- …Уверяю вас… - он наконец расслышал этого типа, изловившего его в коридоре, где сам он мотался с неопределенной целью, поскольку занятия уже кончились: наступило лето. Такое же холодное и неприветливое, как и нынешний июнь. - Уверяю вас, - повторил толстячок, - что и при двадцати процентах вы станете состоятельным человеком! И я - я! - гарантирую вам не только гастроли, но и известность! Пока - на родине… И, разумеется, блестящую карьеру… Для начала, скажем, в театре Станиславского и Немировича-Данченко… Думаю, мы сговоримся!
Они не сговорились. Поняв, чего именно добивается от него этот человек, представившийся продюсером, Строганов вначале не поверил своим ушам, а потом пришел в настоящее бешенство: восемьдесят процентов своих будущих гонораров в течение пяти - пяти лет! - отдавать ни за что ни про что этому вот мерзкому, а вовсе не забавному типу?! Гарантирующему ему в обмен славу, чуть ли не мировую славу, которой он намеревался достичь сам, честно отдав всего себя музыке, без таких вот мелких мошенников, посмевших протянуть к нему, а значит, и к самому святому - к музыке! - свои жирные лапы?!
Это тогда Юрий был уверен, что мошенник мелкий, а досадный разговор - не более чем эпизод в его жизни. Толстяка он тогда выкинул из консерватории собственноручно, едва ли не за шиворот… Ему, наивному мальчишке, и в голову в тот момент не могло прийти, чем обернется возмущение, которое он испытал. Справедливое возмущение! Так он думал и сейчас, не только тогда… А понимать начал только после того, как в последнем из музыкальных театров Москвы ему вежливо отказали, даже не потрудившись аргументировать. Не помог ни диплом с отличием, ни "лауреатство". Вот тогда-то он и ощутил себя на краю едва ли не пропасти.
Пора было съезжать из общежития, Юрий больше не являлся студентом. Денег на съемную не только квартиру, но и комнату не было. Вот-вот закрывалась на ремонт консерватория, а следовательно, кончался и доступ к инструменту… Вечером того дня, когда его отказались прослушать в последнем и не самом известном музыкальном театре, вахтер позвал Юрия к телефону, ворча на то, что вынужден был тащиться на второй этаж, где Строганов, бывший студент, существовал на птичьих правах.
По ту сторону провода зазвучал уже знакомый причмокивающий голос, иронично посочувствовавший ему в связи с неудачными попытками "трудоустроиться" и повторивший свое предложение - уже не за восемьдесят, а за восемьдесят пять процентов…
Юрий Строганов впервые в жизни выматерился и бросил трубку. Он все еще надеялся на помощь Аркадия Ильича Аграновского, который знал об этой возмутительной ситуации и действительно пытался помочь. Могло ли Юрию прийти в голову, что даже его любимый учитель, профессор, которого прекрасно знали и как педагога-вокалиста, и как отличного симфониста-дирижера в Европе, окажется бессилен перед скользким толстяком?.. Или перед теми, кто за ним стоял, - это Строганов понял гораздо позже.
И все-таки именно Аграновский его и спас, именно ему был обязан Юрий всем лучшим, что произошло в его жизни. А тогда - и вовсе возможностью остаться в столице.
В то лето, как всегда, семья профессора выехала на дачу, и Аркадий Ильич приютил Юрия в комнате сына, перспективного пианиста, находившегося на гастролях в Японии. При супруге и дочери это было бы невозможно: ходили слухи, что обе женщины отличаются сварливым нравом… Так была решена проблема крыши над головой и инструмента. А заодно была вместе с профессором подготовлена и новая концертная программа: ария Рудольфа из "Богемы" Пуччини, Германна из "Пиковой дамы", несколько романсов современных и малоизвестных композиторов… Строганов никак не мог понять, для чего вдруг понадобилось разучивать эти не самые красивые и талантливые романсы, пока не наступило время "Московской осени" - традиционного столичного фестиваля, который, несмотря на финансовые затруднения, проводил Союз композиторов, едва удержавшийся в перипетиях нового времени.
- Именно романсы вошли в программу твоего выступления, - пояснил Аграновский. - Автор сам работает в "Союзе", ты его более чем устраиваешь… Слушай внимательно: если будут бисировать, поешь в зависимости от собственного настроения либо Германна, либо Пуччини. В зале будет находиться мой давний друг, продюсер из Мюнхена. Если ты его заинтересуешь…
На этот раз Юрий Строганов понял все сразу. И то, что мюнхенский продюсер - его первый и последний шанс. И то, что ничего больше сделать для него Аграновский не в состоянии. И то, что слово "мафия", все чаще попадавшееся в нынешних газетах, вызывавшее у него улыбку, вовсе не пустой звук.
Мафия не мафия, но людям, стоявшим за волосатым ублюдком, удалось закрыть перед начинающим солистом все двери, в которые он пытался стучаться.
…К "Московской осени" Строганов готовился даже упорнее, чем к Всероссийскому конкурсу, и волновался куда сильнее. Одна мысль о том, что означает для него провал, повергала Юрия в дрожь. В родной город он возвращаться не собирался: на его родине непременным и обязательным условием профессионального успеха, настоящего успеха, была столица, и только столица… О Мариинке, так же как и вообще о Питере, он предпочитал не думать, уже догадываясь, что и там его встретит в точности такой же и с теми же целями "профессионал".
Единственная надежда - вырваться за рубеж. Любой ценой - так он думал, хотя спроси его, что означает "любой ценой", ответить бы не сумел. Просто знал, что в далеких Штатах возможно существование знаменитого оркестрика из какого-нибудь Далласа или Омахи. А в России - увы: времена, когда можно, проживая в далеком Нижнем, мелькать на экране центральных каналов ТВ, еще были по-прежнему далеки…
Юрий и по сей день не мог бы ответить, как пел на фестивальном концерте. Запомнил только ужас, который испытал, обнаружив, что зрительный зал наполовину пуст: интерес к классической музыке в те годы уже оставлял желать лучшего.
Никакой артистической уборной в Доме композиторов, легкомысленно прозванном его посетителями "Балалайкой", предусмотрено не было. Немного отойдя от выступления, Юрий, как ему и было велено Аграновским, потащился в кафе, расположенное на том же этаже, что и зал - к слову сказать, зал с отвратительной акустикой.
Вот кафе было забито, что называется, "под завязку". Однако профессор и его спутник каким-то чудом все-таки нашли место, да еще за самым дальним, угловым столиком.
Аркадий Ильич помахал Строганову рукой. Юрий начал пробираться к профессору и его спутнику, который сидел к нему затылком: седоватым, стильно подстриженным. По дороге Юрий прихватил чей-то освободившийся стул, вдруг в панике подумал: на каком же языке будет разговаривать с немцем? Вдруг тот не знает английского?..
Волновался он напрасно: интеллигентный, подтянутый и тогда еще весьма моложавый Фридрих Зальц владел свободно пятью европейскими языками, в том числе, очень прилично, русским.
В кафе они не засиделись, поскольку господин Зальц выразил желание послушать "господина Строганова" еще. Прямо сейчас. Комнату с вполне прилично настроенным старым роялем они нашли быстро - этажом выше: директор Дома, радостно отозвавшийся на ласковое профессорское "Гришенька", вручил им ключи от нее самолично: оказывается, он тоже сидел в кафе с какой-то шумной компашкой. За рояль Аркадий Ильич сел сам, и все дальнейшее слилось для Юрия в одно бесконечное, не желавшее кончаться, несмотря на усталость, пение… Сколько раз он тогда повторил весь свой репертуар? Плюс вокализы, плюс…
Господина Зальца интересовало все: и "верха", и наиболее удобный для Строганова диапазон, и обертоны неудобных "низов", и выносливость исполнителя… Директор по имени Григорий терпеливо сидел тут же, и именно его глаза за толстыми стеклами очков, в которых все ярче разгорался огонек искреннего восторга, помогли тогда Строганову выдержать неожиданно устроенное испытание.
Когда все закончилось, шел второй час ночи, Дом композиторов давно уже был пуст - если не считать старушки-вахтерши, не решавшейся, пока не ушел директор, вздремнуть.
- Я вас беру, - коротко, самым будничным голосом сказал Фридрих Зальц. - Надеюсь, Аркадий говорит правду, утверждая, что вы еще и трудолюбивы… Контракт начнем составлять завтра, я работаю, как правило, из двадцати пяти процентов с начинающими и из пятнадцати с, как у вас принято говорить, "раскрученными"…
Юрий кивнул ему дважды, молча: говорить после почти трех часов пения он не рисковал.
Старушка-вахтерша внизу показалась ему на редкость милой и интеллигентной - у нее была снежно-белая стрижка в стиле тридцатых годов, и она очень приветливо проводила их, заперев изнутри за поздними гостями стеклянные двери тамбура.
Директор Дома подмигнул ей и, повернувшись к Фридриху, сказал:
- Знаете, кто подал вам сейчас плащ?
- И кто же?
- Эта дама - внучатая племянница Феликса Эдмундовича Дзержинского… Я не лгу, у меня их двое, близняшки, работают…
- Да что вы говорите?! Не может быть!..
И все заговорили об этой невероятной ситуации, о внучках Дзержинского (пусть внучатых племянницах, но все же!), подающих композиторам пальто и запирающих за ними двери, об их семейных альбомах, еще о чем-то столь же удивительном… Все, кроме Строганова.
Юрий по-прежнему молчал и думал о том, что все это ему просто снится, в то же время понимая, что - нет, не снится… Особенно нереально все стало выглядеть из-за этой самой внучки Железного Феликса. Прямо чертовщина какая-то!..
Их небольшая компания двигалась к единственной машине, оставшейся на стоянке, светлой иномарке директора Дома. Юрий немного отстал и посмотрел вверх, на небо.
Обычно тускловато-красное московское небо оказалось удивительно чистым и бархатисто-синим. На нем спокойно висели, словно клипсы в женских ушках, крупные, сияющие каким-то ненастоящим светом звезды. Как будто они и впрямь были всего лишь бижутерией.
Юрию захотелось плакать - впервые за все то кошмарное лето.
Глава 5 Главный свидетель
- Какой же это перс, прости господи?!
Валерий Померанцев изумленно перевел взгляд с неправдоподобно огромного полосатого кота на участкового и вновь на кота. За его спиной, не сдержавшись, фыркнула Галя Романова. Участковый - солидный пожилой мужчина с залихватскими буденновскими усами - покраснел и пожал плечами:
- Прощу прощения, товарищ следователь, я в котах не разбираюсь, я собак больше люблю… А тот следователь, что, приезжая на вызов, сказал, что это перс…
- Ага! - ядовито заметил Померанцев. - Перс, но только гладкошерстный и с башкой размером со средней величины дыни сорта "колхозница"! Теперь ясно, почему никто не решился к этой зверюге сунуться…
Участковый снова пожал плечами и хмуро отвернулся: было ясно, что слова следователя он воспринимает как пустые придирки, и вообще при чем тут кошачья порода? Убили-то не кота, а его хозяйку!..
Что касается самого Пуфа, он, словно подтверждая мнение Валерия, издал глухое рычание из угла кухни, в который забился, едва люди переступили порог квартиры, после чего злобно фыркнул. Кухня в этом доме старой застройки, расположенном рядом с метро "Университет", была просторная и выполняла одновременно роль столовой. Но несмотря на завидную кубатуру и распахнутую форточку, густой кошачий дух успел заполонить не только ее, но и всю квартиру, ударяя в нос прямо в прихожей.
- Как же вы его кормите? - сочувственно поинтересовался Валерий у скромно молчавшей все это время соседки, вошедшей сюда вместе с ними.
- Пуфик меня знает, - слабо улыбнулась Алевтина Борисовна. - Раньше даже о ноги терся, ласкался… Но с того момента, как… В общем, с тех пор он и на меня шипит и близко к себе не подпускает, спасибо, что не кидается… Знаете, он однажды чуть собаку - пуделя - не загрыз… Правда-правда! Тот во время прогулки облаял Машу, а Пуф на него как кинется! Маша еле его за поводок оттащила…
- Кота? За поводок?
- Ну да… Маша его всегда на поводке выгуливала… то есть на прогулки водила: боялась, что убежит, хоть и кастрированный… Вы же видите, он в ошейнике…
Кот и впрямь был в ошейнике, словно собака, правда, под самой мордой на ошейнике болтался кокетливый голубой бант, еще недавно пышный, а в данный момент замызганный и уныло обвисший… Ну и причуды у этих художественных личностей! Прицепить на шею таково злющего зверя дамский бантик!..
- Говорите, раньше он к вам ласкался? - поинтересовалась Галочка у Гудковой.
- Да, до этого кошмара он вел себя несколько иначе, - вздохнула та.
- Ничего удивительного, - покачал головой Валерий, - бедолага оказался свидетелем убийства, не поручусь, что ему тоже не досталось от убийцы, потому и озлобился окончательно… Жаль, что коты не умеют говорить!.. Ну ладно, давайте перейдем к делу… Галя, закрой кухню, чтобы зверь, не ровен час, не вырвался…
- Значит, вы уверены, что ничего из квартиры действительно не пропало? - Валерий внимательно посмотрел на Гудкову, присевшую рядом с ним на изящную полукруглую кушетку, обтянутую бежевым атласом и красовавшуюся посреди гостиной покойной оперной дивы. Вообще, судя по обстановке квартиры, певица тяготела к давно канувшему в Лету стилю рококо… Что ж, искусство, которому Краева себя посвятила, тоже было, с точки зрения Валерия, почти отжившим: любителей оперы в наше время с каждым днем становится все меньше. В основном это люди старшего поколения. Возможно, это его личное заблуждение.
Гудкова между тем, откинув со лба одну из многочисленных русых прядей, торчавших у нее на голове в художественном беспорядке, покачала головой:
- Во всяком случае, ничего из того, что на виду. Относительно драгоценностей я в курсе лишь частично, знаю те Машины украшения, которые она носила при мне… Они все целы.
- Вы часто общались?
- Довольно часто. Кроме того, когда Маша уезжала на гастроли или на отдых, я, если, конечно, сама находилась в городе, присматривала за квартирой и кормила Пуфа…
- Разве не проще было забирать животину к себе?
- К сожалению, у моей мамы аллергия на шерсть, - пояснила Алевтина Борисовна.
- Какой, по вашему мнению, была Краева? Я имею в виду - каким она была человеком? - поинтересовалась Романова.
- Видите ли… - Гудкова на минуту задумалась, прежде чем начать говорить, взгляд ее теплых карих глаз, устремленных прямо перед собой, сделался отсутствующим. Эта довольно крупная, не отличающаяся красотой женщина, несмотря на "художественный беспорядок" на голове, произвела и на Галю, и на Померанцева хорошее впечатление: от женщины так и веяло уравновешенностью и каким-то особым, домашним уютом.
"Ни за что бы не сказал, - подумал Померанцев, - что она живописец…" По его мнению, все художники должны были быть, во-первых, мужчинами, во-вторых, мужчинами в той или иной степени истеричными и имеющими склонность наряжаться, словно дамочки, в бархатные балахоны и прочие экзотические одежды… На Гудковой был самый обычный халат из мягкой ткани в симпатичный мелкий цветочек.
- Видите ли, - повторила она, - вопрос вы задали довольно сложный, на него за минуту не ответишь.
- Если у вас есть время. У нас его достаточно, - сказал Валерий.
- Куда мне спешить? - Художница вздохнула. - Мама спит, я ей только что укол сделала… В общем, Маша была очень неоднозначным человеком. Мы с ней обе родились и выросли в этом доме, почти ровесницы… Но если меня проблема писательских детей миновала, то о ней этого сказать никак нельзя…
- Что вы имеете в виду? - удивилась Галя.
- А-а-а… Ну да, вы этого не знаете по молодости. - Алевтина Борисовна улыбнулась Романовой доброй, совсем не обидной улыбкой. - Наш дом когда-то, в незапамятные времена, построен Союзом писателей СССР для его же членов. Машин отец, Олег Краев, был в те годы довольно известным драматургом… Во всяком случае, публикуемым, и ставили его часто. Это означало, что материально они жили лучше многих: драматурги среди писателей - самые богатые люди… Во всяком случае, были. Им с каждого спектакля шли авторские…
- А вы тоже дочь писателя? - полюбопытствовала Романова.
- Нет, я - внучка. К тому же дед - он когда-то писал прозу, в основном рассказы и небольшие повести - был из репрессированных, затем реабилитированных, квартиру здесь дали именно ему - в качестве компенсации за лагеря… Я его помню плохо, он умер - я еще маленькая была. Ну а папа с мамой у меня самые обычные люди: отец - инженер-строитель, мама всю жизнь прожила в домохозяйках. Папа умер четыре года назад…
- Вы упомянули проблему писательских детей, - возвратил разговор в нужное ему русло Померанцев. - Лично я не слышал даже, что она вообще существует… Что-то вроде проблемы "золотой молодежи"?
- Не совсем, - покачала головой Алевтина Борисовна. - Дело не в богатстве родителей, хотя и это, конечно, имеет значение… имело… А в их известности. Дети в таких писательских семьях с пеленок чувствуют, что к ним предъявляются завышенные требования, которые им зачастую не по силам… Они редко дружат со своими родителями и очень часто воспринимают их как соперников - особенно мальчики, если знаменитость - отец… А у Маши в характере с детства были мужские черты… Она своего отца терпеть не могла!
- Удивительно… - пробормотала Галя.
- Ничего удивительного, - не согласилась с ней Гудкова. - Вы только представьте ребенка, который растет в доме, где постоянно происходят какие-то, как теперь выражаются, "тусовки". Застолья со славословиями в адрес отца, переходящие в откровенную лесть… Дети любую фальшь чувствуют и принимают в штыки… А отец при этом млеет от удовольствия, от сознания своей власти над подлизами, и ребенку за него становится стыдно… Про него постоянно забывают, не кормят вовремя, вовремя не укладывают спать, он крутится среди взрослых в самое неподходящее время и все это видит… И постепенно начинает считать своих родителей идиотами, теряет к ним уважение.
- А почему именно лесть? - озадаченно спросила Романова. - Ну я понимаю, если хороший писатель, восхищение… Но лесть?
- Понимаете, - усмехнулась Гудкова, - в те времена печатали и ставили тех, кто имел вес в Союзе писателей, а не тех, кто отличался ярким талантом… Машин отец такой вес имел, был он, как тогда говорили, "просоветским" драматургом… После перестройки его пьесы были забыты моментально!.. Ну а жаждущих стать членом Союза тогда было море - это давало кучу льгот: от дач в Переделкине, бесплатных путевок на юг в дома творчества до частых публикаций в журналах и издания книг.
- Теперь понятно, - кивнул Валерий.
- К этому я и веду: в результате у Маши сформировалось такое отношение к жизни, которое многие считают циничным, хотя это не совсем так. С одной стороны, она твердо решила по-настоящему, собственным талантом, завоевать настоящую славу, без компромиссов! А не ту известность номенклатурного драматурга, какая была у ее отца. Избавиться таким образом от пережитого в детстве унижения за него. С другой - она совершенно не верила ни людям, ни в людей… За редким исключением. В общем, не слишком любила ближних…
- Исключением, надо полагать, были вы, - вставил Померанцев.