– Пожалуйста! – Циничная Аюми раскрыла перед ним свой бумажник, где под прозрачной пластиковой пленкой содержались ее водительские права.
– Это как раз права! – возмутился Селиванов. – Что вы мне тут показываете?!
– Извините! – с готовностью пошла на попятный Мураками и показала ему свое удостоверение – на этот раз, по мнению недоверчивого Владимира Николаевича, аутентичное.
– Садитесь, раз пришли. – Селиванов указал на кресла по обе стороны журнального столика.
На прикроватной тумбочке стояла белая кастрюлька, в которой журчал кипяток, вырабатываемый опущенным туда карманным кипятильником. Рядышком стоял пластиковый стакан с быстрозавариваемой лапшой, как я успел заметить, южнокорейского производства, из чего оставалось сделать вывод, что перед нами типичный советский командировочный, приехавший и со своим самоваром-кипятильником, и со своей лапшой, поскольку на нашем внутреннем рынке всех этих макаронных изделий быстрого приготовления, то есть моментального заваривания, царствует монополия отечественных производителей.
– Ужинать собрались? – Я указал на кипящую воду.
– Да вот… Пора, – закряхтел Владимир Николаевич и принялся с шумом и треском отдирать со стакана с лапшой верхнюю крышку. – Время, как говорится, спать, а мы…
– Вас наш визит не удивил, Селиванов-сан? – поинтересовалась Мураками.
– Признаться, не очень, – опять буркнул-крякнул Владимир Николаевич, победивший наконец крышку и теперь переливающий кипяток из кастрюльки в стакан.
– Правда? Почему? – продолжила допрос Аюми.
– Да меня предупреждали, что в Японии к русским такое отношение. Говорят, вы и отпечатки пальцев у нас можете требовать, и вообще недоверие к нам выказываете…
– Ну отпечатки пальцев – это если иностранный гражданин, не только русский, кстати, преступление совершает, – разъяснила ему Мураками.
– Как же, преступление! Вон Заречный два года у вас в университете Аомори работал, так говорит, что, как только он приехал, с него сразу отпечатки пальцев сняли…
– Это, наверное, давно было, – смутилась Мураками. – Сейчас уже с иностранцев этого не требуют…
– А кто это – Заречный? – спросил я.
– Да это из нашей делегации филолог… – пробурчал Селиванов и заботливо накрыл заваренную лапшу гостиничным блюдцем. – Москвич он…
– Олег Валерьевич, что ли? – продолжил я.
– Да, Олег… – согласился Селиванов.
– Понятно. Владимир Николаевич, мы пришли спросить у вас о том, с кем час назад вы встречались в холле "Гранд-отеля"? – Я решил поскорее закончить лирическое вступление.
– Час назад? – Селиванов остекленевшими в момент глазами посмотрел на часы над телевизором.
– Да, почти час назад.
– Как время быстро летит… – Селиванов оказывался не таким уж и никчемным мужичишкой, если вот так умело с ходу начал тянуть время, чтобы собраться с мыслями.
– Итак, Владимир Николаевич?…
– Это что, официальный допрос? – Стекло в его глазах подернулось тоской и сомнением.
– Нет, это не допрос, – опроверг я его подозрения.
– Значит, я могу вам не отвечать?
– Можете, но в данном случае мы просто проверяем вас на честность, а не требуем конкретного ответа.
– Как это? – не понял моей профессиональной эскапады Селиванов. – Не требуете, но спрашиваете?
– Точно так! – подтвердил я.
– Зачем же спрашиваете тогда?
– Я же сказал, вас на честность проверяем.
– На вшивость, значит?…
– Называйте это как хотите. Мы в какой-то степени действительно функции санитарно-эпидемиологической станции выполняем.
– Хорошо, пусть будет по-вашему – "на честность". – Владимир Николаевич с усилившейся тоской посмотрел на прикрытый блюдцем стакан с живительной лапшой. – Не надо мне тут никакой гигиены и санитарии!…
– Итак?
– А вы мне поверите, если я вам скажу, что не знаю, с кем я там встречался?
– Не думаю… – Я выразил наше с Аюми общее сомнение. – Вы бы на нашем месте вам поверили?
– Наверное, нет…
– Правильно. Итак, Владимир Николаевич, повторяю вопрос: с кем вы только что встречались в "Гранд-отеле"?
– Я не знаю, как ее зовут…
– Что значит – "не знаете, как ее зовут"? – возмутилась обиженная за весь женский род Мураками.
– Скажите, вы знаете, что такое быть русским филологом за границей? – Селиванов окинул нас с Аюми тяжелым мутным взглядом.
– Догадываюсь, Селиванов-сан. – Я посмотрел на стаканчик с лапшой и беспомощный кипятильник, лишенный нетвердой рукой хозяина электрической подпитки.
– Хорошо хоть догадываетесь!… – горестно вздохнул Владимир Николаевич.
– У меня отец филолог профессиональный, – на всякий случай пояснил я ему.
– А я шесть лет русской филологии отдала, – внесла свою достойную лепту в психическую обработку тоскливого Владимира Николаевича образованная Аюми.
– Да?… – недоверчиво переспросил Селиванов.
– Да, – хором откликнулись мы с Мураками.
– Ну так вот, вы тогда понимаете ведь, что главный дефицит для меня – это не идеи: их у меня в голове на двадцать монографий! Мне элементарно нужны средства, понимаете?
– Деньги? – решила уточнить явно предпочитающая называть голубое голубым, а розовое – розовым Мураками.
– Они самые, – подтвердил Селиванов.
– И что "деньги"? – поинтересовался я.
– А то, что когда вам предлагают сто тысяч иен только за то, что вы должны дойти до одной гостиницы, встретиться там с дамой и передать ей на словах кое-какую информацию, от таких просьб в моем положении отказываться, согласитесь, глупо. – Он взял в руки остывший уже кипятильник и начал теребить его пальцами с неприятно обгрызенными до самого мяса ногтями.
– Кто вас попросил с ней встретиться? – Я отвернул глаза от его ногтей, которые оскорбляли мое эстетическое чувство.
– Ну, знаете, как вас там?…
– Минамото.
– Знаете, Минамото… Минамото-сан, так, что ли? Я, может, вам кажусь таким вот продажным и дешевым, но если я человеку обещал молчать об этом, то буду молчать! – неожиданно твердо декларировал Владимир Николаевич, продолжая мучить свой кипятильник.
– Значит, этот человек попросил вас никому о его поручении не говорить, да? – спросила Мураками.
– Именно так! – кивнул Селиванов, положил кипятильник на подушку своей постели и пощупал бесповоротно остывающий стакан с лапшой. – Я свое слово привык держать! Уж извините…
– Скажите хотя бы, этот человек русский? – продолжила наше перекрестное интервью бедного, но гордого филолога неотступная капитанша.
– Я же вам сказал, никакой информации об этом человеке я вам не дам! – заявил принципиальный Селиванов.
– А деньги он вам уже заплатил? – поинтересовался я.
– Тоже, извините, не ваше японское дело! – сурово отрезал Владимир Николаевич.
– Значит, вы нам так ничего и не скажете? – угрожающим тоном вопросила Мураками.
– Послушайте, вы же якобы филологи, да? – устало проскрипел Селиванов. – Или хотя бы их дети…
– При чем здесь это? – сверкнула льдинками своих глазенок недоверчивая Аюми.
– При том… Это сказано в классике…
– Быть или не быть? Или кто виноват? – Я предложил Селиванову в порядке гуманитарного обмена на выбор несколько вариантов того, что "сказано в классике".
– Вопросы – это у вас, в полиции, или у писателей, которые в принципе та же полиция – только духа и нравов. А у нас, у филологов, как раз ответы. И ответ вам мой, граждане японцы, из той же классики будет: не стой на пути у высоких чувств!
– Это в каком смысле? – действительно не понял я.
– В прямом! Молодая красивая девушка, замужняя, как вы, конечно, знаете. Со своим Ромео в прямой контакт вступить по организационно-этическим причинам не может… Я же мог помочь…
– И как вы этим несчастным влюбленным помогли?
– Я же сказал: пришел и передал простую информацию. Делов-то было на пять минут. К тому же не такие уж они по российским меркам и несчастные…
– И средств заработали, да? – ехидно напомнила ему об истинной цели этой его якобы альтруистической акции Аюми. – Высокие чувства требуют больших средств!
– Смейтесь-смейтесь! – Селиванов демонстративно отвернулся от нее. – Вам это все смешно, смешны деньги! Подумаешь, сто тысяч иен, какие-то восемьсот долларов… А для меня это полугодовая зарплата в моем распрекрасном НГУ!…
– МГУ, – поправила его Мураками.
– НГУ! – не согласился с ее поправкой Селиванов.
– Вы из Новосибирска? – спросил я.
– Да. – Он опять с тоской посмотрел на свою лапшу.
– Хорошо, Владимир Николаевич. – Я решил заканчивать эту гуманитарную корриду. – На сегодня все, но учтите, что, пока вы находитесь в Саппоро, мы вас еще потревожим несколько раз.
– Потревожьте-потревожьте… – вздохнул мрачный Владимир Николаевич. – Хозяин – барин…
– И все-таки было бы лучше и для нас, и, главное, для вас сейчас нам сказать, по чьей просьбе вы встречались в "Гранд-отеле" с Ириной Катаямой? – Я решил из гуманитарной гуманности дать ему последний шанс. – Обещаю, что ваша информация дальше этой комнаты не уйдет.
– Нет, – он покачал головой. – Так она, значит, Ирина?…
– А вы сколько дней были в Ниигате, Владимир Николаевич? – проглотила его последний вопрос Мураками.
– Две ночи, а что? – тем же безнадежным, упадническим тоном спросил Селиванов.
– В Ниигате вы с этой женщиной встречались?
– Она что, из Ниигаты? – довольно натурально удивился Владимир Николаевич.
– Из Ниигаты, – кивнула Аюми. – Мне искренне жаль, Селиванов-сан, что вы отказываетесь нам помочь…
– Когда смогу – помогу, – буркнул Селиванов, – а сейчас не могу. Я слово дал!…
– Понимаем. – Я понял, что визит оказался практически нулевым и что пора ретироваться, пока нам с Мураками не досталось еще больше от этого "пыльного", но гордого специалиста… кстати, по кому? – Последний вопрос, Владимир Николаевич, из филологической области. Вы, если не секрет, чем занимаетесь?
– Не чем, а кем, – педантично поправил меня Селиванов. – Владимиром Сорокиным, а что?
– Вот как?! – вырвалось у меня.
– Вас это удивляет?
– Да нет… – Я еще раз посмотрел на холостяцкий кипятильник на плоской подушке, на сиротский пенопластовый стакан с давно остывшей лапшой и, наконец, на мятые серые брюки с сальными волдырями на коленях, наброшенные на спинку стула. – Ничего…
В лифте мы молчали, и Аюми подала голос только тогда, когда мы вырвались на оперативный простор причудливой паутины сусукинских улочек и переулочков, разницы между которыми, впрочем, нет никакой. Было темно, зябко и неуютно – большей частью не из-за погоды, но из-за глубокого чувства неудовлетворенности по поводу вчистую проигранного "пыльному" Владимиру Николаевичу словесного поединка, в котором на нашей с Мураками стороне было как численное большинство, так и преимущество собственного поля.
– Странный какой-то русский! – звонко воскликнула Мураками. – Первый раз такого вижу…
– Знаете, Мураками-сан, у них поговорка есть: в скромной заводи бесы обитают…
– В тихом омуте черти водятся, – поправила меня грамотная, филологически подкованная Аюми.
– Пускай будут черти… Но как мужчина я, знаете ли, этим Владимиром Николаевичем доволен…
– Правда? – На меня из темноты сверкнули уже хорошо знакомые мне жемчужные колечки.
– Истинная правда, – подтвердил я. – Но от этого не легче. Вы давайте-ка связывайтесь со своими в Ниигате! У нас с вами больше никаких источников информации теперь нет!
– Да-да, сейчас… – Аюми утонула в недрах своей внушительной сумки, где, как я уже успел заметить, кроме китайских противогазов нашлось место для толстенного кирпича японско-русского словаря, электронного переводчика и еще много для чего, исключая, разумеется косметичку. – Где же он?…
– Что, телефона нет?
– Вы знаете, Минамото-сан, я, кажется, его потеряла… – растерянно протянула она.
– Где вы его последний раз видели?
– Видели? – эхом повторила за мной она.
– В руках он у вас последний раз после "Старбакса" где и когда был? Не помните?
– Сейчас-сейчас… – В ее жемчужных колечках отчетливо отразился активный мыслительный процесс. – Значит, по дороге в "Альфу" я его не трогала, в гостинице – тоже… Хотя постойте! Когда Владимир Николаевич с меня удостоверение потребовал…
– Вы ему права водительские всучить попытались, – напомнил я о ее не самом удачном трюке.
– Верно, – кивнула она. – На права он не клюнул, и мне пришлось из сумки доставать настоящее удостоверение
– И?…
– Оно у меня было довольно глубоко, значит, я, скорее всего, телефон достала, а уж следом за ним бумажник с удостоверением. Значит, могла телефон у Владимира Николаевича в номере где-то оставить: на столике или на кровати…
– Одна дойдете обратно? Или вас все-таки проводить? – ехидно спросил я, предчувствуя ответ.
– Если вас не затруднит…
– А что так? – продолжил я суровый допрос. – Мне показалось, вы не из трусливых!
– Вам правильно показалось, только, как вы сами заметили, этот Владимир Николаевич мужчиной оказался в большей степени, чем я предполагала раньше… И мне одной… так поздно вечером…
– Хорошо-хорошо! Пошли вместе! – засмеялся я.
От "Альфы" мы успели отойти недалеко, поэтому у стойки администратора были уже через пять минут. Подниматься к Селиванову сразу из вежливости мы не стали, а позвонили ему из лобби. К телефону он не подошел, что заставило нас с Аюми синхронно удивиться, так как в памяти нас обоих еще живы были живописные воспоминания о его смешной юкате и неприхотливом ужине, который ему из-за нашего вторжения не суждено было съесть горячим.
Мы молча переглянулись и пошли к лифтам. Спустя минуту мы уже стучались в его дверь, но знакомый глазок продолжал излучать ровный яркий свет, и Селиванов на этот раз не торопился его от нас заслонять. Я вопросительно посмотрел на Мураками, она встревоженно – на меня. Поняв беспочвенность своих претензий к не желающей открываться изнутри двери, мы вызвали по этажному телефону дежурного консьержа, который тут же появился без ожидаемой бряцающей связки дежурных ключей, но с единственным – универсальным – ключом – мечтой всех домушников и взломщиков. Консьерж с деланным безразличием, но достаточно долго изучал наши с Мураками удостоверения, затем по мобильному телефону испросил санкций на вскрытие номера у высокого начальства, дислоцированного в цокольном этаже, и в конце концов щелкнул замком неприступной доселе двери.
Я могучей левой рукой остановил его попытку первым юркнуть в ярко освещенный номер и сделал решительный шаг внутрь, опередив не только консьержа, но и любопытную Мураками, которая, как я заметил затылочным зрением, также оттерла гостиничного служку и прошмыгнула в дверь следом за мной. Картина открылась нам с ней безрадостная: на широкой постели, воздев свои светло-зеленые глаза к персиковому потолку, распластался в полураспахнутой юкате бездыханный Владимир Николаевич Селиванов, а изо рта у него торчал белый электрический провод, тянувшийся к розетке у прикроватного столика, на котором продолжал стоять нетронутый, все еще прикрытый блюдцем стакан с быстрозавариваемой лапшой. Я выдернул из стоявшей на журнальном столике картонной коробки несколько бумажных салфеток, обернул ими электровилку, вытянул ее из розетки, а затем осторожно вытащил сквозь обуглившиеся губы гордого филолога из его навеки умолкнувшей глотки скромный командировочный кипятильник.
Глава 5
Первыми в "Альфу" – уже через две минуты после моего звонка в управление – примчались трое расторопных ребят из квартального отделения, еще через пару минут в номер ввалилась оперативная группа из районного управления, а на следующем после них лифте на роковой для Селиванова-сана двенадцатый этаж поднялся сам Нисио. Неуемный старик, как я и предполагал, домой так и не ушел и терпеливо ждал в управлении от меня либо очных, либо телефонных объяснений моему внезапному побегу по зову капитана Мураками. Теперь он, поигрывая острыми, пожелтевшими от въедливого табака и прожитых лет скулами, пристально осматривал комнату, переводя свой лучистый рентгеновский взор с предметов неодушевленных, как-то: телевизор, столик, кресла, постель и бренное тело покойного Владимира Николаевича, на объекты, пока еще подающие признаки жизни: экспертов в полупрозрачных резиновых перчатках, инспекторов, колдовавших с ручками в руках над описанием места происшествия, меня, судорожно пытавшегося сообразить, в каком направлении делать следующий шаг, чтобы избежать новых жертв, и посеревшую Мураками, острозубенькой и востроглазенькой мышкой вжавшуюся в большое кресло, обтянутое песочного цвета кожей.
– Первый он у вас? – Я кивнул на покойного. Она, выражая непонимание, подняла узкие бровки.
– Покойник русский, я имею в виду.
– У меня других и быть не может… – печально пропела она. – Я же с самого начала в русском отделе работаю… И мертвецы через нас только русские проходят.
– Значит, не первый?
– У меня лично – второй, – почти шепотом выдавила из себя Мураками. – В прошлом году у нас моряка русского машиной сбило. Насмерть. Там не убийство, а просто несчастный случай был, поэтому я дело вела. Он пьяный на велосипеде в порт ехал, на судно возвращался из города, назад не посмотрел на перекрестке – и все… А водитель не виноват был… Скорость у него только сорок была… Но все равно судили – два года дали…
– Понятно… Вы, может, пока в лобби спуститесь? Здесь, в общем, можно и без вас обойтись, – старясь звучать как можно ласковее, предложил я Аюми.
– Нет, ничего. – Она попыталась изобразить на абсолютно сером лице подобие улыбки. – Надо же к этому привыкать…
Я кратко рассказал Нисио и ребятам из района о событиях последних двух часов. Мы внимательно просмотрели нехитрый багаж почившего Владимира Николаевича: ни скромный набор недорогой и довольно ветхой одежды – как верхней, так и нижней, строго выдержанной в пепельно-асфальтовой гамме, ни бордовый российский загранпаспорт, ни ученые бумаги в потертом портфеле никаких зацепок нам предложить не смогли. Нисио достал из портфеля стопку бумаги в серенькой прозрачной папке и прочитал на верхнем листе:
– "В. Н. Селиванов. Сало как message. "Голубое сало" Владимира Сорокина и физиологическая поэтика квазиистеблишмента бывшего советского андеграунда. Педагогический университет Саппоро, 2 октября 2002 г., среда". Да, среда… Среда-то вот никуда не денется, а докладчик… "Голубое сало"? Книжка, что ли, такая? Ты, Такуя, читал это "Голубое сало"? Это что, кулинарная книга новая?
– Я читала… – тихо ответила за меня Мураками. – Это не кулинарная книга… Это занятный роман, на большого любителя, правда… Но я думаю, роман неплохой…
– "Голубое сало"… – опять вслух перечитал название объекта селивановского исследования Нисио и серьезными глазами взглянул на автора несомненно умного и, увы, последнего в своей не такой уж и короткой жизни доклада: он лежал на спине, лицом в потолок, в той же символической крестообразной позе, широко раскинув руки, и из-под распахнувшейся наполовину голубенькой юкаты противно горбилось абсолютно белое, никогда в жизни не знавшее тренажеров тугое филологическое брюшко.