Баканин воспринял сообщение равнодушно. Не все ли равно, куда его везут? Если он и ждал перемен, то только к худшему и старался запастись душевными силами, чтобы во всеоружии встретить новый крутой поворот. Что бы ни случилось, он будет спокоен. Он дал себе слово быть спокойным. Его уже ничем не удивить… Вадима вот Мускаева только жалко. Хватит ли сил у бухгалтера справиться с тем, что еще обрушится на них? Валентин попытался выдавить из себя хотя бы несколько утешительных слов, но не получилось. Утешить Мускаева ему было нечем. Так же, как и утешить себя. А притворяться не стоило. Оба они дошли до такой душевной точки, где не остается места притворству.
В здании, куда доставили Баканина с Мускаевым, их снова разлучили: Валентина повели в один кабинет, Вадима в другой. Напоследок они успели переглянуться.
"Вот и все, Вадим, наверное, больше не увидимся", - попытался взглядом сказать Баканин. Он не знал, понял ли Мускаев его безмолвную сигнализацию, но надеялся, что, по крайней мере, бухгалтер почувствует исходящую от начальника (от бывшего начальника - теперь они оба в одинаковом положении) искреннюю симпатию. Может, хотя бы это его подбодрит…
В кабинете, куда доставили Валентина, находился следователь. Довольно-таки молодой, статный, привлекательный, соломенный блондин с синими глазами. "Ну вот, опять красавчик, на мою голову", - неприязненно оценил следователя Баканин. После негативного опыта с "важняком" Алехиным от одного вида этого холеного блондинчика у Баканина встали дыбом мельчайшие волоски на коже. Спокойно, Валька! Ты дал себе слово сохранять выдержку!
А "блондинчик" Володя Поремский всматривался в сидящего напротив него человека - такого же светловолосого, как он сам, только грязного, заросшего, потускневшего, словно присыпанного пеплом поражений. Но не сломленного… нет, не сломленного! Поремский заключил это из того, что Баканин, готовясь к новой стычке с силой, готовой, как он вправе думать, уничтожить его, подсобрался, непроизвольно напряг мускулы: "Ну же, нападайте! Какие еще гадости вы для меня припасли?"
- Валентин Викторович…
- Да, я.
Баканин ожидал от нового следователя любых слов. Только не тех, которые прозвучали:
- Меня зовут Владимир Дмитриевич Поремский, я следователь Генпрокуратуры. Простите меня, Валентин Викторович.
- Что-что? - Баканину показалось, что он ослышался. В следующие секунды показалось, что это новая разновидность игры, которую ведет с ним следователь, как кошка с мышью. Но следователь говорил:
- Да, Валентин Викторович, я прошу у вас прощения за все, что вам пришлось пережить. Вас, невиновного, обвинили в убийстве, бросили в камеру, издевались над вами. И закон вас не защитил, потому что это совершили люди, которые, вместо того чтобы следить за исполнением закона, присвоили себе его права. Я в этом не участвовал. Я ничего об этом не знал. Но от лица всех честных работников прокуратуры и милиции я прошу у вас прощения за то, что мы по незнанию терпели в своих рядах этих, - По-ремский сглотнул крепкое армейское ругательство, - этих, короче, нечестных граждан. Не сомневайтесь, они понесут заслуженное наказание. Но чтобы разобраться, что именно произошло, я должен сейчас побеседовать с вами. Пожалуйста, соберитесь с силами и постарайтесь отвечать на мои вопросы.
Что-то вздымалось из глубины пересохшей, выжженной, растрескавшейся Валькиной души. Что это, неужели радость? Счастье, свобода - неужели все это снова для него? Верить было боязно. Но даже если не верить - разве может ему повредить то, что он расскажет новому следователю все, что довелось ему пережить с того вечера, когда он, беспечный и спокойный, вошел в кабинет майора Эдмонда Дубины? И Баканин, загоняя, запихивая, утрамбовывая неуместную, может статься, радость обратно в глубину своего существа, сказал:
- Мне вам прощать нечего: я вас впервые вижу, и вы передо мной ни в чем не виноваты. В любой профессии попадаются люди честные и нечестные. Пусть честные отвечают за себя, а нечестные за себя: по-моему, так будет по справедливости. А на вопросы я отвечу.
Это был один из самых нестандартных допросов в практике Володи Поремского! Нестандартность заключалась в том, что он скорее напоминал не допрос, а монолог: Валентин Баканин во всех подробностях излагал историю своих злоключений, а на долю следователя оставались лишь уточняющие вопросы. Оказалось, что память Баканина ничуть не ослабела за период пребывания в СИЗО, и хотя в последнее время все дни для него объединились в какую-то вязкую серую кашу, за предшествующими датами он, хотя бы приблизительно, мог следить. Он помнил имена и фамилии всех, чьими стараниями его там держали. Что касается своего бизнеса и всего, что с ним связано, Баканин проявлял удивительную четкость мышления. Учитывая и другие полученные сведения, картина преступления вырисовывалась во всей полноте…
Как, оказывается, долго Валентину не с кем было поделиться рассказом о своих бедах! Он говорил, говорил и говорил, и вот запас невысказанного начал иссякать, потом на донышке осталась последняя порция слов, потом и того не осталось… Когда слова кончились, Баканин взглянул на следователя неестественно потемневшими, расширенными глазами - и ни с того ни с сего начал валиться набок. Поремский вскочил, чтобы подхватить его. - Врача! - крикнул Володя Поремский.
Александрбург, 11 апреля 2006 года, 10.10.
Марина Криворучко - Александр Турецкий
Собираясь на работу в половине восьмого утра, Марина Криворучко не удержалась, чтобы не выпить чашку зеленого чая. Это вошло у нее в привычку, несмотря на то что зеленый чай, вообще говоря, на нее плохо действовал: за удовольствие отведать этой горьковатой желтой (кстати, ничуть не зеленой) жидкости приходилось в течение дня расплачиваться усиленным сердцебиением, повышенной нервной чувствительностью, а то и головной болью. Ну так что же: эта повышенная возбудимость, этот стук сердца ей даже нравились. Позволяли ощущать, что она еще жива… Но, кроме того, она ценила зеленый чай за то, что его неподдельная, не замаскированная сахаром горечь позволяла ей хоть ненадолго отвлечься от горечи мыслей о мужчинах, которые были рядом с ней на протяжении двадцати лет и которых она никогда больше не увидит, потому что они, как это называется по-английски, присоединились к большинству… И еще одном мужчине, который пока что не пополнил ряды покойников, но надо полагать, до этого недалеко. Он сгниет в тюремной камере или его прикончат на зоне. Этот мужчина был какое-то время близок ей, по крайней мере, то, что между ними происходило, принято называть близостью между мужчиной и женщиной. Она никогда не любила его; теперь понимает, что не любила… Но сейчас, когда она думала о Вальке Баканине за чашкой чая, полной утренней зеленой горечи, что-то проснулось в душе Марины. Вряд ли это называлось любовью, но, возможно, это называется совестью? Марина скривилась: то ли от вкуса чая, то ли от вкуса мысли. Ей поздно играть в проснувшуюся совесть. Если это странное чувство проснулось после всего, что случилось, пусть засыпает снова. Ничего уже не исправить. А когда ничего исправить нельзя, совесть способна стать оружием самоубийства… Нет уж, Марина не хочет умирать. Правда, и ту жизнь, которую она ведет, трудно назвать полноценной.
В дверь позвонили. Полностью одетая, в деловом сером костюме, с подкрашенными глазами, Марина заспешила по коридору трехкомнатной квартиры, той квартиры, которая теперь постоянно ощущалась ею как слишком большая для одинокой вдовы. На полдороге к двери замедлила шаг: ранний звонок не предвещал ничего хорошего. Само собой, оставалась возможность, что это кто-нибудь из домоуправления. Или соседи. Или, в крайнем случае, почтальон. Но Марина Криворучко отличалась развитым интеллектом. Кроме того, горький чай навеял ей слишком горькие мысли, так что действительность вряд ли могла оказаться еще горше. Поэтому, увидев тех, кто пришел за ней, Марина никак не выказала своего удивления. Она почти не побледнела. И когда она спросила "В чем дело?" - голос ее был тверд и строг.
- Марина Евгеньевна? Вам повестка из прокуратуры. Дело не терпит отлагательства, поэтому лучше, чтобы вы проехали с нами прямо сейчас.
- Вы должны знать, что я - очень занятой человек. - В голосе Марины звучали королевские ноты. - Но если дело срочное, так и быть. Подождите, пока я помою чашку. Не терплю беспорядка. Неприятно будет потом возвращаться домой.
И, прямая, вытянутая в струнку, проделала обратный путь по коридору на кухню. Не забыв заглянуть в ванную и подкрасить губы - последний штрих ее повседневной внешности, самый важный.
- Марина Евгеньевна, - мимоходом, будто о погоде разговаривая, бросил реплику Турецкий, - я не верю, что вы могли заказать убийство своего мужа.
Марина пораженно воздела на него обведенные тенями глаза… Тени, поставляемые косметической промышленностью, на ее веках давно стерлись, их место заняли естественные, порожденные усталостью. Допрос в кабинете начальника ФСБ длился уже третий час и заставил порядочно вымотаться обоих противников. Допрашиваемая Марина Криворучко за это время перепробовала на Турецком все средства воздействия, которые только может применить женщина к мужчине: от законных до незаконных, от ледяного непонимания до угроз, от кокетства до рыданий… С нулевым результатом. Впрочем, и Турецкий от нее ничего не добился. Марина не позволяла поймать себя ни в одну ловушку и постоянно твердила о своей невиновности. Она ни сном ни духом не причастна к убийствам "реаниматоров", о которых искренне горюет: ведь покойные были ее друзьями! Она понятия не имеет, по чьему заказу попал в тюрьму Валя Баканин. То, что случилось, это какое-то чудовищное совпадение, наверное, так сошлись светила, но она здесь ни при чем!
Читая материалы дела, роковую женщину этой кровавой, почти братоубийственной истории Александр Борисович представлял другой: высокой, суровой, с властным выражением лица, возможно, с чертами мужеподобия во внешности. Одним словом, уральская Брунгильда. Тем не менее Марина Криворучко - живой пример, когда характер резко не совпадает с наружностью. Эта миниатюрная, с осиной талией особа кажется такой беззащитной… Ей не дашь ее тридцати восьми лет. Кстати, усталость от допроса, как ни удивительно, благотворно сказалась на ее внешности, превратив влиятельную г-жу Криворучко в испуганную девочку-подростка: очевидно, Марина относилась к тому редкому типу людей, которых молодят страдания.
О муже Турецкий заговорил по наитию, перебрав уже все, какие только можно, зацепки. Если финансовые аспекты не заставили Криворучко дрогнуть, перейдем на личные…
- Нет, вы не хотели убивать своего мужа, - повторил Турецкий, понимая причины удивления Криворучко: до сих пор следователь ее только обвинял, а теперь вдруг ни с того ни с сего оправдывает. - У вас не было на это причин. Вы прожили вместе столько лет, вас связывало множество повседневных нитей, общее прошлое… Если бы хотели от него избавиться, развелись бы, причем гораздо раньше: вы оба - самостоятельные, обеспеченные люди, у вас не было детей. Вы не заказывали Руслана Шарова.
Марина Криворучко шумно, с надрывом, дышала, словно астматик, разбуженный от страшного сна. Ее покатые плечи поднимались и опускались. Сзади на шее под волосами, собранными в пучок имитирующей золотистую бабочку заколкой, уязвимо проступали, вертикально нанизанными в ряд крупными бусинами, позвонки.
- Нет, - жалобно прошептала она, - я не заказывала моего мужа… Я этого не делала…
- Но кто-то его убил.
- Я не могла… Вы же сами только что…
- Но кто-то же его убил?
- Но я же его не убивала!
- Тогда кто?
Турецкий нависал над сидящей Мариной, твердя одно и то же:
- Кто его убил? Я верю, что это не вы, но тогда кто? Кто убил Руслана Шарова? Кто его…
- Это Леонид! - вырвалось у Марины. Тут же она сделала судорожное движение, подалась вперед всем корпусом, точно желая нагнать и схватить вырвавшееся слово. Но слово, как гласит поговорка, не воробей, поймать и вернуть его - вне человеческих возможностей. И, потому ли, что слово все равно было произнесено, потому ли, что усталость от допроса вызвала нервную реакцию, госпожа Криворучко начала лихорадочно уточнять хриплым, надорванным голосом. - Это Леонид Ефимов и… кроме него… Дагилев, Логунов… Я этого не делала! Я не хотела смерти Шарова!
- Кто такие Дягилев и Логунов? - Получив долгожданный "момент истины", Турецкий не собирался бросать дело на полпути и откровенно "дожимал" Криворучко.
- Дагилев… Антон… бывший спецназовец, мой телохранитель. А Логунов - завгар "Уральского инструмента". У него еще сыновья - Толя и Сергей… Такие же амбалы, как папаша… - Марина прижала пальцами тревожно бьющуюся жилку на бледном, покрывшемся потом виске. Голос у нее окончательно сел. - Извините, мне трудно говорить…
- А вы напишите, - пришел ей на помощь Турецкий, пододвигая стопку бланков допроса свидетеля и шариковую ручку.
Марина Криворучко, как это называется на профессиональном арго следователей, "поплыла". Она покрывала листок за листком убористыми описаниями махинаций, совершенных ею совместно с Леонидом Ефимовым. Не скрыла, что в убийствах "реаниматоров", за исключением гибели Шарова, она, наряду с Ефимовым, выступала в качестве не только заказчика, но и организатора. По мере того как количество строк, начертанных темно-синими, казенного цвета чернилами увеличивалось, лицо Марины становилось все более спокойным, почти умиротворенным, только щеки пылали.
От собственных признаний Марина испытывала какое-то напряженное удовольствие, словно, давая сведения, на основании которых ее должны будут отправить в тюрьму, она избегает другой, худшей кары, которая нависла над Марининой головой со времени того разрушительного разговора с Ефимовым…
Седьмая картина из прошлого КРЕСЛО, В КОТОРОМ НЕКОМУ СИДЕТЬ
После знаменательной ссоры, предлогом для которой послужила несостоявшаяся покупка загородного домика, Марина почувствовала, что жизнь ее изменилась. Нет, внешне все осталось по-прежнему: ее Будда, что ни говори, был Резиновый, а не Железный и простил ей прежние интрижки - ей, для которой он, как уверял неоднократно, и работал, и дышал. Но внутри какой странный махровый цветок новых отношений с мужем распускался для нее! Запах этого цветка был горьковат и печален, и от него Марина делалась исступленно-нежна. То нападали на нее приступы слезливости, то она теребила мужа, склоняя его к ласке. Не потому, что превратилась в нимфоманку: она испытывала постоянную зудящую потребность прикасаться к Шарову, чтобы убедиться, что он все еще здесь, с нею, что его не убили, не отняли у нее. Полунасильственные объятия носили привкус мертвечины: заниматься любовью с Шаровым было все равно что гладить собаку, которую завтра отведут к ветеринару на усыпление. Сегодня это большой добродушный пес, который потявкивает, покусывает руку хозяйки, но скоро он не сможет ни двигаться, ни издавать какие-либо звуки, его влажный черный нос высохнет и побелеет, а умные глаза превратятся в стеклянные пуговицы… Такие могло продолжаться долго. Это было невыносимо! Требовалось что-то изменить.
Встречи с Леонидом после серьезной семейной разборки исключались: только на деловой почве, только в таких местах, где секс был бы невозможен или затруднен. Это устраивало и Марину: ее личная жизнь представляла собой теперь такой сложный клубок, что возобновление прежних отношений с Ефимовым не доставило бы ей удовольствия. И тем не менее теперь она иногда подумывала: может, если бы она исхитрилась вернуться к прежнему, все могло бы сложиться иначе. После секса Леонид становился добрей… Если от Марины требовалось обмануть Шарова ради того, чтобы спасти, почему она не пошла на такую жертву?
Но нет, подобные рассуждения - следствие угрызений совести, попытка не замечать очевидного. Настолько подобреть Леонид не мог, даже после самого феерического сеанса плотской любви. Что касается авантюры, затеянной Мириком Вишневским, Ефимов не мог спрыгнуть с этого самолета. Деловые интересы всегда стояли для него на первом месте. Превыше дружбы. Превыше любви.
- Ты соображаешь, что несешь? - отчаянным шепотом спросил Ефимов, когда Марина сбивчиво начала просить пощады для Шарова. Брови его слились в жесткую линию на переносице, в сильном кулаке хрустнул случайно подвернувшийся под руку карандаш. - Мы зашли чересчур далеко. Мы не имеем права останавливаться.
- Не его, - монотонно бормотала Марина, которую всегда удручал гнев Ефимова. - Пожалуйста, пожалуйста, только не его.
- Кого же? - издевательски спросил Леонид все тем же напряженным шепотом. Разговор происходил в офисе одного из главных подразделений "Уральского инструмента", и, хотя в начальственный кабинет без стука не входят, понижение голоса не казалось излишней предосторожностью: не хотелось бы, чтобы что-то из сказанного было услышано извне. - Кого, я спрашиваю? Тебя? Или меня? Кого ты предназначила в жертву? В конце концов, должны остаться ты и я. По-другому не получается.
- Шаров сделает для меня все, - уверяла Марина. - Если так надо, я уговорю его передать свои акции мне, а я передам их тебе. Мирным путем. Разве тебе этого не достаточно? Разве ради получения акций нужны еще человеческие жертвы?
- Шаров многое знает, - отрубил Ефимов, - об остальном скоро догадается. Ты же знаешь, он ученый, у него безупречный аналитический ум. Сопоставляя убийства Парамонова и Райзена со скандалом вокруг "Зевса", он, наверное, уже пришел к правильным выводам. Кроме того, как твой муж, он не может остаться в неведении относительно того, что произойдет с фирмами. К тому же ты знаешь, что договор с "Лодзью" он ни под каким соусом не одобрит… Да что с тобой такое? Откуда такие сантименты в неподходящее время? Неужели вспомнила любовь студенческих лет?
- При чем здесь студенческие годы? - застонала Марина. - У меня семья, ты это понимаешь? Нормальная семья! Ну, пусть не совсем нормальная… была… Но подумай, ведь иметь любовника и убить мужа - это не одно и то же!
Леонид смотрел на нее с такой тонкой издевательской полуулыбкой, что все последующие оправдания умерли, не выйдя из Марининых губ. "Что ж это за человек такой, - подумалось Марине с раздражением, - если ему надо объяснять, что когда жена убивает мужа - это ненормально? И как я могла этого человека любить?" Вот так вот и любила. За эту самую холодность, с которой он вершил дела. Сейчас она представлялась Марине отвратительной… и жалкой… Да, да, жалкой! Она видела в нем сверхчеловека и вдруг обнаружила, что он и до обычного взрослого человека-то еще не дорос! Какой-то младенец, обладающий невероятно развитым интеллектом, но постыдно отсталый в области эмоций. И она пыталась апеллировать к его чувствам, говорить о семье? Бесполезно. С такими нужно по-другому.
- Не тронь его! - взвизгнула Марина так пронзительно, что сама испугалась. Впрочем, испугаться как следует не успела: в следующую минуту она лежала спиной на офисном столе, образуя от пяток до затылка красивую дугу, и рот ей зажимала рука Ефимова. Леонид тоже сдрейфил: рука моментально вспотела, и Марина с отвращением пыталась отплюнуть эту постороннюю солоноватую ладонь. Во власти Ефимова было ее задушить, но это не пугало Марину. Ей было просто противно.
- Марина, Марина, - монотонно твердил Леонид, - Марина, Марина, да Марина же! Очнись! Приди в себя! Прекрати ломать комедию, и я тебя отпущу.