Профессора Солодовникова Петя отыскал в огромном здании не сразу. В ответ на невинный вопрос, где сейчас Солодовников, его отослали к расписанию для четвертого курса, вывешенному на доске объявлений. С первого взгляда Петя ничего не понял в этом сочетании разноцветных полосок с немыслимыми аббревиатурами; присмотревшись, понял лишь то, что профессор Солодовников сейчас должен читать лекцию в конференц-зале третьего корпуса. Посыл оказался верным. На Петино счастье, когда он добрался до третьего корпуса, лекция уже закончилась и профессор, ответив на все студенческие вопросы, демократично попивал чаек в комнате преподавателей. Первым, что увидел Петя, осторожно всунувшись в дверь преподавательской, были… ноги. Босые, смуглые, с волосатыми щиколотками и довольно-таки длинными пальцами – очевидно, их обладатель в детстве и юности любил хаживать по земле и траве без обуви… Потрясенно сморгнув, Петя обрел способность воспринимать вещи комплексно – и лишь тогда смог увидеть целиком профессора Солодовникова, который, сидя в низком кресле и вытянув босые ноги на стуле, с удовольствием потягивал дымящуюся жидкость из белой, но покрытой коричневыми чайными наслоениями кружки.
– Вы ко мне? – величественно спросил босой человек, не меняя позы.
– Профессор Солодовников – это, извините, вы?
– Было бы нелепо отрицать этот факт.
– Тогда к вам.
– Минуточку. – Поставив кружку на стол, профессор с неповторимой ловкостью вдел ноги в носки и сандалии, прятавшиеся под креслом, и встал, точнее, подпрыгнул, как обезьяна. Профессор оказался морщинистым, небольшого роста пожилым человечком; обезьянье и величественное составляло в его внешности удивительный коктейль. – Будем знакомы: Александр Иосифович Солодовников. Чем могу быть полезен?
– Меня зовут Петр. Щеткин. – Петя раскрыл свое удостоверение, в которое профессор не соизволил взглянуть. – Я к вам по поводу Кирилла Легейдо.
– А, как же, помню. Чем могу быть полезен Кирюше?
– Ему – ничем. Он погиб.
– Его убили?
– А с чего вы взяли, что его убили? – Петя обрадовался новому подозреваемому.
– Но ведь он ушел в бизнес. Рекламный бизнес. А в бизнесе, сами знаете, иногда убивают. Кроме того, ваше удостоверение со всей несомненностью указывает на то, что его смерть привлекает внимание следственных органов. Будь она естественной, вряд ли это произошло бы.
Ай да профессор! Глаз – ватерпас! Вроде и в удостоверение не глядел, а что надо, просек мигом!
– Если эти сведения не составляют следственной тайны, я хотел бы знать, как погиб Кирилл.
Петя в нескольких словах обрисовал обстоятельства смерти Легейдо. Профессор слушал, по-детски перекатываясь с пяток на носки, прикрыв глаза, которые двигались под веками, точно Солодовников параллельно Петиному рассказу читал видимый ему одному некролог.
– Вы были недовольны тем, что Легейдо ушел в бизнес? – Щеткин решился вывести профессора из состояния задумчивости.
– Каждый выбирает то, что для него лучше. Наука потеряла светлый ум… Но, должен сказать, я с интересом следил за тем, как мой бывший ученик применяет в своей рекламе принципы психолингвистики. В частности, открытие Джеймса Фланагана, который считал доказанным, что человек, слушающий или читающий некий текст, воспринимает его не строго линейно, не слово за словом, а более крупными контекстуальными блоками, декодируя текст в связи с ситуацией… Должен сказать, Кирюше много дало изучение психолингвистики. Ведь если я вам скажу, что эта наука исследует взаимоотношения мышления и языка, а точнее сказать, порождение, понимание, функционирование и развитие речи…
Все-таки Петя, при всей заочной любви к высшему образованию, не был приспособлен к общению с учеными! Профессор Солодовников напал на него, точно тигр. Протащив его по коридорам третьего корпуса, вывел на свежий воздух и заставил совершить насильственную прогулку, при этом не переставая освещать широкие возможности науки психолингвистики, которой чуть больше пятидесяти лет, однако, несмотря на молодой возраст, она числит за собой немалые достижения…
– Значит, я так понял, психолингвистика – это вроде гипноза? – спросил окончательно замороченный Щеткин профессора Солодовникова, рискуя выглядеть безнадежным идиотом в его глазах. Однако профессора нимало не смутило такое предположение. Наоборот, он будто бы даже обрадовался:
– Знаете, Петр, а вы кое в чем, безусловно, правы! Я подразумеваю, на своем уровне… Ведь, в сущности, что такое гипноз?
От прямого, "в лоб", вопроса Щеткин опешил.
– Ну это… сила такая…
– Какая сила?
Щеткина прошиб холодный пот. Когда профессор Солодовников задавал вопросы, ускользнуть от ответа не получалось: приходилось отчаянно копаться в своей памяти в поисках хоть чего-то, могущего сойти за ответ. Вообразить только, каков этот Солодовников на экзаменах! Бедные студенты!
– Ну типа сила… которая позволяет внушать… навязывать свою волю другому человеку…
– Смелее, смелее, – подбодрил Петю Солодовников. – Некоторые люди в самом деле умеют навязывать свою волю другим, чтобы заставить делать то, что им, гипнотизерам, хочется. Но каким образом они это делают? Каков, так скажем, механизм?
У Пети пересохло во рту, точно он "плавал" на экзамене. В поисках сочувствующих, которые могли бы подбросить ему подсказку или шпаргалку, он огляделся. Летняя аллея вблизи университета, по которой они неторопливо прогуливались, беседуя о Кирилле Легейдо и прочих занимательных объектах, была полна студентами, которые зубрили, образовывали группки, обсуждая что-то свое, другим недоступное. Никто из них на Петю внимания не обращал, а если и обращали, то лишь потому, что он шел рядом с Солодовниковым. Он не принадлежал к здешней тусовке, и помогать ему никто не собирался. Оставалось выкарабкиваться самому.
– По-моему, это какие-то особенные свойства взгляда. – В голове настойчиво вертелось словосочетание "цыганские глаза"… Существует ведь цыганский гипноз, не так ли? – И еще… что-то вроде волн… энергии… направленной энергии…
Петя остановился, предчувствуя, что ему сейчас поставят "двойку", и недоумевая: каким образом этот щуплый обезьяноватый человечек, пусть даже с профессорским званием, мог взять его в такой крутой оборот? Ведь вроде бы это Петя пришел в университет для того, чтобы допросить профессора Солодовникова о недоброжелателях Кирилла Легейдо, а получилось так, что Солодовников допрашивает сыщика… Может, и впрямь каким-то гипнозом обладает? Но в таком случае взгляд здесь ни при чем. Это Петя то и дело посматривал на профессора, пытаясь определить, сколько лет этому маленькому и сморщенному, как изюмина, но наделенному молодой живостью человеку. А Солодовников на Петю не смотрел. Уставился перед собой, словно в голубую научную даль, откуда вычитывал обоснование своих теорий.
– Ну, голубчик, такое впечатление, что вы живете в восемнадцатом веке! – Профессор все-таки наградил Щеткина взглядом, который пронизал его насквозь голубой искрой. – Примерно такую версию гипноза выдвигал прославленный шарлатан Антон Франц Месмер… Нет, не подумайте, что он был полным обманщиком. Месмер на самом деле посредством гипноза исцелял, рассасывал родимые пятна и рубцы, словом, занимался всем тем, чем в девяностые годы Кашпировский, тоже незаурядный шарлатан… Но вот объяснения того, что он делал, выдвигал абсолютно фантастические – чтобы набить себе цену и стрясти с людей побольше денег. Мол, существует некий животный магнетизм, концентрирующийся в людях и предметах, с помощью которого можно творить чудеса… А как на самом деле?
Умелым отточенным жестом профессор словно взял из воздуха ответ. Пете по-настоящему стало интересно, хотя, направляясь сюда, он не задумывался ни о Месмере, ни о магнетизме, ни о гипнозе. И даже сейчас не предполагал, что смерть Кирилла Легейдо может быть связана с этими сложными, непонятными, в чем-то заумными вещами…
– А на самом деле – еще до Месмера, в семнадцатом веке, был поставлен опыт, который исчерпывающе характеризует природу этой непостижимой, казалось бы, способности внушать свою волю другим людям. Это произошло в Англии, куда вместе с другими влияниями из Индии, казавшейся чудесной и загадочной, просочился и гипноз. Им впервые заинтересовался Уильям Гарвей, известный нам по своему открытию малого круга кровообращения. Так вот, собственно, что касается опыта… Гарвей разделил гипнотизера и гипнотизируемого железными пластинами, непроницаемыми ни для взгляда, ни для какого-либо известного вида энергии. Единственное, посредством чего они сообщались, было слово: гипнотизер говорил – гипнотизируемый слушал и постепенно впадал в то самое особое, управляемое состояние сознания. Так была открыта истина: гипноз – это внушение словесное. Исключительно словесное. Никаких невидимых волн. Никаких пристальных взглядов. Слово – самая сильная вещь на свете.
И, откинув голову, профессор Солодовников процитировал строки, которые Петя неоднократно слышал, еще когда учился в школе, вот только не удосужился узнать, кому они принадлежат:
Словом можно убить,
Словом можно спасти,
Словом можно полки за собою вести…
– Александр Иосифович, – некорректно перебил профессора Петя, которому изрядно надоела эта лекция, – я вообще-то всего лишь собирался вас спросить: как звали друга Кирилла Легейдо, который вместе с ним ушел в рекламный бизнес?
Решение перебить профессора потребовало изрядной смелости. Зато сразу после этого Пете стало легче, словно он перепрыгнул какой-то трудный барьер. Или разрушил чары гипноза… Пусть даже гипноз не волшебство, а всего лишь словесное внушение.
– А, ну да. – Если даже профессора Солодовникова ошеломил поступок Пети, то он ничем этого не выдал. – Да, конечно, простите, господин сыщик, я вас совсем заговорил. Разумеется, вы имеете право знать, и в этом нет никакого секрета… Его звали – впрочем, почему "звали"? – его зовут Сергей Иванов. Если мне не изменяет память, Сергей Андреевич Иванов, но в отчестве не уверен. Вам помогут эти сведения?
Петя поморщился, словно ледяная вода попала ему на больной зуб. Ничего себе задачка – найти в России, или хотя бы даже в одной Москве, конкретного Сергея Иванова! Если даже отмести известных тезок неудачливого рекламиста – таких, как министр обороны и автор книг о приключениях ежика и медвежонка, – все-таки сети "Глории" принесут буквально необозримый улов, и на то, чтобы отсеивать рыбину за рыбиной, уйдет слишком много времени.
– Александр Иосифович, – снова набрался храбрости Щеткин, – мне необходимо найти точные сведения об этом Сергее Иванове. Где у вас в институте хранятся данные о нем?
– Скорее всего, в ректорате или в отделе аспирантуры. Конечно, это исключительно ваше дело, господин Нат Пинкертон, но, на мой взгляд, если вы собираетесь обвинить в гибели Кирюши Сережу Иванова, вы на неправильном пути. Эти молодые люди были закадычными друзьями! У них было сходство темпераментов, одинаковые интересы… И даже променять науку на бизнес они решили одновременно, чему я как их наставник не радовался, но, спрашивается, что я мог поделать? Нет, Сережа неспособен был желать Кирюше смерти…
– А кто, по-вашему, способен?
– Никто, – твердо ответил профессор. – Кирюша Легейдо был веселым, обаятельным. Возможно, большие деньги меняют людей, а необходимость участвовать в ежедневной конкурентной борьбе отрицательно меняет характер, но что касается его прежнего окружения, искать среди него убийц – напрасный труд. У нас Кирюшу любили все.
Не особенно полагаясь на эту характеристику, вряд ли реалистичную (ох уж этот ветхий принцип "О мертвых либо хорошо, либо ничего"!), Петя Щеткин выдержал еще беседу с ректоратскими тетушками. Все они, как на подбор, были в летах, полные и громкоголосые; всем им почему-то казалось, что присутствие частного сыщика в стенах их драгоценного учебного заведения бросает тень на институт. "Что же это, по-вашему, мы здесь бандитов готовим? А может быть, диверсантов?" – и прочая бабская чушь. Ну не готовы у нас люди в массе своей помогать следствию!
Тем не менее данные Сергея Алексеевича (как обнаружилось) Иванова, покинувшего институт за месяц до защиты вполне готовой и заранее заслужившей хорошие отзывы кандидатской диссертации, Петя Щеткин у этих темпераментных женщин получил.
Широкоплечий мужчина лет шестидесяти, с непрошибаемым лицом чиновника крупного звена, поднаторевшего в бюрократических играх, в костюме и при галстуке, с портфелем в руке, размашисто шагал от крыльца министерства к автостоянке. Звали его Виктор Иоганнович Петров. Несмотря на заковыристое отчество, в чиновнических жилах Петрова не текло ни капли немецкой крови. Просто дед Петрова в молодости крепко дружил с одним поволжским немцем, и друзья обменялись обещанием: каждый из них назовет сына в честь друга. Потомки того немца, по имеющимся данным, перебрались на историческую родину, так что вполне возможно, что сейчас по улицам Лейпцига или Ганновера расхаживает ровесник Виктора Иоганновича с русским отчеством Тимофеевич… Ах да, у немцев не приняты отчества. Что ж, тем лучше для них. Виктор Петров немало невзгод в жизни перенес из-за того случайного, казалось бы, обстоятельства, что его отца звали Иоганн. Зато в горниле невзгод закалился его характер, и теперь каждый знает: председателя авиакомиссии Петрова голыми руками не возьмешь.
За Виктором Иоганновичем, еле поспевая, торопился мужчина лет сорока пяти, который тоже был официально облачен в костюм и галстук, но под мышкой нес папку для бумаг, имевшую, по сравнению с солидным круглобоким портфелем Петрова, какой-то жалкий, тощий, мизерный вид. Виктор Иоганнович, до того не обращавший на него внимания, вдруг резко остановился, так что носитель папочки едва не столкнулся с ним.
– Величко, мы заключение подписали? – со сдержанным начальническим рыком вопросил Петров.
– Подписали, Виктор Иоганнович, – признал эксперт Величко, – но хочу подчеркнуть, что я не согласен.
– Уже подчеркнул. Там, – Виктор Иоганнович ткнул толстым пальцем в бок портфеля, – есть помета. Что еще?
– Но, Виктор Иоганнович…
– Что "но"? У нас экспертов по топливу сколько в комиссии было? Два. Величко, тебе слово дали?
Величко молча кивнул. На его лице прочитывалось: "На том стою и не могу иначе".
– Дали, – припечатал председатель авиакомиссии. – Второму эксперту слово дали? Дали. Мнения разошлись? Разошлись…
– Но…
– Но я как председатель авиакомиссии обязан учитывать только твое мнение? Так, что ли, по-твоему?
– Нет, но… Я привел аргументы… Веские! – неожиданно вызывающе, слегка даже по-хулигански, добавил эксперт.
– И он привел аргументы, – с холодным тяжелодумным спокойствием указал Виктор Иоганнович. – Веские. Александр Иванович, взвешивать аргументы экспертов ты будешь, когда председателем станешь. А пока уж я сам как-нибудь.
И Виктор Иоганнович Петров, развернувшись, продолжил свой путь к автостоянке. А Величко, оставшись в одиночестве, понуро побрел обратно к зданию.
Завизжали тормоза: машине Лени Савельева едва не впечатался в бок зеленый БМВ. Что характерно, скрючившийся за рулем "бээмвухи" амбал квадратной конфигурации долго еще поливал матом не себя, нарушившего правила дорожного движения, а "этих лохов", которые, по его мнению, обязаны давать ему зеленую улицу, где бы он ни появлялся. "Беда России – дураки и дороги. А самое худшее наше зло – это дураки на дорогах", – мысленно успокоил себя Савельев услышанной недавно шуткой. Чему удивляться? Уровень бытовой культуры в нашей стране очень низкий. А хам остается хамом везде, в том числе за рулем.
Что такое хамство, Леня уразумел еще в нежно-розовом детстве, проживая на окраине. С вечера пятницы до середины воскресенья воздух там был сиз от водочного духа и крепкого мата. Детский опыт навсегда предохранил того, кто впоследствии стал генеральным директором агентства "Гаррисон Райт", от иллюзий в отношении простых трудящихся людей, которые якобы являются форпостом нравственного здоровья. Простой массовый человек в своем естественном состоянии дик, агрессивен и дремуч. Родители Савельева не отличались высокой образованностью, но вот дикими их точно нельзя было назвать. Они не ругали сына за то, что он портит зрение над книгами, они гордились тем, что он знает то, что осталось неизвестно им вследствие необходимости рано начать работать. Гордились даже тем, что сын внешне непохож на них, круглолицых и широкоплечих. Леонид, с его худой фигурой и узким лицом, со своими неизменными очками в тонкой оправе, – интеллигент в первом поколении. И, благодарный родителям за все, что они ему дали, Леня старался их не подвести. Выкладывался в учебе, а по окончании института вкалывал на полную катушку. Его ценили благодаря трудолюбию и старательности – главным образом благодаря этим качествам, поскольку сам Леонид откровенно признавал, что не замечал за собой никаких экстраординарных талантов. Креативщики – те да, те в самом деле талантливы. А для того, чтобы рулить финансами, нужны главным образом аккуратность и ясные мозги. Но, несмотря на эти скромные признания, Савельев был востребован. Да еще как! Даже сейчас, когда Кирилла не стало и неизвестно, что в дальнейшем произойдет с "Гаррисон Райт"…
Так соглашаться сегодня на предложение или не соглашаться? Предложение заманчивое, стоило бы согласиться. Стас будет настаивать… Но, с другой стороны, есть кое-что, о чем Стас понятия не имеет. Савельев не может именно сейчас покинуть агентство. Сейчас – нет…
Ресторан "Фазан" Леонид Савельев неоднократно посещал в разных компаниях и привык как к самому ресторану, так и к его местоположению. Каждый раз, когда он припарковывался возле этого невзрачного строения, в голове у него начинали вертеться профессиональные мысли, заимствованные в процессе общения с креативщиками. Как бы ни был хорош ресторан, но ознакомиться с меню, картой вин, быстрым и вежливым обслуживанием и прочими прелестями клиент сможет лишь в том случае, если войдет в него. А следовательно, чтобы прохожий превратился в клиента, его нужно заманить. Создать вокруг ресторана так называемое пиар-пространство, которое ненавязчиво (а может быть, и навязчиво) приглашало бы полюбопытствовать: какие там блага приготовлены для посетителей? Владельцы "Фазана", ничем не выделявшегося на фоне равнодушных, недавно покрашенных домов одной из центральных улиц, не имевшего яркой вывески, очевидно, никогда не слышали о пиар-пространстве, несмотря на то что рекламисты в их ресторане вечно тусовались. Возможно, в этом невнимании к рекламе скрывалась не слабость, а сила: "Фазан" процветал и, как следствие, мог себе позволить разборчивость в отношении публики. Впрочем, Савельев никогда не хотел в это вникать. Но о пиар-пространстве, точнее, его отсутствии, думал каждый раз, подъезжая к "Фазану".
В зале ресторана Леня чувствовал себя как дома. Немедленно прошел к дальней стене и устроился под стилизованным изображением фазана – символом заведения, – за столом, застеленным белоснежной скатертью. Буквально через две минуты напротив него за стол присел Стас – крупный мужчина в льняном пиджаке и джинсах, лет сорока пяти, с широкой улыбкой и цепким взглядом, которым он обвел зал, словно опасаясь слежки. Но, очевидно, не заметил ничего подозрительного. Рядом стояли всего два столика. За одним – никого, за другим, поодаль, – двое солидных господ с сигарами.