Вообще-то Ганин меня не интересовал: зачем он мне здесь и сейчас? И так видимся через день… Куда интереснее, для кого это припомаживалась и душилась не увядшая в отличие от миллионов своих соотечественниц к началу шестого десятка прекрасная Наталья – моя старинная знакомая еще по далеким токийским временам.
Далеко они не ушли: в десяти метрах от нас говорун Ганин колдовал около багажной тележки, закрепляя на ней чемоданы и здоровенные дорожные сумки, и параллельно что-то задорно заливал пяти одинаково полным, но не лишенным приятности русским дамам и трем не столь схожим меж собой русским мужикам. Один из них был совсем дряхлым стариком, и мне почему-то очень захотелось, чтобы он оказался специалистом по какому-нибудь там Сумарокову или Тредиаковскому, особенно в связи с тем, что сегодня с утра наш Хоккайдо вдруг стал для меня "островом любви". Второй, несомненно, принадлежал к категории так называемых "пыльных" мужичков, внешний вид которых принципиально не содержит в себе ничего примечательного и притягивающего если не женскую руку, то хотя бы детский взгляд. Эти персонажи чрезвычайно близким нашим "пыльным" японским мужичонкам, с их тщедушными, до срока иссохшими телами и априори нездоровым духом, а также отталкивающим запахом, поскольку почти все они курят и при этом мылом и зубной пастой брезгуют.
Третий же выделялся из этой традиционной русской филологической братии, знакомой мне с голубенького, в синий горошек детства, как экстерьером, так и статью. Он был высок, пожалуй, даже на пару сантиметров повыше нас с Ганиным, хотя мы оба под метр восемьдесят. Броский серый пиджак, строгие черные брюки, серо-алый галстук, такие же, как у Ганина, одновременно ироничные и мудрые серые глаза, густые, красиво подстриженные русые волосы. Единственное, что не шло ему, на мой строгий взгляд завзятого эстета и прожженного маньериста, так это модная нынче узкая оправа из тонкого серого металла: она, как мне показалась, значительно уменьшала его привлекательные глаза и, более того, даже частично их скрывала. В остальном мужик выглядел безупречно, что, впрочем, нетрудно было делать на фоне остальных семи бедолаг, перебивающихся там, в России, на десяти работах и сорока подработках и ждущих от чужого дяди манны небесной – в данном случае японской, – потому как их собственные дяди заняты не столько проблемами поэтики Тютчева и идеологии Достоевского, сколько вопросами купли-продажи всего того, что не имеющие в своих душах ничего святого соотечественники Ганина еще не купили или не продали.
Наташа Китадзима стояла рядом с этим третьим мужчиной, и на протяжении той минуты, что я разглядывал всю эту живописную компанию, он дважды весьма изящно и ненавязчиво в процессе общей беседы клал свою правую руку на ее стройную – по крайней мере, под пиджаком – талию. Наташа сдержанно улыбалась, говорила, обращаясь ко всем, хотя как мне, так и стреляющему по ним обоим своими пронзительными пепельными глазами Ганину было теперь понятно, во имя кого была и помада, и "Кензо" с подвязками. Обвинять Наташу Китадзиму, тем более что мы с ней, как вдруг выяснилось, давние приятели, в ее чувствах и симпатиях было грешно: будь я на ее месте, я сделал бы такой же выбор. Ганин – тоже, конечно, парень видный, но уж больно нервный, как с ним Саша живет столько лет – ума не приложу. А женщине в Наташином возрасте нужен не пацан-сорванец, который в один прекрасный день сыщет на свои беспокойные ягодицы очередное приключение и оставит своих малолетних детишек неприкаянными сиротами, а прекрасную суженую – безутешной вдовой. Ей нужен такой вот солидный столп цивилизованного общества – как светского, так и дамского, на который можно опереться не только в прямом, но и в переносном смысле. "За пятьдесят" – это для женщины тот возраст, когда лощеность и холеность мужика становятся для нее главнее, чем его жизнерадостность и безудержность. Попрыгунчики и хохотунчики хороши тогда, когда все впереди, когда терять еще нечего, потому что пока просто нет ничего, не скажу – в душе, но за душой точно ничего нет. А когда уже есть что терять, тогда вся эта жизнерадостная трескотня начинает пугать, особенно разумных женщин, рассчитывающих отведенные им земные годы так, чтобы именно в этот период своей жизни обрести покой и стабильность. А какую стабильность от нас с Ганиным наши Дзюнко с Сашей имеют?… Так, видимость одна…
Я подошел поближе. Гости по очереди представились, и оказалось, что Наташину радость зовут Олегом Валерьевичем (что все-таки за дурацкая привычка у русских при представлении не называть фамилию! Что мне с их отчеством делать?!) и что он преподает сравнительное литературоведение в славном РГГУ. Понятное дело, на сэнсэйскую зарплату, пусть даже и на эргэгэушную, ни такого пиджака, ни таких очков себе не справишь. Значит, без вопросов ясно, что человек регулярно выезжает и во время этих выездов зарабатывает себе и на пиджаки с очками, и, видимо, все на тот же "Кензо", потому как соответствующего кольца на безымянном пальце как правой, так и левой руки у товарища не наблюдается. Остается только поинтересоваться, что себе думает беспечный Хидео Китадзима – и думает ли вообще.
После двухминутной беседы мы распрощались: Ганин и мужики покатили груженные поклажей тележки к лифту, женщины потопали за ними налегке, а мы с капитаншей Мураками пошли к стоянке пешком. Напоследок я не удержался, чтобы не взглянуть на Наташу, загадав, однако, что если в тот момент, как я посмотрю ей вслед, у нее на талии будет лежать рука Олега Валерьевича, то я должен буду сделать все, чтобы сразу же по окончании этой их дурацкой конференции духу его на нашем Хоккайдо не было бы никогда.
Я скосил глаза вслед уплывающим русским уточкам: талия Наташи была, слава богу, свободна, а объект моей дуэльной ненависти спокойно катил перед собой тележку обеими руками и о чем-то – видимо, о сугубо компаративистском – беседовал с толкавшим параллельно другую тележку Ганиным. Я окинул критическим взором гигантские по японским меркам зады иркутско-новосибирских филоло-гинь, в последний раз – за сегодняшний день, разумеется, – полюбовался на их русско-японскую антиподшу с оригинальным и неповторимым именем и вернулся и мыслями, и телом к несколько затосковавший от моего демонстративно формального к ней внимания Аюми Мураками.
– Ну, рассказывайте, Мураками-сан, с чем прибыли? – обратился я к ниигатскому капитану, едва воткнул ключ в замок зажигания пижонского "крауна".
– Шикарно вы здесь, на Хоккайдо, ездите! – демонстративно не заметила мой вопрос Мураками.
– Да вы не думайте, что мы все на таких вот "тойотах" тут гоняем, – успокоил я ее, слегка задетый ее невниманием. – Это только для таких гостей, как вы…
– Чем же я так отличилась? – хихикнула явно не страдающая отсутствием юмора Аюми.
– А вот об этом я как раз вас и спрашиваю, – повторил я свой заход, одновременно расплачиваясь на выезде со стоянки. – Хотелось бы узнать именно об этом…
– До города далеко? – Она вновь проигнорировала мой неусыпный интерес.
– Сорок километров. – Я вырулил на дорогу к скоростной. – А до вашей гостиницы все пятьдесят.
– Это дело на вас? – Мураками скосила на меня свои колючие глазки. – Да?
– "Это" дело? – Я прикинулся… тьфу ты, опять забыл кем… вернее, чем… Как там Ганин учит: кабелем? трубой? тросом?
– Да, "это" дело, – серьезно произнесла она. – Дело Ирины Катаямы, которая сегодня утром прибыла к вам в Отару. Вы ведь знаете такую? Вас ведь не зря Такуя зовут?
– Вы где так словами жонглировать научились? – без всякого лицемерия поинтересовался я у нее. Недавний пируэт с овцой меня очень даже порадовал.
– Ну уж, понятное дело, не в полицейской академии… – громко хмыкнула она.
– А чем вам академия наша не угодила? – слегка обиделся я за свою альма-матер.
– Я в токийской академии не училась, – отрезала Аюми. – Только курсы шестимесячные в Осаке прошла.
– Значит, университет у вас по другой специальности?
– Русская литература, – сказала она.
– Чувствуется. Та же Осака?
– Токио.
– Университет?
– Иностранных языков.
– А-а… Вон что! – Ну надо же сколько за один день совпадений! – Такие товарищи, как Инагаки и Хасегава, не с вами учились?
– Двумя курсами ниже, – ответила она и расплылась в широкой улыбке, обнажив мелкие острые зубки, удивительно гармонично сочетающиеся с такими же малюсенькими глазками.
– Значит, знаете их? – Я притормозил на въезде на хайвей, чтобы получить из автомата проездной талон.
– Да, я им подарочки везу! – Продолжая лукаво улыбаться, она повернулась и взглядом указала мне на свой баульчик, который я положил на заднее сиденье.
– Да? Правда? А я им тоже подарочки купил! – радостно сообщил я ей, и мы дружно рассмеялись, без слов поняв, что подарочки эти у нас у обоих идентичные.
Под колесами нашего фешенебельного "крауна" зашелестел бетон, и автомобиль бесстрашно врезался в беспроглядный мрак прохладного октябрьского вечера, рассекая его своим длинным серебристым телом и острыми золотыми лучами мощных фар.
– Так вы что, ради поздравлений Инагаки с Хасегавой приехали? – Я попытался вернуть разговор из ассенизационного в профессиональное русло. – Или все-таки не только ради этого?
– Разумеется, не только. – Мураками перестала смеяться.
– Так что?…
– Вы эту Ирину допрашивали? – Из полумрака салона на меня посмотрели два белых колечка с черными серединками.
– Не допрашивал, а беседовал с ней. – Я решил с самого начала правильно расставлять все акценты и ударения.
– Да, конечно, беседовали…
– Именно беседовал.
– И как она вам?
– Вы знаете, – осекся я, – Мураками-сан, там, в аэропорту, мой друг Ганин был. Вот ему пристало мне такие вопросы задавать. А вам… Как-то, знаете…
– А чем вам мой вопрос не понравился, Минамото-сан? – Железная Аюми, судя по всему, относилась к разряду тех женщин в брюках, которые уверены в том, что раз они именно в штанах, а не в юбках, им трава не расти и море по колено…
– Ну она же объективно привлекательная девушка…
– Женщина, – въедливо поправила меня Мураками.
– Что "женщина"? – недопонял я.
– Она же замужем! – пояснила строгая капитанша.
– А-а, вы в этом смысле…
– А в каком еще смысле может быть "женщина"? – Она опять направила на меня свои жемчужные колечки.
– Да ни в каком! – Мне надоела эта словесная перепалка. – Пусть будет по-вашему: женщина.
– Так оно лучше, – брякнула она и отвернулась. Судя по всем этим лингвистическим ужимкам и прыжкам и несмотря на соответствующий капитанскому чину возраст (если она на два года старше наших "китайских" чистоплюев, значит, ей за тридцать), она в своей довольно-таки логичной системе дефлорационных координат все еще относила себя к категории девушек.
– Недоговаривает она, конечно, много… – начал я.
– Недоговаривает? – Аюми опять повернулась ко мне.
– Ну, например, у нее билет на паром и на нее, и на машину туда и обратно, причем обратно – уже в среду.
– Да, это мы знаем, – почти шепотом произнесла Мураками. – И что она здесь недоговаривает?
– А то, что билет у нее обратный на среду, а мне она побожилась, что в Саппоро пробудет две недели.
– А вот это уже новость… – задумчиво отреагировала на мое сообщение железная капитанша.
– Если она не врет, разумеется, – попытался успокоить ее я. – Хотя я чувствую, что не врет.
– Жить она будет в "Гранд-отеле"?
– Да, там же, где и вы, – ответил я.
– Броня есть?
– На вас? Какой вопрос?! – возмутился я.
– Спасибо… – Она опять перешла на бурчание. – На нее, конечно! На нее броня есть? Вы проверяли?
– Я лично нет, но ребята должны были проверить. Если бы брони не было, я бы уже знал.
– Понятно! Это уже Саппоро? – Она постучала костяшками тонких, детских пальчиков по своему окну, за которым радостной радугой разливался разноцветный неон игротек и дискотек.
– Нет, это пока Энива, – ответил я.
– Вы про мужа у нее что-нибудь спрашивали? – Мой ответ ее явно разочаровал.
– Спрашивал.
– И что она?
– Формально – ничего. Обычная японская жена.
– Что значит "обычная японская жена"? – Этот ее вопрос еще более утвердил меня в мысли о том, что к категории "женщин" Мураками-сан, точнее тогда – Мураками-чан, не относится.
– То, что у мужа – бизнес, он кормилец, и где он деньги берет, чтобы ей на прокорм давать, ее не интересует.
– Понятно.
– А мне нет. – Пора было кончать этот цирк.
– Что вам непонятно? – поинтересовалась она.
– Давайте-ка, господин капитан, кончайте темнить – за вас это вон природа успешно делает. – Я мотнул подбородком в сторону вечной тьмы по левую от нас сторону. – Расскажите-ка мне лучше, что вы знаете о ее муже и что вообще вся эта история с рулоном якобы мусора может значить. А то мы все про Инагаки с Хасегавой да их сортирное приключение… Дело прошлое, а Ирина наша – самая что ни на есть настоящая…
– Хорошо, – неожиданно покорно согласилась она. – Я вам все в общих чертах расскажу, и вы, если что уточнить захотите, спрашивайте, пожалуйста, потому как я чувствую, что нам вместе поработать все-таки придется. Понятно?
– Чего ж не понять! Я сам во всем ясность предпочитаю… – негромко признался я.
– Ну вот и славно… Значит, Ирина эта появилась на нашем горизонте в девяносто восьмом.
– Они так давно женаты? – удивился я.
– Нет, поженились они в двухтысячном. А в девяносто восьмом ее нынешний муж Катаяма Ато в первый раз привез ее с Сахалина в Ниигату как гостью. То есть по гостевой визе.
– На три месяца, значит?
– Правильно, на три месяца. Собственно, поэтому мы с ней и познакомились.
– Почему "поэтому"?
– Виза у нее была на три месяца – до конца августа. Мы тогда про нее слыхом не слыхивали, а тут в октябре уже звонок из иммиграционной службы: так, мол, и так, по нашей линии гражданка Российской Федерации Ирина Петренко…
– Петренко?
– Да, ее девичья фамилия Петренко.
– Украинка? – Я поспешил проявить соответствующие этнолого-лингвистические познания.
– Да нет, она русская. У них там, знаете, в советское время намешалось всего… У них там и какой-нибудь Георгадзе – русский, и Иванов – якут… Короче говоря, она, конечно, русская…
– Ну пускай будет русская, – согласился я и восстановил в своем воображении облик сегодняшней дневной красавицы, которая, как оказалась, до перехода в муракамовскую категорию "женщин" носила банальнейшую украинскую фамилию. Осталось только у Ганина узнать девичью фамилию сексапильной Наташи Китадзимы… Не дай бог, какая-нибудь Горшкова или Пирожкова окажется!…
– Так вот… Иммиграция нам звонит и говорит, что эта самая Петренко до сих пор пределы Японии не покинула.
– Такое вот начало было, да?
– Да. Мы ее, конечно, разыскали быстро: она и не думала прятаться, просто жила у этого Катаямы…
– Как женщина? – не удержался и съязвил я.
– Разумеется. Вы же ее видели! – не в бровь, а в глаз выстрелила рассудительная Аюми.
– Видел-видел… – Я не стал признаваться проницательной капитанше, что продолжаю видеть эту Ирину именно в этот самый момент.
– И Катаяме завидуете?
– А то… – каламбурно вздохнул я.
– Да, его именно Ато и зовут, – бесстрастным эхом отреагировала на мою хохму Мураками. – Вот. Скандала не было. Он за нее заплатил по суду положенный штраф, она уехала к себе на Сахалин, а ваш этот самый Ато зачастил туда же. По десять – двенадцать раз в год туда плавал.
– У него автомобильный бизнес. Чего в этом странного? – Я скромно попытался защитить от агрессивных нападок противоположного пола неведомого мне торговца подержанными "тачками".
– Ничего странного… – согласилась со мной Мураками. – Тем более вы же ее видели…
– И? – Я кивнул вперед, где за лобовым стеклом сплошная тьма стала постепенно разбавляться радужным молоком большого города. – Саппоро вон уже…
– Так вот, у них этот… Как это обычно принято называть, "роман", что ли?…
– Роман – можно. Или повесть. У кого как, Мураками-сан, – улыбнулся я. – На худой, извините опять же за каламбур, конец, может быть и скромный рассказ, в духе, скажем, Антона Чехова… Большой, кстати, был специалист по, как вы их называете, "женщинам"!…
– Чехов – отличный писатель! – Она достойно выдержала удар, – Значит, будет "роман"…
– И что их роман?
– Закрутилось все, завертелось, и два года назад он ее снова по гостевой визе выписал…
– На три месяца опять?
– Формально – да. Наша иммиграция больше не разрешает. У нас же с ними до сих пор мирного договора нет…
– Я в курсе, Мураками-сан. – Мне ужасно захотелось обращаться к ней не с официальным "сан", а с детским и дружески теплым "чан", потому что, несмотря на то, что брюки на ней были не в пример Ирининым широченными, а ноги под ними – короткими и кривыми, она мне начинала определенно нравиться: не как "женщина", конечно, но как рассудительный и проницательный партнер.
– Короче, они расписались и стали мужем и женой.
– Где расписались? В нашем ЗАГСе?
– Нет, у вас в Саппоро, в российском генконсульстве.
– Что, сюда специально прилетали?
– Не прилетали, а так же, как она сегодня, приплывали. Точно так же, как туристы, с машиной…
– Проверим, – пробормотал я.
– Да мы уже давно проверили… – хмыкнула умненькая Аюми. – Консульство по телефону подтвердило. Осталось только получить бумаги. Вернее, копии бумаг.
– Зачем? – Затем, Минамото-сан, зачем я здесь…
– А зачем вы здесь? – Я решил вернуть ее к началу нашего разговора, поскольку впереди замаячил наш съезд со скоростной в центр Саппоро, где Мураками-чан ждал уютный номер в не менее престижном, чем мой казенный "краун", "Гранд-отеле".
– Затем, что Ато Катаяма пропал, – рубанула она.
– Как – пропал? – с наигранным безразличием поинтересовался я.
– Его нет нигде.
– Нигде?
– Ни дома, ни на работе.
– Иммиграцию беспокоили?
– Конечно. Ни через один из погранпунктов Японии он не проходил.
– Родственники?
– Родственники есть. И в Ниигате, и в Токио, и еще много где. Он сам вообще-то из Аомори…
– И что они?
– Ни у кого из них его нет. Всех обзвонили. – Она сокрушенно покачала своей бесформенной головой.
– Когда поиски начали? Сегодня?
– Официально сегодня, разумеется, после сигнала из Отару. Но до этого были и другие сигналы – от соседей, родни опять же…
– Что за сигналы?
– Они где-то уже больше года скандалят постоянно.
– Родственники?
– Нет, Ирина с Ато.
– Раз сигналы от соседей, значит, скандалят громко?
– Да, женщина эта – сильная и дерзкая, в отличие от наших женщин терпеть несправедливость или даже насилие со стороны мужчины она не будет.
– А со стороны мужа?
– В данном случае муж и мужчина – один и тот же человек, – железным феминистическим тоном констатировала она.
– Вы уверены, Мураками-сан?
– Уверена, – нетвердым голосом пролепетала она. – А что, у вас есть какая-то другая информация?
– Да нет у меня никакой информации – ни той, ни другой, ни третьей, – успокоил я ее. – Это у вас вон сколько этой самой информации! А у меня – одни только наблюдения…
– Тоже вещь необходимая…
– Да, но менее полезная в нашей работе…