А ты, если захочешь, тоже расскажешь. А если не захочешь, то скажешь, куда тебя отвезти. И все. И никаких больше обязательств друг перед другом. Как?
Он долго молчал, глядя в стол, а потом поднял глаза и молча кивнул.
– Ну, смотри, как знаешь, – спокойно сказал Турецкий, чуть прижмурив левый глаз, чтоб он видел. – Тогда поехали, заброшу тебя домой, раз задержался ты не по своей воле, а вроде как моя вина.
– Подбрось, спасибо скажу, – произнес Паромщиков, поднимаясь.
Алевтине, насторожившейся при их появлении, он дал указание просмотреть какие-то бумаги и подготовить к завтрашнему утру. А после этого она свободна. Больше он ничего не стал объяснять ей. Тяжело пошел к выходу. А Турецкий, обернувшись, снова подмигнул девушке и послал ей сладчайший воздушный поцелуй. Самый щедрый из всех, на какие был способен за прошедшие, чего там, сутки? Двое?…
Уже уходя, подумал, что у Алевтины было выражение лица такое, будто она поняла вдруг, что ее крепко надули. Разочарование, что ли? Смешанное с досадой?… Так кого ж она все-таки закладывает?… Или мерещится? Примстилось, как говорят?…
Они вышли из подъезда и сели в синий "пежо" Турецкого. Александр включил зажигание, медленно вырулил со стоянки. Неторопливо выехал на Мясницкую и повернул в сторону центра. У Тургеневской площади "звякнул" мобильник. Александр достал трубку, поднес к уху. Услышал голос Филиппа:
– Справа, под первой дверью.
Ничего не ответив, Турецкий выключил трубку и резко подал машину к тротуару. Как раз место нашлось у чайного магазина. Приложил палец к губам, показывая Паромщикову: минутку, я сейчас, – и вышел из машины. Обошел, нагнулся возле правой передней двери и, пошарив рукой по днищу, наткнулся пальцами на почти плоскую шайбочку. Оторвал ее – обычный магнитный "жучок".
Затем он открыл дверь Паромщикова, показал тому и прошел немного вперед – до первого водостока. Там и опустил "жучка" между прутьями решетки. Отряхнул руки, вернулся и сел за руль. Включил зажигание, почти не поворачивая головы, подмигнул Игорю, и тот немедленно ответил тем же. Поехали.
Снова звяканул мобильный. И снова та же игра.
– На "хвосте" – серебристая "десятка".
– Номер есть? – спросил Турецкий.
– Есть.
– Отцепишь?
– Бу зде…
Как там Филя отрежет и задержит "хвост", Турецкого не интересовало, не родился еще тот козел, который наколол бы Агеева.
А серебристая "десятка"? Ну, что ж так неаккуратно-то? Или наглость у них – вторая натура?
Турецкий много чего знал об улочках и переулках старого московского центра. И сам смотрел, учился, и учителя были подходящие. Он ловко свернул направо, под арку, проехал кривой двор и выскочил на противоположную сторону жилого квартала – на бывшего Мархлевского, ныне Милютинский… Сказал, не оставляя своей вечно больной темы – дурацких всяких переименований:
– И чего им хороший человек не понравился? Юлиан Мархлевский! Звучит-то как! Организатор знаменитых немецких "спартаковцев"… Дураки, одно слово… нет? – искоса посмотрел на Игоря.
– Да, – хмыкнул тот.
"Ну, вот, уже нашли первую общую точку…"
Дальше Александр, самую малость нарушив ПДД, выскочил на Сретенку, а потом Большим Кисельным переулком спустился к Рождественке, с которой и нырнул в Сандуновский переулок. И въехал во двор дома, цокольный этаж которого находился в долгосрочной аренде у агентства "Глория". Правильнее было бы назвать частным охранным предприятием – ЧОПом, но в обиходе считали сыскным агентством.
– Ловко, – сказал Паромщиков, выходя из машины.
Они вошли в директорский кабинет, Голованов поздоровался кивком и вышел, – не время для более открытых приветствий, а Турецкий с Игорем уселись у круглого стола, и Александр сделал то, что обещал: раскрыл папку и положил ее пред Игорем. И спросил, что тот будет? Чай, кофе, покрепче?
– Я б рюмочку принял, – прямо сказал Паромщиков.
– Обедал, нет?
– Перехватил.
– Ладно, сейчас организуем.
И Турецкий вышел, оставив военного следователя один на один с документами.
– Да, Игорь, забыл сказать. Там все по два экземпляра. Один – твой.
Это на всякий случай, для того, чтобы он не вздумал переписывать какие-нибудь данные в свой блокнот.
Был такой случай, еще в середине, или конце, шестидесятых, кажется. Группу наших ученых, занимающихся космическими аппаратами, пригласили в самое-самое Америки, чуть ли не в космический центр. И там они увидели выставленные на стендах новейшие американские разработки в этой наисекретнейшей области. Ахнули и стали записывать чуть ли не на собственных манжетах. А кто-то из сопровождающих заметил и сказал в том смысле, что, мол, господа, не трудитесь, вон там, на столах все эти документы разложены в папки, и каждый из гостей получит полный набор. Получили. Но кое-кто все равно тайком записывал, на всякий случай, а вдруг надуют? Эту историю Турецкому рассказывал известный врач из института космической медицины, который потом стал жертвой новорожденного российского капитализма. Бывает же!
Когда Александр Борисович принес бутылку коньяка и тарелку со всякой закусочной всячиной, Паромщиков – настоящий профи! – уже заканчивал чтение документов. Да их и не так много было, в сущности. Два самых пространных документа находились на расшифровке. О чем он и сказал Паромщикову. Так что они лягут на стол следователя завтра-послезавтра. Подписанные и заверенные. Чин-чинарем. Но о некоторых выводах можно подумать уже и сейчас.
Это было предисловие. Слово – за военной прокуратурой. И Александр Борисович предложил сделать короткий перерыв, чтобы немного прочистить горло и закусить, он и сам сегодня только позавтракал, потому что то, чем кормили в самолете, полноценной пищей назвать было нельзя.
Но коньячок вовсе не мешал обмену мнениями.
Турецкий и не думал "раскалывать" коллегу. Он прекрасно знал и его полнейшую зависимость от приказа руководства, и собственные его возможности. Учитывая при этом такие важные категории, которые также резко отражаются на принятии решений, как выслуга, возраст, семейное положение и множество других привходящих условий, диктующих служащему человеку линию его поведения. Тем более требовать чего-то или выдвигать условия. Нет, каждый выбирает по себе… Что там? Рубашку… коня… жену…
– Есть указание… – после долгого молчания сказал, наконец, Игорь. – Ты меня, Александр, пойми…
Он мог и не оправдываться. Автора "клеветнического" письма найти не удалось, а оставленные следы, улики ровным счетом ничего не дали. Какая-то пожилая женщина. Не исключено, что был применен грим, для маскировки. Тогда вообще – тухлятина.
А что касается того случая суицида, так военная прокуратура Московского гарнизона провела тщательное расследование, ну и… Да, суицид подтвержден. Собственно, об этом случае Паромщиков узнал не далее как сегодня днем, когда его вызвал главный военный прокурор и проинформировал. Чтоб не появилось желания каким-то образом наводить тень на плетень. Ну и что, мол, совпадение? Андрей Иванов и Андрей Иванович… Пупкин? Не следует притягивать за уши недоказуемые аргументы. Ну, и все в этом духе.
– Ты мне вот что скажи, Игорь Исаевич, те документы, что ты держишь в руках, пальцы не жгут? По-честному, как у нас было когда-то?
– Руки – что, Саша, – мрачно ответил он. – Поставил ты меня…
– Я не ослышался? – вмиг среагировал Турецкий. – Подставил, говоришь?
– Со слухом разберись, – грубовато ответил Паромщиков. И вдруг рявкнул: – Раком ты меня поставил! Ну, и что теперь? Опускай! Как у этих положено…
– Ну, мы не в камере, Игорь. Но, в общем, я вижу, что ты, конечно, представляешь, что будет, если уже завтра возьмется пресса?
– Что предлагаешь?
– Компромисс. Можно попытаться обойтись без ажиотажа, но король обязан проявить максимум справедливости. Вор должен получить по заслугам. Бандит – тоже. Мерзавец – запомнить на всю жизнь. Жертва – получить полное оправдание, достойные похороны, а одинокая мать – соответствующую компенсацию. Плюс – официальное извинение.
– Ну, ты даешь! – Паромщиков покрутил головой.
– А ты как хотел? Чтоб справедливость наполовину?… Игорь, скажи мне начистоту, как товарищу, что тебя согнуло? Перспектива? Это я могу понять. Я и сам оказался в моральной жопе, когда Костя отправил меня в отставку. Но видишь вот? Живой, здоровый, чего и тебе желаю. Сомневаешься? Боишься, что до генерала не дотянешь? Ну, так и не дотянешь, велика забота! А этот погон знаешь для чего нужен? Только перед девками хвастаться. А полковникам они дают охотнее, по своему опыту знаю… Пока бегал в полковниках, отбою не было, а стал генералом, их – как отрезало, а самому выклянчивать вроде как уже и стремно.
Паромщиков фыркнул, что должно было у него означать смех. А Турецкий продолжал "жать".
– Если, говорю, перспектива пугает, так у меня есть хороший приятель – верный и правильный.
В его адвокатской конторе профи всегда нужны.
А ты обойдешься вообще без рекомендаций, стоит только пару-тройку своих прошлых дел назвать. Твоя сегодняшняя зарплата – копейки по сравнению с их гонорарами. Бывший следователь в адвокатуре всегда предпочтительнее, потому что он все лазейки прокурора заранее знает и учитывает. Кстати, если помнишь, ваш этот, прокурор – Марфин, да? Отлично себя чувствует в адвокатуре. А если ни то, ни другое, ни третье, – так можно найти и четвертое. Все ж в наших силах. Чего бояться-то? Или кого? Наш брат, Игорь, без куска хлеба не останется.
– Хорошо говоришь… – вздохнул Паромщиков.
– А если хорошо говорю, и ты в этом не лукавишь, давай действовать. Могу сделать реверанс перед военной прокуратурой. До поры, естественно, пока она не пожелает тихонечко, незаметненько так, скурвиться. Вот тут сразу начну горло прочищать, и мало не покажется. Давайте, ребята, действуйте, я вам все карты выложил. Всех козырей. Правда, если действовать станешь ты, хочу быть рядом, потому что знаю кое о чем дополнительно. А если откажетесь, гадом буду, к общественности воззову! И это будет похуже всяких там Страссбургов. Я умею. А если разозлить, так – вообще, не дай Бог.
– Короче! – Решительно заявил Паромщиков.
– Постарайся передать материалы Степану. Со всеми своими комментариями. Ты сам знаешь, что надо говорить, не мне тебя учить, сам бы поучился… – Это Турецкий "подстластил" немного, надо иногда. – А я, со своей стороны, положу их на стол генеральному. Но – после тебя, чтоб не опережать, понимаешь? Дедушка спросит, а папа уже думает. Вот и порядок. А еще я обещаю немного придержать страсти. Это если армейские перестанут валять дурочку. Кстати, ты только пальчиком махни, мы тебе такую судебно-медицинскую экспертизу заделаем, что все гарнизонные собственным дерьмом умоются, поганцы, позорники!..
– За что ты их так?
– А то ты не знаешь? – уже зло воскликнул Турецкий. Поддал немного жарку в слишком спокойное течение переговоров. – Он же, сукин сын, за халяву папашу родного уроет! Ты можешь себе представить, чтоб человек скрутил из рубашки веревку и на ней удавился? Вон, за дверью одни бывшие военные. Спроси любого, это возможно?… А эти не стесняются! Для кого пишут? Ты – военный человек! Попробуй, скрути! Слабо… Ладно, извини.
– А ты откуда знаешь-то? – с подозрением спросил Паромщиков. – Это вроде никто не оглашал…
– Игорь, ты что, забыл, что армия никогда никаких секретов хранить не умела? О чем мы говорим! Короче, ты готов?
– Я могу подумать? До… до вечера?
– Так уже вечер, – Турецкий посмотрел на часы.
– Ну, дай пару часов хотя бы.
– На, – улыбнулся Турецкий. – Помолись, если не успел. Только, Игорь, будет очень скверно, если эти материалы попадут к военным раньше, чем к твоему шефу.
– А ты ж сам только что… насчет секретов-то…
– Но в данном случае мы с тобой немедленно вычислим, кто. Либо я, либо ты, либо твой шеф. Четвертого не дано. Если ты мне веришь, конечно…
А вообще говоря, я могу тебе еще один сильный ход предложить. Знаешь, какой? Я сейчас попрошу, чтоб мне принесли пленку с записью голоса матери убитого солдата Андрея Хлебородова, ну, того, который лично наговорил своей невесте на магнитофон то письмо. Но само письмо – это наша с тобой заначка. А вот голос матери было бы очень неплохо услышать прокурору. Подумай.
– Договорились, тогда я поеду?…
– Давай на дорожку… Как говорил один умный человек, выпьем за успех нашего совершенно безнадежного дела. Знаешь, почему он так говорил?
– А ну? – Паромщиков даже улыбнулся, что было несомненным успехом.
– Потому что этот философ знал, как знаем и мы с тобой, что абсолютно безнадежных дел просто не существует. Это трусы и мудаки придумали… Давай, твое здоровье. И вот еще что. Тебя сейчас кто-нибудь из наших ребят на машинке домой подбросит. Не надо пока пешком ходить. "Жучка"-то нам, между прочим, на вашей стоянке прилепили… Значит, знали, что я к тебе приеду.
– Смотри-ка… – и по тому, как он это сказал, Турецкий понял, что Паромщиков не играет, он действительно озадачен.
Глава двадцать восьмая МЕРКУЛОВ
Суббота и первая половина воскресенья прошли относительно спокойно, без серьезных происшествий. Появилось даже ощущение, близкое к сожалению, что можно было бы вполне провести еще пару деньков там, за горизонтом… там, тарара-там-там… Нет, Ирина была искренне благодарна за то, что Шурик ее, прервав ответственную командировку, примчался в Москву, практически только ради нее. Чтоб отвезти в Шереметьево и помахать из окна взлетающему компактному стоместному "Боингу" чешских авиалиний. Костя специально заказал на него билеты, памятуя о качестве кухни.
В аэропорт он привез свою Лелю, Турецкий – Ирину. Идиллия! Лайнер пошел на взлет, пять вечера, делать нечего. Ну, фигурально выражаясь. Костя намекнул было, что неплохо бы… Но Саня, зная заранее, чем кончатся якобы непредвиденные посиделки, сослался на несколько важных дел и предложил сделать так. Он смотается домой, завершит задуманное, а потом можно будет созвониться. И если у Кости настроение не изменится, что ж, он подъедет. Если, естественно, не будет еще поздно.
Меркулов не понял причины отказа. Вернее, понял как отговорку.
– Да чего это ты, как женщина? Уговаривать, что ли?
– Ты?! Уговаривать женщину?! Костя, очнись!
К лицу ли тебе?!
– Перестань говорить глупости, – нахмурился Меркулов. – Что ты все переиначиваешь? Не хочешь, не надо. Была бы честь предложена, понимаешь…
– Слушай, не поверишь, сегодня весь день от разных людей слышу одно и то же – честь да честь! Будто все опомнились. Или дурман, что ли, рассеялся? Я уж и сам стал поминать это слово! Не понимаю, что с нами происходит?… Ладно, я тебе перезвоню. Часиков в семь, если не возражаешь. Если у тебя планы не изменятся. Дама какая-нибудь там, нет?
– Прекрати, ну тебя к черту! – кажется, Костя всерьез разозлился. Достал-таки его Саня. Ничего, на пользу. Злостью иной раз трусость изгоняется, выветривается. И Турецкий не стал спорить, просто пожал руку и сказал:
– Пока, Костя, до вечера…
Турецкий вошел в квартиру и остановился в прихожей. Что его вдруг резко остановило, он объяснить не мог, – стоял и оглядывался. Все было как обычно, как три часа назад, когда выходили с Ириной, чтобы ехать в аэропорт. И что-то было уже не то.
Что ни говори, а жизненный опыт, как нечто абстрактное, если уж он есть, так не исчезнет в одночасье. Даже если ты к нему и обращаешься нечасто, и – даже! – как бы игнорируешь. Думаешь, мало ли что примерещится? Чушь собачья, кому это нужно? Но нет, опыт, оказывается, и сам способен вмешиваться в твои помыслы. Вот ты решил что-то сделать, а опыт говорит: не надо. А ты ему не веришь, ты ж сам умный! И вдруг – бац! – оказывается, сидишь в луже. И ведь знал же, ну, предполагал, во всяком случае, но не поверил. И – сел. Вот это и надо знать.
Попытка первичного анализа подсказала, что остановило его непонятное чувство неуюта. Он догадывался, чем оно вызвано: Ирка же уехала. Дом и опустел, понятное дело. Не раз такое бывало. Но ощущение одиночества – чувство в данном случае кратковременное, обыкновенно паузы между служебными делами заполняли друзья и дела другого рода. Да и сейчас было что-то иное, скорее внутреннее неудобство, чем неуют… Ну, ничего, пройдет. Надо сделать парочку телефонных звонков, а потом можно и в самом деле поехать к Косте, да там, у него, и заночевать, чтоб не возвращаться на своей машине. Обязательно ж выпить придется. Хотя бы за удачную посадку в Праге. Ну и обсудить в конце концов свои возможности, чтобы завтра, прямо с утра, и начать действовать, нечего тянуть… А неудобство пройдет, и временный неуют тоже – не самое страшное на этом свете…
Вечером в пятницу Паромщиков, несмотря на свое твердое обещание, так и не позвонил, не сказал об окончательном решении. А связана его "тягомотина" была с тем вероятно, как предположил Александр Борисович, что держать свое слово Игорь мог только после разговора с Федоровским.
Обычно в субботу в прокуратуре находились дела, и главный приезжал ненадолго. Вот на это, видно, и рассчитывал Паромщиков. Перехватить… Но наверняка не было шефа, напрасно прошел день в ожидании.
Турецкий, конечно, мог догадываться, где был Федоровский, но твердо знать это мог только Костя.
Ну, а в воскресенье кто ж разрешит тревожить важное государственное лицо? Так что не виноват Игорь в задержке. Хотя и мог бы свое личное мнение высказать. Ну, осторожничает, и ладно… Пока Бог простит.
Турецкий подумал, что, если бы Игорь уже принял решение и оно было отрицательным, тянуть с ответом у него не было бы нужды. Значит, он все-таки склонялся к сотрудничеству? Но еще не знал, как отреагирует прямое начальство. Ну, что ж, подождем, один день ничего уже не сделает. Тем более, что в воинской части обязаны дождаться ответа на свою телеграмму от матери покойного солдата, и без любого ее пожелания никаких радикальных мер они принимать не могут. А мать – в больнице, ждите.
Но выходные – они выходные для службы, а не для внеслужебного общения. И Турецкий, открыв ящик письменного стола, полез в свои старые записные книжки, в которых хранил фамилии тех людей, вместе с которыми работал в разные годы в оперативно-следственных бригадах и кто оставил в его памяти след как высокий профессионал, честный человек, умница, с которым приятно иметь дело, и так далее. Немало сохранилось в памяти и патологоанатомов, людей специфических, если так можно выразиться. Были среди них великие, такие как Борис Львович Градус, например.