Замиру постелили на другой половине дома; он непременно пожелал спать на полу, куда бросили тощий поролоновый матрас, подложив под изголовье свой посох - такой же темный, как его руки, только вместо сети морщин изукрашенный причудливой резьбой. Только среди ночи, уверясь, что ни один звук не долетит до этого гостя, ведущего себя чересчур по-хозяйски, отец с сыном решили поговорить. И лишь тогда вскрылись потайные связи, два десятилетия определявшие течение жизни этой выброшенной из привычной обстановки палестинской семьи…
Все началось с девочки. Младшей сестренки отца - озорницы, вечно пренебрегавшей наставлениями старших. У нее были роскошные волосы, уже в восемь лет укрывавшие ее плащом до пят, если распустить косы. Она была очень веселой и очень любила играть. Поэтому она потянулась к валявшейся на дороге кукле - хотя ей тысячу раз говорили, что нельзя трогать беспризорные игрушки. Израильские солдаты - неужели у них нет ни сердца, ни детей? - научились замаскировывать под игрушки взрыватели мин. Никто не видел, как это произошло, но среди разметавшихся окровавленных частей того, что еще недавно было крохотным телом будущей красавицы, обнаружили ошметки розового пластика и обуглившейся кукольной одежонки. Отец был единственным сыном, братом своих сестер - так же, как его сын сейчас. Он решился мстить. Чтобы вступить в террористическую организацию, не требовалось поиска связей, а лучшим рекомендательным письмом послужило заключение о смерти сестры. Единственное, чего он хотел, - убивать врагов Палестины. Убивать как можно скорей и как можно больше.
Первый порыв иссяк, а желание его не осуществилось. Пылкого юношу с большими способностями к бизнесу, пока не нашедшими применения, нерационально было использовать в качестве простого исполнителя. Его направили за границу, позволили распоряжаться некоторыми деньгами, с тем чтобы он вернул в десятки, в сотни раз больше, чем взял. Даже если учитывать помощь со стороны влиятельных представителей ислама, вложение средств оправдало себя. Отец до сих пор не стал миллионером только потому, что слишком много средств уходило воинам в зеленых повязках. Ну и еще потому, что растил сына, от которого международная организация, куда входят не только палестинцы, вправе потребовать более серьезных услуг…
Он слушал отца, а руки у него холодели. Прежняя жизнь улетала в никуда, ее стремительно засасывал вакуум, а новую он представить себе не мог, но заранее испытывал отвращение к ней.
- Отец, но ведь прошло столько лет! Своими деньгами, которые наверняка пошли на оружие и подкуп, ты давно расплатился за смерть сестры. Неужели тебе доставит радость, если я буду убивать маленьких девочек-англичанок? Они ведь тоже веселые, непоседливые и тоже любят играть в куклы. Все девочки любят играть в куклы, потому что им предназначено вырасти, и стать матерями, и нарожать новых детей. Если тебе их совсем не жаль, пожалей хоть меня, я-то учился не для того, чтобы становиться убийцей или адвокатом убийц!
Отец стыдил его. Обвинял в том, что сын вырос западным человеком, думающим только о своем благополучии, душевном и телесном. Убеждал, что акции устрашения необходимы, чтобы в его родной Палестине больше не гибли дети; что пусть лучше мусульман боятся, чем презирают. Уверял, что ему не придется убивать собственными руками… Все это было предсказуемо и, в общем, знакомо. Хуже всего было то, что отец повторял эти аргументы так, словно давно не верил в них. "А ведь он сам стал западным человеком, сроднился с Великобританией…" Разболелась голова, да так, что хотелось умереть - прямо сейчас, не дожидаясь того, что случится дальше. Сославшись на головную боль, ушел к себе, надеясь уснуть. Брезжило раннее летнее утро, казавшееся таким неправдоподобным, ненормальным, словно изменение его судьбы повлияло на весь окружающий мир.
А ведь, если разобраться, в эти краткие часы горячечного, пронизанного головной болью сна и свершилось его превращение! Пока он спал, отец и Замир окончательно нашли общий язык. Так что, можно считать, проснулся он уже Абу Салехом. Подменное имя, но у него все имена такие.
Таким образом, предыдущая часть биографии закончилась; она представляла собой сухое резюме, которое подают претенденты на новое место работы. Новая часть содержала значительно больше листов и напоминала приключенческий роман. Замир увез его из Англии - увез далеко, на базы, где тренировались его сверстники. Абу Салех открыл там много нового о себе. Новым стало и лицо - выбритая голова делала его непривычно-решительным, - и характер. Уже тогда Абу Салех понял, что ему вряд ли подойдет мирная закулисная деятельность: он станет шпионом в стане врага, и никем иным. Он обнаружил необычайную способность к изменению внешности. Его талант к усвоению языков оказался как нельзя более кстати. Он полюбил как холодное, так и огнестрельное оружие - порой миниатюрное, но неизменно точное - изучил свойства ядов. А главное - он нравился себе в новом качестве! Гуманистические поползновения, проступавшие в разговоре с отцом, сошли на нет. Может быть, потому, что руководители баз умели обрабатывать сознание подопечных в выгодном для конечной победы ислама духе…
Мысли Абу Салеха временно раздвоились: он прекрасно понимал, что его сознание обрабатывается, но не сопротивлялся и даже отмечал наиболее выдающиеся моменты обработки, чтобы со временем применить их на других. Он знал, что рано или поздно ему придется этим заниматься. В конце концов, только человек убежденный способен убедить других. Порой он сам не понимал, когда он убежден, а когда только разыгрывает убежденность… Так ли это важно?
Ну а истина - да что такое истина, чтобы считаться с ней? Абу Салех всегда интересовался философией, особенно его привлекали французские философы-постмодернисты. В этой отрасли знания прочел он далеко не все, но достаточно, чтобы сделать вывод: все, что существует вокруг, - всего лишь текст, и читать его можно по-разному. Никто не смеет утверждать, что его прочтение менее истинно, чем все остальные. Этот аргумент подходил для полемики с той западной половиной своей личности, которую он упорно хранил и не собирался вытравлять из себя. С восточной половиной личности никакой полемики не требовалось: разве всемогущий и всемилостивый Аллах не освятил заранее все действия, которые предпринимаются во имя торжества ислама? В начале курса обучения Абу Салех боялся трагической раздвоенности, однако по мере формирования жизненных убеждений никакого трагизма в своем новом положении не обнаружил. Такой гибрид - западный ум и восточное сердце - встречается нечасто; такое существо, принадлежащее двум стихиям - своего рода земноводное, - представлялось его руководителям особенно ценным, и он слышал, Замир получил поощрение от начальства за то, что привел его.
Что было дальше? Долгий ряд перевоплощений. То, что приверженцам индуизма жрецы сулят после смерти, он испробовал уже при жизни. Эквивалентом миниатюрной гибели для него являлась смена имени и облика. Но всегда, во всех обличиях, он оставался неуязвим. Он оставлял за собой длинный шлейф смертей, но так ловко, что заподозрить его не могли. А иногда обходилось и без физического насилия: просто подготовка почвы, обработка сознания пылкой, искренней, жаждущей подвига молодежи. Вот и пригодился собственный опыт…
Один прокол - всего лишь один, но достаточно и одного неверного шага, если стоишь на краю пропасти. Одно утешение - он все-таки не упал окончательно, зацепился за свисавший с края пропасти чахлый кустик… Это было, когда ФБР, "Моссад" и Интерпол, объединив усилия, вычислили его и послали ориентировку полиции Германии, где он тогда имел обширное поле деятельности - в основном среди турок. Его уже пришли арестовывать, и ему чудом удалось скрыться - благодаря поддержке организации. Однако организация, вытащив своего члена из беды, проявила к оступившемуся строгость: ему предлагали расстаться с работой. Только теперь он по-настоящему понял, сколько значило для него это занятие, которое он и впрямь привык называть работой. До какой степени - больше, чем самая прекрасная женщина на свете - манила его тайная и тем более сладкая власть над людьми, не представляющими истинных мотивов его деятельности. Он просил не наказывать так сильно, предоставить возможность оправдать доверие. Тем, кто стояли над ними, тоже не с руки было лишаться такого ценного агента, но, к сожалению, его лицо теперь будет красоваться на каждом полицейском стенде, его сможет узнать любой пользователь Интернета.
- Что же, - угнетенно спросил он, - нет никакого выхода?
- Есть, - ответили ему, - но выход нелегкий… Если лицо может подвести, надо заменить лицо.
Впервые Абу Салех дрогнул. Горделиво полагая, что прошлое не играет для него нынешнего никакой роли, что человек его судьбы вправе менять прошлое, сколько захочет, он остановился в растерянности, когда ему предлагали физически порвать с тем человеком, кем он был. Порвать не только с модником-студентом, соблазнявшим девиц пачками, - порвать со своей семьей, со своим родом. Вот этот крупный горбатый нос и линию соединяющихся над переносицей густейших бровей он унаследовал - через отца - от деда, которого видел только на фотографии; а форма губ у него - типично материнская… Абу Салех попросил дать ему сутки на размышление. Но, уже покидая кабинет, единственным украшением стен которого было зеленое знамя с серебряной вязью букв, он знал, какой ответ он даст.
Неужели отец, которого он не видел на протяжении бесконечных, наполненных борьбой, лет остался бы доволен, если бы ради внешности сын предал свое дело - предал и отца, который благословил его на этот трудный путь? Ничто в человеке не является столь мимолетным, столь быстро выцветающим, как черты лица: в семь лет человек не таков, каким будет в семнадцать, а семнадцатилетнего с трудом узнаешь в сорокалетнем. Внутренняя удовлетворенность от своих поступков и уважение окружающих - это важней… В данном пункте Абу Салех, живущий жизнью, отличной от жизни обывательского большинства, был до смешного консервативен. И если он не побежал тотчас назад, стремясь поскорее доложить хозяину кабинета, что согласен, то лишь затем, чтобы о нем не сложилось мнение как о легковесном человеке, постоянно меняющем свои решения. Ради приличия, и только ради него, он выждал назначенные им самим сутки.
Следующая нить воспоминаний приводит Абу Салеха в комнату, где ничто - ни голубые, покрытые фиолетовым орнаментом шторы, ни мебель округлых, далеких от строгой функциональности форм - не напоминало даже очень дорогую больничную палату. К этой комнате примыкали ванная и туалет - также изысканные, совсем не больничные. Одна деталь отличала эти апартаменты от обычной квартиры или гостиничного номера: в них не было зеркал. Ни над раковиной в ванной, ни в створке шкафа, ни на тумбочке. Абу Салеху объяснили это так: он должен отвыкнуть от своего прежнего лица, тогда новое не будет для него таким уж большим потрясением. Абу Салех равнодушно качнул головой. Удивительно: каким же должен быть срок, чтобы отвыкнуть от самого себя? Но, послушный исполнитель, он не стал спорить и все время, отмеренное до первой операции, провел, не пользуясь бритвой и расческой.
А дальше… Дальше смотреть было не на что. Самое доброжелательное и ясное зеркало отразило бы лишь одно: белую коросту бинтов, плотную, как скорлупа. Когда Абу Салех ощупывал их шероховатость, ничем не напоминающую испещренную волосами и порами поверхность его родной, привычной кожи, ему иногда приходила в голову навязчивая мысль: как будто то, что скрывается под бинтами, должно быть абсолютно гладким, лишенным всяких человеческих черт - одним словом, яйцо. Твердое, точно из белого мрамора. Скульпторы-хирурги проковыряют его инструментами в разных местах, придавая мраморной кукле видимость жизни…
Все это, конечно, глупости, последствия наркоза. Он прекрасно сознавал, что у него есть глаза (чтобы видеть опостылевшую, хоть и дорогую, обстановку), рот (в него воткнута трубка, сквозь которую поступает вода и питательный бульон), нос (который, несмотря на все обезболивающие, ужасно саднил, пока меняли его форму)… Во время пребывания в клинике кругозор Абу Салеха сузился: он не вспоминал о том, каким он был, не мечтал о том, каким он станет, он с незамысловатостью воинственных душ хотел скорейшего окончания хирургических пыток и выхода на свободу.
И вот настал этот день, когда, разрезав толстый слой бинтов, ему сунули под нос предмет забытого назначения - зеркало… Из круглого металлического ободка на Абу Салеха глянуло лицо не просто незнакомое - новосозданное. Абсолютно юное. Однако без юношеской наивности, без юношеских устремлений - чистый лист, да и только. Опыт, огорчения, разочарования и страсти не успели проложить на нем ни единой морщины. Абу Салех отшатнулся и прикрыл глаза, но лицо продолжало стоять перед ним во внутренней темноте - его лицо.
Это был очередной и крайне эффективный урок перевоплощения. Абу Салех неоднократно ловил себя на том, что с новым лицом обращается отважнее и мастеровитее, чем со старым. Смелее прибегает к маскировочной косметике, когда она необходима. Уж не в этом ли кроется причина некоторой женственности, за которую высмеивал его грубый Шарипов? А может, причина в том, что он давно не знал женщины? Половое чувство, столь сильное в ранней молодости, как-то сошло на нет, угнетенное постоянным нервным напряжением, без которого Абу Салех чувствовал себя точно электроприбор, не включенный в розетку. Любовь женщин продажных и легкомысленных больше не занимала террориста, постоянную подругу он, вследствие образа жизни, позволить себе права не имел.
В конце концов, так ли уж это важно? Абу Салех не стыдился косметического набора, от которого не отказалась бы кинозвезда. Разве не благодаря этому набору он сумел скрыть от близнецов Скворцовых следы стычки с Бирюковым? Ведь Бирюков нанес ему заметные повреждения, и тем не менее Скворцовы ничего не заподозрили, даже столкувшись с ним лицом к лицу.
Абу Салех не испытывал злости к Бирюкову и Скворцову: наверное, только драка вселила в него боевую ярость, которая быстро иссякла, когда повод для нее был ликвидирован. Он привык думать об убитых им людях без злости и без печали - они были для него всего лишь звеньями в цепи выполняемого задания. И все же эпизод с семейством Скворцовых настроил его на минорный лад.
Невольно пришла на ум история собственной семьи. Сейчас Кирилл и Ростислав, как и другие "Графферы Пикассо", на его стороне, но что они предприняли бы, узнай они, что Абу Салех убил их отца? Убил не как-нибудь в переносном смысле (пролетариат - могильщик буржуазии, ну и все такое), а непосредственно, собственными руками убил… Тогда, пожалуй, повторилась бы ситуация палестинской семьи, которая подчиняет всю жизнь мести за погибшего родственника.
Губы Абу Салеха, полные, точно у молодой египтянки, растянула улыбка. Способны ли на это сыновья Николая Скворцова? Эти европейцы (для него русские были, вне сомнений, европейцами) не придают значения роду; их общество атомизировано, каждый в нем сам по себе. Поэтому они перестают размножаться. Многодетная, по их меркам, семья считается в мусульманском мире бедной детьми… Так что, вероятно, близнецы Кирилл и Ростислав не захотели бы жертвовать своими молодыми жизнями, чтобы смыть кровь отца. Но с большим процентом вероятности можно утверждать, что в составе "Графферов Пикассо" их больше не встретили бы…
- Чего зубы скалишь? - неприязненно спросил Шарипов, которому надоело ждать, пока Абу Салех приведет в порядок лицо.
Ахмеду Шарипову заграничный собрат по деятельности не слишком нравился: вызывали раздражение его разнообразнейшая эрудиция, его ненавязчивая опытность, его тщательность в одежде, его возня с косметикой, легкость его отношения к жизни… Сам Шарипов был человек тяжелый, но тяжесть характера он считал в своем случае синонимом основательности. На русском языке такой подход к действительности формулируется поговоркой "Семь раз отмерь, один раз отрежь". Он считал, что вести себя именно так обязывает его долг перед высоким делом, избравшим его себе на службу. Имелись, правда, причины менее возвышенные: не в последнюю очередь пригибало Шарипова к земле неподобающее для мусульманина увлечение напитками, которые запретил пророк Мохаммед. Мысль о том, что неумеренные возлияния воспрепятствуют наслаждаться ему тонкими яствами и тридцатилетними пышнотелесыми гуриями на том свете, порой ввергала Ахмеда в тоску, однако, чтобы отказаться от алкоголя, ему недоставало силы воли. Абу Салех, невзирая на свой несолидный внешний вид, был настоящим кремнем, когда дело касалось самоограничения. Шарипов не находил в нем слабостей и тем сильнее злился.
- Я улыбаюсь своим мыслям, о мой суровый друг, - пропел Абу Салех бархатным голосом, - своим крохотным быстрым мыслям. Ты полагаешь, с пистолетом - это была здравая идея?
Он всегда стремительно переводил разговор, когда тема ему не нравилась. Что касается Шарипова, Абу Салех никогда не был с ним вполне серьезен, и даже совместное убийство - кстати, не первое и, по всей видимости, не последнее - не изменило его снисходительного отношения к чеченцу. По его мнению, советское воспитание делало борцов за свободу Ичкерии изгоями и в исламском, и в западном мире, а младшая поросль ичкерийских волчат демонстрировала отсутствие всякого воспитания вообще… Но не будешь же выкладывать в лицо товарищу все, что о нем думаешь! Абу Салех предпочитал слегка подкалывать Шарипова, чтобы не зазнавался, блестящим оружием своей иронии - не более, но и не менее того.
- Не беспокойся, очень здравая, - нехотя ответил Шарипов. - Этот пистолет нам еще пригодится.
- Желаю, чтобы он пригодился нам, а не кому-нибудь другому.
- Это ты… на что намекаешь? Неудачу пророчишь, да?
- Зачем мне пророчить неудачу? Интересы у нас в этом деле общие. Просто предупреждаю: будь осторожен. У меня за все годы работы был один-единственный провал. Но со мной, первоклассным агентом, за то, что я его допустил, обошлись не слишком ласково…
Напрасный труд. До Шарипова спокойный тон не доходит, на него надо орать, надо трясти его и колотить об стенку головой. Несмотря на различие комплекций, Абу Салех при необходимости мог бы преподнести соратнику такую воспитательную процедуру, однако не вправе делать это. К сожалению, он не может командовать Шариповым, чтобы не провоцировать конфликт между чеченскими полевыми командирами и своим начальством. А жаль! Можно, разумеется, снять с себя всякую ответственность в отношении действий Шарипова, но это равносильно снятию с себя ответственности за собственную жизнь. Провал одного означает провал другого.
А что означает новый провал для Абу Салеха? Новое назначение? Или новое лицо? Пластическая операция лучше кое-чего другого из списка неприятностей, однако и она - не мед.
В отношении нового лица он не испытывает той сентиментальной привязанности, как в отношении старого, но не в этом дело. При повторных вмешательствах могут оставаться рубцы… проваливаться нос… А это ни к чему.
Абу Салех разглядывает в зеркале свое лицо. Его лицо - его оружие, такое же, как его разум, его умение влиять на людей. Оружие надлежит держать в целости и сохранности.