Он не знал, согласится ли она с ним. "Два года – это ужасно долго. Я хотел бы дожить до завтрашнего дня. Мелецкий не сдастся без борьбы, может завязаться перестрелка, и я получу пулю в живот". Он заметил, что думает об этом без волнения. "Видимо, подсознательно я не верю, что будет уж очень плохо, – решил он. – Кто-нибудь отступит, я или он, а может быть, Анна права, может быть, лучше махнуть на них рукой, самое важное – это ночь, убегающая в глубь темноты, скоро начнет светать. Я не буду обладать Анной. Не узнаю вкуса ее наготы, не засну в ее объятиях". "Мама, – простонал Чесек, целуя пани Барбару, – мама", – повторил он и заснул. "Что-то безвозвратно ушло, луна спряталась, и стало темно, но я все еще жив, сижу возле нее и почти счастлив". Хенрик опять видел высокие неподвижные деревья, их шершавую кору, лес, пахнущий как… А если дать Мелецкому уехать?" Он достал пистолет. Осмотрел его: десять патронов в магазине, десять в запасной обойме, может не хватить.
– Что вы делаете? – спросила она сонным голосом.
– Ничего. Вы сможете заснуть?
– И очень даже быстро. Я падаю с ног.
– Я провожу вас в номер.
Хенрик помог ей подняться. Она прижалась к его плечу и стала на минуту такой близкой и знакомой. Ей, по всей вероятности, было приятно касаться пальцами его плеча, приятно было телу, которое она так презирала.
Шаффер дремал в вестибюле под пальмой. Хенрик разбудил его.
– Ах, это вы, пан профессор, – сказал он. – Вам надо ложиться.
– Я сейчас это сделаю. Идите спать, Шаффер. Когда придет время дежурства, я вас разбужу.
Долговязый немец, покачиваясь, встал.
– Это очень плохо, что вы не спите, – сказал он. – Вы завтра будете не в форме?
– Я не должен быть в форме, – небрежно бросил Хенрик.
– Пан профессор.
– Jawohl?
– Этот пулемет, вы знаете, он стреляет со скоростью около шестисот выстрелов в минуту.
"Негодяй, упивается выстрелами. Ему хотелось бы, чтобы мы перебили друг друга. – Хенрик почувствовал, что его охватывает ненависть. – Если уж кропить, то надо начинать с него", – подумал он.
– Спокойной ночи, пан Шаффер, – сказал Хенрик. – Завтра увидимся.
– Спокойной ночи.
Хенрик считал ступени, по которым он поднимался с Анной, потом шаги, когда они шли по коридору. Все потеряно. Ночь кончится у дверей ее комнаты.
– Вам не будет страшно одной? – спросил Хенрик.
– Нет.
– Я советую вам запереться на ключ.
– Они не насилуют.
– Это правда, – согласился он. – И через минуту: – Если вам понадобится моя помощь, стучите в стену.
Она рассмеялась.
– Хорошо. Зато вам я советую забаррикадироваться. Они могут что-нибудь с вами сделать.
Хенрик не ответил. "Не закрою дверь, – подумал он. – Может быть, ты еще придешь. Может быть, надумаешь".
– Не устраивайте завтра никаких скандалов, – сказала она. – Это вам ничего не даст.
15
Он лежал с открытыми глазами. Пряди черных волос свисали с потолка и касались век. Черная бездна поглотила девушку, растворила ее тихий смех. Он никогда не будет с ней, не будет с Анной, не будет ни с кем. "Кончается ночь, последняя ночь в моей жизни. Я должен уснуть, не то завтра я ни на что не буду годен, и эти типы сделают все, что захотят. Пистолет лежит под подушкой. Со мной Смулка, – начал он подсчитывать снова. – Освенцимец пойдет за мной. Не исключено, что и Рудловский, лишь бы продержаться до полудня, когда подоспеет поручник Вжесиньский с людьми, а потом еще два года, пока у нее не пройдет ощущение кошмара. Могла бы уже и забыть. Могла бы неслышно на пальцах подойти к моей двери и тихонечко постучать. Дверь открыта, достаточно нажать ручку. А потом она будет искать губами мои губы, нашла, прижимаюсь губами к ее губам, не отпускаю, чувствую, как они вспухают. "Люблю", – скажу я. Теперь я знаю, для чего выжил. Для этого. И надо будет очень хорошо владеть собой, чтобы она не поняла, что это что-то большее, чем банальная любовная игра. Чтобы не поняла, что это действительно любовь". Мрак был непроницаемый, липкий, Хенрик с трудом различал пятно двери. Потом он услышал, как кто-то быстро бежит по коридору, на цыпочках, сейчас будет здесь. "И все-таки она пришла, несмотря на все зароки, пришла, но почему откуда-то издалека, почему с другой стороны, и все-таки пришла".
Шаги затихли возле его номера. С той стороны двери кто-то стоял. "Пистолет я положил под подушку". Послышалось шипение зажигаемой спички. "Мне ничего не угрожает, – решил он, – нападающий зажигать спичку не стал бы". А в это время тот, кто стоял с той стороны, уже проверил номер комнаты. Дверная ручка со скрипом повернулась, и дверь приоткрылась. "Слышу ее дыхание, повеяло теплом, слышу, как пульсирует кровь". Заскрипело, дверь закрылась. В темноте стояла она.
– Ты, – сказал он, садясь на постели.
Она несла ему свою наготу, он чувствовал ее тепло и форму, несла сквозь темень, он вытянул вперед руки и коснулся горячих и мягких округлостей.
– Ты, – повторил он.
– Я, – услышал он. Этот голос был чужой, с легкой хрипотцой, а потом она отыскала его губы, впилась в них и не отпускала, он чувствовал, как губы начинают терпнуть, получил свой выстраданный поцелуй, вкус был странный, он целовал, но мысли куда-то ускользали. "Этот голос, откуда я знаю этот голос? – силился он вспомнить. – "Я", – сказала она с легкой хрипотцой. – Мы целуемся, но это не ты, губы терпнут, желание растет, но это не ты". Он деликатно отстранил ее от себя.
– Кто ты? – спросил он.
– Не узнал? – рассмеялась она.
Хенрик изо всех сил напряг память. "Эта хрипотца. Нет, не знаю", – подумал он про себя.
– Янка, – послышался ответ.
Да, этого можно было ожидать. Он вспомнил взгляд, который она бросила на него, когда дремала в кресле рядом с Рудловским. "Мне повезло, – подумал он, гладя ее голые плечи. – У нее смуглая кожа", – вспомнил он, и рукам стало еще приятней.
– А Рудловский? – спросил он.
– О! – воскликнула она. – Идиот! В последнюю минуту он спросил, не больна ли я. Я ответила в шутку, что не знаю. Он сразу скис. И моментально притворился спящим. Идиот!
"Мне повезло, – подумал он снова. – Все-таки женщина. Та или эта, в данный момент не имеет значения". Горячее, желанное тело, ласки, волосы, волнение, ритм наслаждения. Он привлек ее к себе.
– Ты озябла, – сказал он.
– Да, немного. Согреешь меня? Боже, какой ты приятный! Ты видел, как я строила тебе глазки?
– Нет.
– Доволен, что я пришла?
– Спрашиваешь!
– Ты мне нравишься.
– Ты же меня не видишь.
– Но я тебя помню, у меня есть воображение.
– У меня тоже.
– В моем воображении ты самый красивый.
– А если бы мы минутку помолчали? – предложил он жестко.
– Хорошо, ты прав.
Было темно, и он не различал даже контуры ее лица. "Ты Анна, – подумал он вдруг. В темноте была Анна. – Значит, вот как целует Анна. Значит, вот какое наслаждение дает Анна. Целуешь, дышишь, все-таки ты здесь, все-таки ты моя, Анна. О, как хорошо, что это ты, твое тело, твои губы, твои ладони, твои плечи, Анна", – повторил он мысленно, упорно поднимаясь к блаженству. Вершина была близко, близко, достаточно было протянуть руку, достаточно было одного усилия. "Это не Анна", – промелькнула мысль, и он опять опустился вниз, и надо было подниматься снова. Женщина что-то шептала. Он чувствовал ее нежные ладони: "Какой ты ужасно приятный".
"Анна меня любит. Иду к вершине, все время вверх, все время к Анне, она стоит там с лицом, освещенным солнцем. Любовь", – обрушилась на него мысль и потащила назад, он сполз по острым отвесным камням. А потом опять вперед. Дьявольское усилие. С камня на камень. Анна. Еще шаг, Анна, еще шаг, еще одно последнее усилие, протянул руку, ухватился за круглый камень. "Я здесь! Я здесь!" Она шептала что-то ликующее. На вершине было светло, голубой, уходящий вдаль простор, он ударил головой солнце, солнце превратилось в сияние, излучающее молнии. Хенрик вздохнул полной грудью. "Любовь", – подумал он, униженный.
– Ну и как? – спросила она.
"О господи! – испугался он. – Сейчас начнется болтовня. Любовь, черт бы ее побрал! Я все испортил". Это была не Анна. Он отодвинулся.
– Что с тобой? – спросила она.
– Не хватает воздуха.
– Спи.
– Рядом с тобой я не засну.
– Все равно не уйду, – сказала она и поцеловала его. – Ты мне очень нравишься.
"Мне везет", – подумал он.
– Я должен выспаться, – сказал он.
– Это так важно?
– Да. Я боюсь, что завтра будет драка с шефом.
– Драка?
– Он хочет вывезти аппаратуру из санатория.
– Ну и что?
– Ничего. Мне это не нравится.
– Ты с ним справишься, – сказала она убежденно. – Я уверена, что ты с ним справишься.
– Я должен выспаться.
– Я еще немножко полежу рядом с тобой.
– Хорошо, – согласился он.
Потом спросил:
– Рудловский знает, что ты здесь?
– Нет, он спит. В своем номере.
– Ты не дала ему в морду?
– Нет, за что? Он был такой смешной, что… что даже вызвал отвращение. Мерзость. Я подумала, пусть себе спит, очень хорошо, пойду к Хенрику. Я уже приходила сюда, тебя не было.
– Весьма польщен, но не могу понять, чем обязан такому вниманию.
– Ты мне нравишься. Он засмеялся.
– Это не причина.
– Ты мне кого-то напоминаешь, – призналась она.
Он вслушивался в ее голос. Он звучал иначе, чем до этого, очень мягко, даже хрипотца как-то уменьшилась.
– Ну что, уходить? – спросила она. Он обнял ее.
– Нет.
– Ты ужасно капризный. Совсем как он.
– Кто?
– Мой жених.
– Тот, которого я тебе напоминаю?
– Да.
– Вот как! А где он?
– Не знаю. Его взяли в тридцать девятом, и он пропал. Не хочешь выбросить меня из кровати?
– Нет.
– Значит, ты доволен, что я пришла?
– Очень.
Она рассмеялась.
– Эх вы, мужчины, – сказала она. – Это правда, что ты шепнул Рудловскому, что я тебе нравлюсь?
– Возможно.
– Я тебе тоже кого-то напоминаю?
– Нет. Ты любила своего жениха?
– Ужасно!
– Ты спала с ним?
– Тогда я этого не делала. Мы должны были пожениться. Мне хотелось торжественной свадьбы, уже было платье. Потом я его продала, потому что нечего было жрать. Не сердись, но знаешь, когда нам было так хорошо, я представляла себе…
– Что это он?
– Да.
Хенрик вздохнул. "Один, один, – подумал он. – Хоть раз я на что-то пригодился". Его молчание она приняла за смущение, потому что шепнула, блуждая губами по его лицу:
– Но ты мне действительно нравишься.
– Потому что я – это он?
– Теперь уже нет. Теперь уже потому, что ты – это ты.
Она прижалась к нему разгоряченная. Когда она осыпала его поцелуями, он спросил:
– А теперь ты с ним или со мной?
– С тобой, Хенрик, с тобой.
– И я с тобой, – сказал он.
Было по-прежнему темно, и лица женщины он не видел. Но слышал ее голос, это был голос Янки, мелодичный и полный нежности, хрипловатый голос, слышал в темноте свое имя. "Хенрик, Хенрик", – повторяла она имя, которое знала всего несколько часов.
16
В парке на скамейке, под гигантскими деревьями, которые из кустов терна превратились в надвислянские тополя, в парке, нет, не в парке, не на скамейке, это мог быть какой-то зал, застенки гестапо, но почему без стен, почему сад, кроны деревьев, плывущие, как ручьи, и все-таки ночь, но скамейки не было, а эта женщина не сидела, она стояла, сгорбившись, под деревом, надвислянским тополем. Мать. Это была его мать. "Хенрик, я принесла тебе одежду, примерь". Он схватил, смутившись, помятые брюки, женщина сидела на скамейке, это была Анна. "Переодевайся, – сказала она, – не глупи". "Пришла", – шепнул он, протянул руки, прикоснулся к ее телу, оно было желеобразной теплой массой, проскользнуло между пальцами. "Мне не везет". Услышал лай собак. "За мной погоня, Анна, убегай!" – закричал он в темноту. Пес зарычал, ощерился. Хенрик увидел налитые кровью глаза. "Где я его видел? А, он допрашивал меня в гестапо!" Пес зарычал, Хенрик отскочил, бросился наутек, вся свора с лаем за ним, со всех сторон его окружили собаки, у них были человеческие лица, они лаяли человеческими голосами. Он бежал легко, почти не касаясь земли, несся над путями, поднимался над крышами, мимо лесов и лугов, на которые ложился туман. "Это не сон, – подумал он, – во сне так легко не бегают, это не сон, просто я в необыкновенной форме и побил все рекорды". Внезапно небо прояснилось. Он потерял под ногами почву, начал падать в голубую бездонную пропасть, полную звериных голосов. Голубизна порыжела, бездна сгустилась, и Хенрик почувствовал, что ноги вязнут в трясине. Погоня приближалась, а он по грудь сидел в болоте, слышал чмоканье тонущих, бульканье пузырьков воздуха, липкие ветви хлестали его по лицу, смрад и гниль. "Это не сон, увы, это не сон, я побил рекорд мира, но никто об этом не узнает". В темноте издалека блестели одноглазые огни человеческих жилищ. "Позову на помощь". Грязь наполняла рот. Собаки ворчали над ухом. "Вот видишь? – кричали собаки. – Вот видишь?" Кто-то схватил его за плечо и вытащил из трясины. Он висел, распятый на свастике, было не больно. "Удивительно, а я так боялся. Чего, собственно? Этот зуд в ладонях– это электрические провода". Собака с налитым кровью глазом зарычала. "Умру, – понял Хенрик. – Опять умру". Вспышки и треск, луна взорвалась и упала на глаза, иголки пронзили тело. Он падал на землю, падал долго. "Сейчас наступит смерть, – думал он, падая, – наступит, как только я коснусь земли. Коснулся – теперь смерть, теперь уже ничего нет, – подумал он. – Я умер, и ничего нет, значит, это смерть, совсем не страшно".
Некоторое время он лежал без движения. Постель, подушка. Смерть постепенно уходила из него. Он еще не жил, в нем еще находились какие-то последние остатки смерти, он удивлялся тому, что произошло. "Я умер и все-таки знаю об этом, значит, ничего страшного". С того света еще доносился лай собак, хриплое "вот видишь", смрад болота. "Заснуть на время, чтобы не видеть всего этого", – подумал он. Комната была серая, светало, ночь исчезла. "Я мало спал, – забеспокоился Хенрик, – но больше мне и нельзя, я проснулся вовремя". Рядом под одеялом, съежившись, лежала женщина, она спала с полуоткрытым ртом, погруженная в свою собственную боль. "Господи, что ей там снится, наши проклятые сны, а может быть, ничего такого, может быть, это гримаса блаженства, может быть, ей снится жених, которого она узнала благодаря мне". Он водил усталым взглядом по стене. "Я в гостиничном четырехместном номере "Тиволи", Грауштадт, – собирал он разрозненные детали, – раковина, зеркало, полотенце, мыло, которое испугало Анну. Я жив. Женщина спит глубоким сном, ей нет никакого дела до наших счетов, спит теплая и доверчивая, хорошо сделала, что пришла ко мне, благодаря ей я не был в эту ночь один". Он нежно поцеловал ее над ухом, она что-то пробормотала, недовольная или счастливая, кто знает. Если бы не она, он не сомкнул бы глаз, ее ласки убаюкали его. "Женщина, – подумал он с нежностью. И сразу же: – Надо опередить Мелецкого".
Он спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Глаза набухли, как будто в них попал песок. "Я спал от силы три часа. Но и они не больше. Смулка, этот, наверное, выспался". Полоща рот, он ловил звуки из соседних номеров. "Анна, вероятно, еще спит". Чесек грохнул дверью, кто-то шел по коридору. "Не успею побриться. Неважно, я не англичанин, могу отправиться на тот свет и небритый". Накинул пиджак, нащупал пистолет и магазин с патронами.
Женщина в кровати зашевелилась.
– Хенрик, – сказала она лениво. Он остановился, держась за дверную ручку.
– Я должен поймать Смулку.
– Уходишь? – спросила она.
– Да.
– Подойди ко мне.
"Черт побери, я опаздываю". Когда он отвечал на поцелуй, его взгляд блуждал по стенам комнаты.
– Я должен идти, – сказал он, освобождаясь из ее объятий.
– Куда?
– Утрясти дела с ребятами.
– Смотри, они похожи на бандитов.
– Обыкновенные люди. – Это утверждение удивило его самого. Может быть, поэтому он повторил: – Да, обыкновенные люди.
– Водитель определенно похож на бандита, – настаивала она.
– Водитель на моей стороне.
– Ты не боишься?
– Немного.
– Ты смелый.
– Кто знает.
– Я знаю.
– Слишком уж много хвалили смелых, – сказал он. – Может, было бы лучше, если бы все были трусами, а?
– Как тот в очках, который испугался моей болезни?
– Попробую с ними договориться, – сказал Хенрик.
– Да ты не бойся, – успокоила она его. – Ты тоже хороший бандит.
– Освенцимец сделает все, о чем я его попрошу. Твой кавалер, наверно, тоже. Потом столкуюсь с шефом.
– Все будет как надо. Что там за шум? – Она прислушивалась. Хенрик подошел к окну. – Это въехали грузовики. Сейчас начнется погрузка.
– Спеши, – поторопила она.
Хенрик подошел к кровати и наклонился. Янка смотрела на него с ожиданием. Ее темные глаза, казалось, были покрыты лаком.
– Я люблю тебя, Янка. И знаешь за что?
– Нетрудно догадаться.
– Нет, не догадаешься. Я люблю тебя за то, что ты сказала, чтобы я спешил. Что ты не говоришь: "Оставь их в покое".
– Спеши.
– И еще. Не проболтайся женщинам, что провела ночь у меня.
– Ты тоже не хвались.
– Я напишу об этом в газету, – сказал он. Выходя, он чувствовал на себе ее взгляд. Подумал: "И все-таки что-то от этой ночи осталось, что-то большее, чем обмен услугами".
В коридоре он встретил небритого Рудловского. Рубашка на нем была грязная и мятая.
– Как спалось? – спросил Хенрик беззаботно.
– Кажется, у меня катар. Как кончим, схожу в аптеку.
– Грузите?
– Помаленьку. А вы?
– Я сейчас приду, – пообещал Хенрик. – Смулка с вами?
– Не видел.
– Еще спит?
– Наверно.
– Если шеф не стащил его с кровати!
– Пойду разбужу.
– Я с вами.
Они подошли к номеру Смулки. Дверь была закрыта. Хенрик постучал.
– Збышек! – позвал он. Ответа не было.
– Наверно, смылся, – сказал Рудловский.
– Куда?
– Куда-нибудь. Вчера они повздорили с шефом.
– Да?
– Я это узнал от шефа. Он сказал, что Смулка рехнулся.
– А обо мне ничего не говорил?
– О вас, что вы трудный, но толк будет. Идемте.
– Минутку.
В голове Хенрика шевельнулось подозрение. "Попал к бандитам. Сам похож на бандита". Хенрик достал из кармана отмычку и стал орудовать ею в замке.
– Вы думаете?.. – начал Рудловский.
– Сейчас убедимся.
Замок скрипнул, и дверь открылась. Смулка неподвижно лежал на кровати.
– Какой скандал! – пробормотал Рудловский. Они подошли ближе. Смулка лежал в той же позе, что и вчера вечером, одна рука вытянута вдоль тела, другая на груди, желтое лицо выражало безразличие, ноги в ботинках просунуты между железными прутьями спинки. "Бедный Смулка, кажется, отмаялся. Я опять один".
Рудловский осмотрел труп.
– В живот, – констатировал он. – Как вы думаете, это очень больно?
– Не знаю.
– Я не переношу боли.
– Наверное, не очень. Лицо у него спокойное.