито рассказал два анекдота, один страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал; прислал графин с "соком"; самая настоящая "лимонная".
- Поразительный бизнесмен, - заметил Степанов. - Начал на пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с коллективом не проводит, а дисциплина - как в армии… Впрочем, нет, там про нее стали забывать… Тебе, кстати, фамилия Панюшкин ничего не говорит?
- На слуху, но толком не знаю…
- Поразительной судьбы человек… В двадцать первом, после введения нэпа, ушел в оппозицию: "Ленин предает социализм, кооператоры - акулы капитала, им место в концлагере, а не в столице"… Его и предупреждали, и уговаривали добром, - ни в какую: "Требую чрезвычайного съезда!" Дело кончилось тем, что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин, - отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры. Вернул в тридцатых, провел через испытание - говорят, поручил Панюшкину, - купно с управляющим делами ЦК Крупиным уничтожить Николая Ивановича Ежова… А у того - за полгода перед казнью - советские люди должны были учиться "сталинским методам работы"… После этого Панюшкин стал послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал происками космополитов, а генетику - вместе со всякими там буги-буги, Пикассами, Хемингуями и Ремарками - сионистским заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов вместе с Павленко и Суровым… А ведь Бунин в ту пору был еще жив… Да и Платонов улицы подметал - не в Париже, а здесь, на родине, в Москве…
- Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, - откликнулся Костенко. - Я убедился в том, что большинство сталинских министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из бедняцких крестьянских семей… Почитай некрологи - убедишься…
- Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто водку жрал и рвал на груди рубаху: "даешь всеобщее равенство?!" Тогда как справный мужик всей семьею вкалывал на земле? Ты про это?
- А про что ж еще? Именно про это… Сталин привел к власти тех, для которых главный смысл жизни: "скопи домок"… А при этом - "разори хозяйство"… И Даля они - по безграмотности своей - не читали, а ведь тот писал: "Только расход создает доход"…
- При Сталине, Митя, Даль был запрещен, это я доподлинно в своей библиотеке выяснил… Знаешь, почему?
- Доподлинно - нет, но догадываться - догадываюсь.
- Ну - и?
- Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку - в массе своей лишенному права на собственность, - что такое "земля", "хозяин", "купец", "выгода", "предпринимательство", "труд", "закон", "право", "найм", "рубль"…
- Сходится, - вздохнул Костенко. - Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий…
- Это точно, несчастный…
Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:
- Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива… Видал майки "памятников"? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе… Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?
- Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.
- А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?
- В самый разгар шабаша, Славик… Меня это, кстати, здорово удивило… Нет, поначалу обрадовало… Удивило- потом уже… По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.
- Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?
- Не "его", а "ваши"… Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?
- Это ты меня хорошо подсек, - усмехнулся Костенко. - И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам…
- Не сердись.
- Так ведь поделом… За это сердиться грех… Ястреба давно видел?
- Года три назад… Он в полном порядке, мне кажется…
- Его убили, Мить… Из-за меня…
- То есть?
- Давай его помянем…
Выпили. Закусывать было как-то неудобно, подышали корочкой теплого еще калача. Закурив, Костенко сказал:
- Я снова начал дело Зои Федоровой крутить…
- Ты ж в отставке… Ешь, пельмени остынут… Почему "из-за тебя"?
- Я расскажу, если хочешь…
- Хочу.
- А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?
- Приходилось.
- Когда?
- По-моему, в начале семидесятых… Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии… Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту…
- Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?
- Хронология - это факты… Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу… - Степанов вздохнул. - До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатлений злодея… Вполне доброжелательный мужик… Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.
- В последние годы он не изменился?
- Вроде бы - да.
- А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?
- Когда я видел его в последний раз - кажется, в Доме литераторов это было, - он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и - крашеный был… Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый…
- Сколько ему тогда было?
- Не помню… Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской звездой сидел… А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея…
- Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили…
- Боюсь соврать, Славик… Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?
- Думал - да. Выяснилось - нет… Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры - во время ремонта - нашли в шахте пакеты с долларами… Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать… Один пакет - над выходом из кабины шестого этажа, другой - на четвертом… Рядом… Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал… Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись… Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна… И - с концами… Мой коллега - его потом из Москвы перевели - намекал, что, мол, держал в руках кончик… Какой именно - не открыл… Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию…
- Почему?
- Не знаю…
- И сейчас молчит?
- Может быть, сейчас-то и сказал бы, но - умер…
- Жена? Дети?
Костенко хохотнул:
- Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?
Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.
- Ты что? - Степанов удивился.
- Отсюда по "межгороду" позвонить нельзя?
- Куда?
Костенко сел, как сломился:
- Хороший вопрос… Позвонить надо в Узбекистан… А куда именно - не знаю… Хотя бы на Петровку, а?
(О том, что "держал кончик", ему сказал полковник Савицкий, тот, которого - после того, как раскассировали группу - перевели в Ригу; там и умер от цирроза печени. Павлова подвинули в Узбекистан, а Павлов с Савицким крепко дружил, ему мог открыться, только ему, никому больше.)
… Как всегда, выручил майор Глинский; позвонил в крошечный кабинетик ресторанного бухгалтера через десять минут, продиктовал телефон полковника Павлова (генерала, значит, так и не дали, отметил Костенко, а ведь сулили, на кресте божились); живет в Ташкенте. "Капитан Строилов сбился с ног, вас ищет, если будет спрашивать, что сказать?" - "Промолчи". - "Он въедливый". - "А ты будь умным"…
… Услыхав сонный голос Павлова, Костенко понял, что в Ташкенте сейчас раннее утро; извинился:
- Я могу к тебе вылететь, если подтвердишь, что Савицкий рассказывал про кончик…
Зевнув, Павлов поинтересовался:
- Ты уже на пенсии?
- Да.
- А я еще нет… Так что приезжай через три месяца и двадцать семь дней…
- Будет поздно.
- Это твой вопрос, Костенко.
- Ответ понял.
- Ждал другого?
- В общем-то - да.
- Зря. Все возвращается на круги своя… Не бейся жопой об асфальт, мой тебе добрый совет…
Костенко вернулся к столу, посмотрел на пустую бутылку. Степанов понял его:
- Поздно уже… Едем ко мне на чердак. Там и добавим…
Степанов жил на двенадцатом этаже, один. Дети теперь наведывались к нему редко - свои заботы; в одной комнате пытался работать, освободив крохотный пятачок на письменном столе, захламленном старыми верстками, записями и корреспонденцией. Вторая комнатка, заваленная книгами (стеллажей не хватало), горнолыжными ботинками, альпинистскими пуховками, мыслилась как спальня, хотя обычно обваливался он у себя в кабинете на узенькую кушетку, застланную буркой, которую ему подарил на Домбае Миша Лотоков, самый ранимый и нежный черкес изо всех, кого так любил Степанов; больше разве что любил Магомета Конова, но тот не черкес, тот человек мира, личность особой ковки, таких бы менеджеров нам с миллион - не дали б завалить перестройку… За что нам такой удел: отдавать на закланье молоху нищей и злобной зависти лучших людей страны?!
- Посмотри, что в холодильнике, - сказал Степанов, - а я выдам пару звонков, газета идет в печать, мои работают до утра…
В холодильнике было три плавленых сырка, немного масла, несколько яиц и два ломтика колбасы. В морозилке лежала ледянющая бутылка "посольской", две свекольных котлеты и куриная нога.
Жаль Митьку, подумал Костенко, хотя он сам избрал свой удел. Неужели все люди творчества обречены на одиночество? Живут в себе, внутри постоянно движется что-то, ищет выхода, мучает. Я-то его не всегда могу терпеть, а как женщина? Ей другое потребно, ей хочется всегда и во всем покорной ясности, надежности, изначальных гарантий… Да, "гарантии" скорее мужское понятие, завязано на политику и бизнес… Политика - одно, мужчина и женщина - другое, непересекаемость… Кто это сказал: "Только гений не боится жены"? А-а, это Митька вспоминал Твардовского…
Костенко включил газ, вымыл сковородку, порезал тоненько плавленые сырки, положил их в расплавившееся масло (какой-то неестественный белый цвет, раньше было желтое, да и теперь на базаре бабы желтое продают, сбитень, только стоит дорого), отодвинул письма, нераспечатанные еще конверты, блокноты с летящими Митькиными записями и накрыл стол:
- Митяй, жду!
Тот пришел через пять минут, разлил по рюмкам, кивнул на маленькое поляроидное фото длинноносой голубоглазой женщины в очках:
- Давай за нее… Татьяна… Чудо… Единственная - после Нади, - кого я любил… Люблю…
- Расстались?
- Да…
- Твердо?
- Не от меня зависит… "Старость - это большое кораблекрушение…" Знаешь, чьи слова?
- Нет.
- Де Голля… Сказал моему партнеру по бизнесу Алексу Масковичу, тот у него начальником разведки Северного фронта был…
- Давай за светлую память Левушки Кочаряна жахнем, Митяй…
- Мы ж пили…
- Он заслуживает того, чтобы повторить, штучный был человек…
Жахнули; прошло медленно, с теплом. Костенко подошел к плите, разбил яйца, "сейчас сказочной яичней угощу; по-прежнему сам кормишься, бедолага; смотри, в старости надо режим блюсти, откроется язва - не встанешь".
- "Жизнь моя, иль ты приснилась мне". За одну такую строку поэт обречен на бессмертие…
Костенко поставил сковородку на стол:
- Давай с пылу, с жару… Вкусней, небось, чем если по тарелкам раскладывать…
- Ужасно рад, что ты позвонил, Славик… Я днем парю, а здесь, ночью, один, отдаю концы…
- Переезжай к нам…
- Я особь прячущаяся, Слав… Мне себя постоянно слушать надо: заворочается что внутри - я мигом к машинке… Спать вам с Манюней не дам…