- Ну по официальной версии неверно была составлена заявка на участие в конкурсе, слишком поздно поданы документы на оформление визы, ну и так далее и тому подобное…
- Что-о-о?! Поляки отказывают тебе в визе?
- А почему бы и нет? Народная Польша - большое, независимое и совершенно самостоятельное государство. Кого хотят - впускают, кого нет - извините-подвиньтесь, дорогие друзья.
- Чушь какая-то! Ну а неофициально?
- А неофициально и того проще. Известно, что у поляков на этот раз нет никого достойного, кто мог бы прилично выступить на конкурсе. Да и состав иностранных участников довольно слабенький. И что же получается? Выходит, они собственными руками должны отдать победу какой-то жидовской морде?
- Гера, что ты городишь?!
- Юрочка, я понимаю, конечно, ты далек от всех этих проблем. Но, на всякий случай, чтоб ты знал: антисемитизм в Польше цветет махровым цветом, настолько, что они практически принудительно выслали из страны всех своих евреев. И тут является какой-то Райцер…
- Да ты-то тут при чем? Ты же по всем документам - русский.
- И еще одно заблуждение, Юрок. Как говорится, "бьют не по паспорту, а по роже". А уж более семитскую физиономию, чем у меня, поди поищи! Так что давай, старичок, готовься к конкурсу, кроме тебя, послать сегодня некого, а упускать престижные премии большевички ох как не любят.
- Герка, ты с ума сошел! Чтобы я вместо тебя… Ну, знаешь ли…
- А ты не горячись. Как там у ваших говорится? "Если партия прикажет, комсомол ответит: есть!"
- Мне почему-то кажется, что ты сегодня изо всех сил пытаешься меня обидеть и оскорбить.
- Ничего подобного! Как раз наоборот. Я тебя очень люблю и потому хотел бы предостеречь от необдуманных и опрометчивых шагов.
- Каких, например?
- Не надо из-за меня "лезть в бутылку" и ломать не только удачно складывающуюся карьеру, но, возможно, и всю свою жизнь.
- Договаривай, раз уже начал.
- Хорошо. Ты знаешь, что я с нашим квартетом не так давно ездил в Венгрию?
- Слышал. И что?
- А то, что на обратном пути кто-то из наших меня хорошо подставил.
- Каким образом?
- Таможня конечно же получила соответствующую наводку, перевернула весь мой чемодан и нашла пару-тройку книжек.
- Каких еще книжек?
- Да полная ерунда. Самоучители иврита для начинающих, грамматические пособия, таблицы ивритских глаголов…
- Та-ак…
- Этого хватило. Теперь мне приписан контрабандный провоз в СССР подрывной сионистской литературы. Обо всем доложено и в консерваторию, и в соответствующие инстанции. Так что отныне я, дорогой мой друг, и изгой, и пария. Не говоря уже о том, что, разумеется, "невыездной". За пределы Московской области пока еще выпускают - и за то спасибо.
- Гера, это же какой-то бред!
- Не скажи. "Они" так не считают. Ну все. Поговорили. На сегодня достаточно. Увидимся - потолкуем подробнее.
Первым, кого встретил Юрий на следующий день в консерватории, оказался секретарь комитета комсомола Лешка Фролов. Перст судьбы! Из всех соучеников не было более скользкой и неприятной личности, наиболее подходящей, чтобы сорвать злость и раздражение Владимирского после вчерашнего разговора с Геркой. Бездарнейший музыкант, но при этом умный, хитрый и прозорливый карьерист, Фролов давно уже поставил крест на своей виолончельной исполнительской судьбе, прекрасно понимая, что никаких лавров он тут стяжать не сумеет. Иное дело - общественно-политическая сфера. И здесь дипломатичному, ловкому и беспринципному Фролову не было равных.
Вот и сегодня, уловив каким-то шестым чувством возбужденное и неадекватное состояние Владимирского, Фролов ловко перехватил инициативу в разговоре:
- Юрка! Поздравляю! Говорят, ты был бесподобен!
- Спасибо.
- Ну вот теперь еще "возьмешь" Венявского - и прямая дорога на Чайковского.
- Какого-такого Венявского? В Познань едет Райцер.
- Э-э-э… Ты, я смотрю, несколько отключился от нашей здешней жизни. Ну что ж, буду первым, кто тебя обрадует. С тебя, кстати, причитается за добрую новость. Решением кафедры, партбюро, ученого совета - на Венявского едешь ты.
- На Венявского едет Райцер!
- Уже не едет. У него… С ним… В общем, с Райцером возникли некоторые проблемы.
- Какие еще проблемы?
- Все в свое время узнаешь. Я, кстати, именно тебя и разыскивал. Сегодня в одиннадцать подойдет один очень важный человек, который хотел бы с тобой встретиться.
- У меня в одиннадцать репетиция.
- Юра, это человек, из-за которого репетицию придется отменить. Ты меня понял?
- Нет.
- А жаль! Так в одиннадцать в комитете комсомола.
- Чего ты темнишь, а?
- Юра, в одиннадцать. А репетицию перенеси, переназначь на другое время, отмени, в конце концов. Ну я не знаю что… Что-нибудь сделай.
Дверь комитета комсомола Юрий открывал с каким-то тошным и муторным чувством. За столом секретаря сидел аккуратненько одетый малопримечательный человечек. Фролов, уступивший гостю свое руководящее кресло, как-то показательно суетился, создавая видимость несуществующей деятельности: перекладывал бумаги на столе, переставлял папки в шкафу…
- О! А вот и наш дорогой Юрочка! Ну я пойду, у меня сейчас семинар по научному коммунизму, а вы пока побеседуйте.
- Да-да, Алексей Петрович, вы свободны. - Человечек за столом произнес это каким-то необыкновенно высоким, писклявым, чуть ли не детским голосом, а от попытки придать себе при этом особую весомость и внушительность казалось, что его голос вот-вот и вообще сорвется на фальцет. - Прошу вас, Юрий Васильевич, присаживайтесь!
- Прошу вас, Юрий Васильевич. Прибыли! - Сережа, с шиком завернувший на уснащенную многочисленными запрещающими знаками стоянку, уже откровенно не скрывал своей антипатии к министерскому чинуше и обращался исключительно к Владимирскому.
Мощные прожекторы аэропорта Домодедово вполне успешно справлялись с кружащейся в воздухе снежной мутью, и казалось, что именно от напора этой световой массы неистовый ураган начинает терять свою неукротимую сокрушительность.
- Отлично, Сережа! Что у нас там со временем? - Это уже непосредственно к Николаю Родионовичу: - Семь минут до посадки? Замечательно. Успеем выпить по чашке кофе. - Владимирский, не застегивая свою роскошную шубу, лишь слегка запахнулся и открыл дверь. - Кстати, Сережа, пока они тут вырулят, пока багаж, то да се - минут тридцать - сорок у нас есть. Вы бы не сидели тут в машине. Пройдите в ВИП-зал, чаек-кофеек-бутербродик…
- Да у меня тут термос с собой, Юрий Васильевич.
- Чай в вашем термосе с утра давно уже остыл. А там вам заварят свежий. - И, покосившись на ничего не сказавшего, но как-то скривившегося Николая Родионовича, добавил: - Если кто-то там будет чем-то недоволен - скажите, что вы - гость народного артиста России Юрия Владимирского.
На конкурс имени Венявского он тогда все-таки поехал. И решающим фактором оказалось не настойчивое давление ректората, а сдержанный, спокойный, доверительный тон дружеской беседы с Леонидом Борисовичем.
- Видите ли, Юрочка, - устало прикрыв глаза, профессор как бы протер их стягивающим движением к переносице большого и третьего пальцев, - ваша позиция красива и благородна. Но, по большому счету, она неверна. Поверьте мне, любое государство - даже самое наидемократическое - накладывает определенные ограничения на действия своих граждан. Возможно, у нас количество этих ограничений - чрезмерно. Возможно. Но не считаться с ними мы не имеем права. Или же, если кто-то такое право себе присваивает, он должен знать, что в этот момент он вступает с государством в конфликт. Гера не мальчик. Он прекрасно понимал, что его поведение - с точки зрения государственных инстанций дерзкое и вызывающее - заметят и соответствующим образом прореагируют. Возможно, он не ожидал, что ему "перекроют кислород" так резко. Но в любом случае все свои поступки он совершал, что называется, "в здравом уме и твердой памяти". А реакция государственных органов - это не столько репрессии, направленные непосредственно против Райцера - его, без долгих раздумий, просто моментально "выкинули из обоймы", - а прежде всего демонстрация для возможных будущих "ослушников" "державной" точки зрения: будете возникать, ребята, - знайте, чем это может кончиться. И никакая гениальность панацеей не послужит, талантов у нас, слава богу, хватает. Между прочим, это совершенно непосредственно относится именно к вам. Поезжайте в Познань, Юра. Программа конкурса у вас и выучена, и обыграна. Все будет хорошо. Ваше рыцарство в данной ситуации - неразумно и неуместно. А главное - оно бессмысленно.
Пожалуй, никогда еще за все время своих концертных и конкурсных выступлений Юрию не приходилось выходить на сцену с таким нежеланием, как это было в тот раз в Польше. Профессорское напутствие, разумеется, несколько поддержало общий эмоциональный тонус, но сказать, чтобы оно решительно сняло ощущение совершающегося ренегатства и предательства, никак было нельзя.
Играл он плохо. То есть была и прекрасная пресса, и кулуарные восторги. Но Владимирского давно уже не волновали все эти внешние проявления успеха. Главную оценку себе он ставил сам. И на этот раз оценка была неудовлетворительной. В последний момент среди участников конкурса объявился симпатичный, доброжелательный, улыбчивый канадец, не представлявший какого-то интереса как серьезный музыкант-интерпретатор, но великолепно подготовленный технически и "шпиляющий" виртуознейшие пассажи с завидной чистотой и легкостью. И Юрий был даже рад, что не он, а именно этот обаятельный парнишка стал в итоге победителем.
Звонок от Романа Михайловича - именно так отрекомендовался при первой встрече невзрачный, но безусловно значительный, а скорее всего, даже и страшный человечек с писклявым голосом - раздался через два-три дня после возвращения Владимирского из Познани.
- С приездом, Юрий Васильевич.
- Спасибо. Я надеюсь, вы не предполагали, что я попрошу политического убежища в Польше?
- Вы шутник, я смотрю, Юрий Васильевич. Разумеется, нет. Мне бы хотелось продолжить нашу беседу…
- Разве мы ее не завершили?
- Ну как же! Я ведь просил вас изложить ваши впечатления от многолетнего общения с Геральдом Райцером, вашу, так сказать, оценку этой личности, человеческую подоплеку столь долгой дружбы.
- Роман Михайлович, разве я не сказал вам тогда…
- Нет, Юрий Васильевич. Ничего определенного вы мне не сказали. Возможно, хотели сказать, но поостереглись. Но я вас понял и без слов. И вот сейчас отвечаю, честно и откровенно. Из вас, Юрий Васильевич, никто не собирается делать "стукача", так ведь в вашем творческом кругу называют наших информаторов? Так вот вы в этом плане не представляете для нас никакого интереса, уж извините. Живите спокойно, никто не собирается вас сковывать никакими кабальными обязательствами. Единственное, в чем я прошу вашей помощи, - посодействовать нам в воссоздании объективного и неформального психологического портрета вашего друга Геральда Райцера. И поверьте, что все это делается исключительно в его интересах. Если не возражаете, встретимся завтра, нет, лучше послезавтра, часиков, скажем, в десять, там же.
Пару листочков, набросанных Юрием, Роман Михайлович изучал долго и внимательно. Потер переносицу, вытянул губы, как-то причмокнул.
- Да, Юрий Васильевич, если все, что вы написали, рассматривать как характеристику на представление к Государственной премии, замечательно. И слог у вас, кстати, очень хороший. Но это совсем не то, что мне хотелось бы от вас получить. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Подпишите, пожалуйста, ваше заявление.
- Я не делал никаких заявлений!
- Ну вашу информацию, если угодно. Юрий Васильевич, поверьте, про наше ведомство рассказывают массу сплетен и небылиц. Большая часть из них - злобные и досужие вымыслы. Мы работаем сугубо в рамках закона. А одно из основополагающих законных положений - категорическое неприятие анонимных сигналов и сообщений. Так что…
Юрий "подмахнул" свои листочки. Знать бы тогда, какую петлю на собственную шею он накидывает этой подписью!
- Спасибо. Вы свободны. Что же касается Райцера… Увы, мы все не смогли уберечь этого очень талантливого, но, к сожалению, запутавшегося в им же самим придуманных проблемах молодого человека.
- Уберечь? Что это значит?
- Некоторое время назад Райцер подал документы на выезд на постоянное место жительства в Израиль.
Что значила в то время формулировка: "выезд на постоянное место жительства" - объяснять не надо. С живым человеком прощались, фактически, как с покойником. Обрубались все контакты, все связи, все возможности к общению.
Несколько дней Владимирский упорно названивал по Геркиному номеру. Телефон отвечал занудливыми длинными гудками. В консерватории Райцер не появлялся. Разумеется, Юрий знал нескольких близких Геркиных приятелей из, так сказать, его еврейского круга. Но расспрашивать, задавать какие-то вопросы было и неуместно, и, пожалуй, даже как-то унизительно. "Старина, если Райцер не счел нужным информировать тебя сам - а ты ведь один из его ближайших друзей, - значит, так надо, значит, он считает это наиболее разумной позицией по отношению к тебе. Извини!"
Телефон откликнулся Геркиным голосом чуть ли не через три месяца:
- Юрка, спасибо, что позвонил.
- Что значит "позвонил"? Я вот уже несколько месяцев обрываю твой номер!
- Меня не было в Москве.
- А мама с папой?
- Они уже давно в Хайфе.
- А что у тебя?
- Ну так, возникли некоторые финансовые проблемы.
- Я могу помочь?
- Нет. Спасибо. Все уже разрешилось.
- А что, собственно?..
- Ну что… Скрипку из госколлекции у меня, разумеется, тут же отобрали. А я же не могу без инструмента, ты понимаешь. Купил за три тысячи какого-то неизвестного немецкого мастера середины восемнадцатого века, отличный экземпляр, должен тебе сказать. А когда пошел в Министерство культуры за разрешением на вывоз, мне этого неизвестного немца оценили в двенадцать тысяч. Папа, конечно, мне кое-что оставил, но не столько же. Вот и мотался по провинции с халтурами.
- Почему же ты мне не сказал?
- А ты что, уже миллионер?
- Ну нет, конечно, но что-то, как-то…
- Все, старик, этот вопрос уже закрыт.
- Герка, ты бросаешь консерваторию, уходишь от Когана?..
- Вот это больно. По-настоящему. Но, с другой стороны, он столько уже в нас вложил, что вполне пора начинать жить и собственными мозгами, и возможностями. А консерватория - это просто фигня. Обойдусь и без их бумажки. А если будет очень надо - так получу ее где-нибудь в другом месте.
- Так мы что, вот так вот: раз-два - и распрощались навсегда?
- Кое с кем, увы, да. Но только не с тобой, Юрок. Мир велик. Найдутся в нем точки, где мы с тобой еще неоднократно сможем пересечься. Если, разумеется, ты не будешь делать глупости и сумеешь остаться "для них" своим, благонадежным и, главное, "выездным".
- Герка…
- А поэтому, в надежде на будущие встречи на других, вольных и бесконтрольных широтах, давай сейчас не раздражать товарища майора. Как слышимость, кстати, товарищ майор? Все записали? Или что-нибудь надо повторить на "бис"? Юра, дорогой, еще раз спасибо за звонок, но, честное слово, ни звонить мне больше, ни тем более встречаться совершенно не нужно. Я уезжаю, но ты ведь остаешься. Пока, старик! Уверен, мы еще обязательно встретимся. Спасибо тебе за все и… Больших-больших и настоящих успехов!
По слухам, Гера еще неоднократно заглядывал в консерваторию, но увидеться им как-то не случилось. Через некоторое время пробегавший мимо по коридору Марик Рудницкий вдруг резко притормозил:
- Слушай, Владимирский. Герка послезавтра улетает. А завтра у себя дома устраивает "отвальную". Так что, если хочешь…
- Да меня, собственно, никто не приглашал.
- Ну, старина, на такие вещи не приглашают.
На следующий вечер Юрий сидел во дворе своего бывшего дома. Было тепло и приятно. Из распахнутых, ярко освещенных окон Геркиной квартиры доносилась музыка, какие-то неясные голоса, взрывы смеха. Дверь подъезда беспрерывно распахивалась: какие-то люди приходили, уходили… А какие-то, периодически сменяющиеся, как заметил Юрий, несли постоянную вахту во дворе, натужно и неестественно пытаясь создать видимость занятости какими-то своими делами: беседовали, перекуривали, даже перебрасывались в картишки. Владимирский сидел долго, до позднего вечера, до той поры, когда поток посетителей практически иссяк. Сидел, раздумывал, вспоминал, но… Так и не решился подняться в столь знакомую и любимую когда-то квартиру.
Ночь Юрий Васильевич провел паршиво и беспокойно. К утру окончательно сформировалось гадливое чувство презрения к самому себе за собственную трусость, за нерешительность, за боязнь и нежелание хоть в какой-то мере повредить своему благополучному существованию.
"А ведь я теперь всю жизнь буду себя за это презирать! В порт! Скорее в порт! Еще ведь не поздно!"
Но, разумеется, поймать такси удалось далеко не сразу. И когда наконец какой-то разбитной водила - великолепный психолог, как и большинство представителей этой удалой профессии, - уловивший крайне обостренные нервные импульсы, исходящие от потенциального клиента, заломил до Шереметьева совершенно несусветную сумму, Юрий согласился не торгуясь и ни о чем не сожалея.
Конечно же он опоздал. Рыжая Геркина шевелюра, золотящаяся в толпе пассажиров, вылетающих в Вену, находилась уже за границей.
- Герка! - приблизившись к фатальному барьеру, завопил Юрий.
- Молодой человек, не нарушайте общественный порядок на государственной границе! - Державная девица была само воплощение непоколебимости социалистических устоев.
- Гера!
- Молодой человек, еще один крик - и я вынуждена буду прибегнуть к помощи правоохранительных органов!
Кажется, он его услышал. Во всяком случае, прежде чем затеряться в сжатом пространстве "накопителя" - кому из доморощенных извратителей русского языка пришло в больную голову это идиотское название: "накопитель", - Райцер широко и размашисто покрутил правой рукой над головой. Ему? Или кому-то еще из провожающих? Этого Юрий Васильевич уже не узнал.
Ни в какой ВИП-зал Владимирский, к явному неудовольствию Николая Родионовича, не пошел.
- Юрий Васильевич, у нас же еще масса времени. Да потом, наши сотрудницы и встретят Райцера, и проводят его туда, где мы его будем ожидать. Чего нам толкаться в этом цыганском таборе?
Действительно, огромные, великолепно перестроенные и отремонтированные залы аэропорта напоминали какое-то первобытное кочевье. Толпы перемещающихся из стороны в сторону неудачливых пассажиров с отложенных рейсов пересекались в настолько закрученный человеческий водоворот, что напоминали толчею на самых центральных и загруженных станциях метро в часы пик.