– Да. А он... отец... – чувствовалось, что она едва сдерживает рыдания, – был такой... – Видимо, не нашла подходящего слова и закончила с той же угрюмостью в голосе: – Чего теперь говорить об этом? Только и остается, что Бога просить, чтобы отец простил меня.
Перед тем как покинуть квартиру Бешметовых, Яковлев произнес какие-то, видимо, обязательные в подобных случаях слова утешения и, когда они спустились на первый этаж, повернулся к Ирине Генриховне:
– Есть что добавить к тому, что Бешметова убил не случайный бомж из подворотни?
Он явно экзаменовал "стажера-криминалиста" на способность логического мышления, и это неприятно кольнуло ее самолюбие. Даже ежу было понятно, что Бешметов поднялся ночью с постели и спустился вниз не ради "глотка свежего воздуха", а потому только, что он опять услышал нечто странное в осиротевшей мастерской Толчева, в которой в этот предрассветный час никого не было и быть не могло...
Впрочем, о том, что случилось дальше, можно было только гадать, о чем Ирина Генриховна и сказала Яковлеву.
– Что ж, пожалуй, вы правы, – согласился с ее выводами начальник МУРа. – А убили его либо в тот момент, когда он в дверь позвонил, надеясь выяснить, кто же там на самом деле шебуршит в этот час, либо в тот момент, когда убийца уже выходил из мастерской и увидел притаившегося на лестничной площадке Бешметова. М-да.
Он обошел меловой рисунок на кафельном полу, уже от дальней точки примерился взглядом к двери мастерской, покосился на подсыхающую лужицу крови и негромко произнес:
– Впрочем, лично я склоняюсь к первому варианту. Бешметов нажал кнопочку звонка и тем самым вынес себе приговор.
– Вы хотите сказать, что его нельзя было оставлять как потенциального свидетеля?
– Совершенно точно!
– И тогда получается, что этот человек, убивший Бешметова, каким-то образом завязан на трагедии с Толчевым?
– Получается, что так, – подтвердил Яковлев. – Знать бы только, что именно заставило убийцу вторично вернуться в мастерскую Толчева. А в том, что он здесь что-то искал, я уже не сомневаюсь.
Вернуться вторично... Действительно, для того чтобы пойти на столь рискованный шаг и даже решиться на убийство случайного свидетеля, каковым оказался Бешметов, требовались более чем серьезные причины.
Ирина Генриховна лихорадочно сопоставляла уже накопанные факты по любовникам и сожителям любвеобильной женушки Толчева с тем, что сказал начальник МУРа, и не могла не выдвинуть собственную версию:
– А если предположить, что убийца Толчева и убийца Бешметова одно и то же лицо? И этот некто оставил в мастерской довольно серьезную улику, которая могла бы вывести следствие на правильный след?
Начальник МУРа, кажется, проглотил "убийцу Толчева", что уже было для нее немаловажно, однако на поставленный вопрос только плечами пожал невразумительно:
– Предположить, конечно, можно все, но прокуратура сразу же отрыгнет вашу версию как надуманную.
– Почему?
– Да потому, что никакого следствия по делу Толчева не ведется, а посему и улик никаких нет и быть не может.
– Но... но вы-то сами, надеюсь, не думаете так?
Она была возмущена подобной постановкой вопроса, что заставило Яковлева саркастически усмехнуться.
– Лично я так не думаю, но... Короче говоря, будем работать. – Яковлев посмотрел на часы. – У вас есть еще время?
– Да, пожалуй.
– В таком случае приглашаю на Петровку. Необходимо скорректировать работу вашего агентства и группы капитана Майкова, который, видимо, и будет заниматься убийством Бешметова.
Ирина Генриховна не могла скрыть своего удивления.
– Как... как Бешметова? И почему только Бешметова? Разве эти два дела, я имею в виду убийство Толчева и...
– Успокойтесь, Ирина Генриховна, – остудил ее пыл начальник МУРа. – Вопрос с Толчевым в прокуратуре закрыт – самоубийство. И я уверяю вас, следователь сделает все, чтобы отстоять позицию своей конторы.
– Но ведь это... – возмутилась было Ирина Генриховна.
– Такова жизнь, – развел руками Яковлев. – Впрочем, мне ли вам об этом рассказывать? Думаю, от Александра Борисовича вы о таком крючкотворстве среди прокурорских работников понаслышаны, что заштатное самоубийство, а возможно, что и убийство какого-то там фотокора – это... Короче говоря, плюнуть и растереть.
Да, она была наслышана о громких, казалось бы, государственного значения уголовных делах, которые преспокойно ложились под сукно, а то и просто спускались на тормозах, чтобы только не навредить нужному человечку, но все это не касалось ее лично, а тут вдруг...
– Но вы-то совершенно иного мнения! – не сдавалась Ирина Генриховна.
– Совершенно верно, иного, – кивнул Яковлев. – Потому и пригласил вас сюда.
Когда в "Глории" закончилось наконец-то оперативное совещание и Ирина Генриховна, стараясь не смотреть на часы, засобиралась домой, она вдруг почувствовала, как засосало под ложечкой, а в голове, словно заезженная пластинка, давила на мозги до боли простая истина: "Человек предполагает, а Бог располагает". И действительно, рассчитывала в этот день приехать домой пораньше, а вышло... А вышло, как всегда в подобных случаях, наоборот.
Человек предполагает, а Бог располагает.
И перед тем как нажать кнопочку звонка, перекрестилась мысленно, догадываясь, как встретит ее Турецкий. Насчет дочери она не волновалась особо, с ней было все проще и в то же время сложнее. Она уже вступила в тот распрекрасный возраст, когда человек начинает осознавать себя личностью, у него появляются свои собственные, как у взрослого человека, проблемы, и он начинает отпочковываться понемногу от родителей. Но это дочь. А вот что касаемо дорогого муженька...
За дверью послышались до боли знакомые шаги Турецкого, она невольно перекрестилась еще раз... и была страшно удивлена и поражена, когда муж принял из ее рук сумочку, помог раздеться и, кажется, даже чмокнул ее в щечку. Как в былые годы. Впрочем, именно это могло ей и показаться.
Подготовившаяся к совершенно иной встрече, она вдруг растерялась и, не зная что сказать, промямлила негромко:
– Прости, Саша, но... Не могла раньше, не получалось. Честное слово. Я тебе все расскажу.
– Да ладно тебе, без проблем, – хмыкнул Турецкий, подавая ей тапочки, – об одном только прошу: звони в следующий раз, когда будешь задерживаться.
– Да я бы позвонила, но...
– Ладно, проехали, – буркнул Турецкий, направляясь в кухню. – Ужинать будешь? Или только чай?
Ирина Генриховна покосилась на мужа, не зная, как себя вести. Как вроде бы ничего и не было промеж ними или все-таки?.. Вот и пойми теперь мужиков.
– Так все-таки? – напомнил о себе Турецкий, открывая дверцу холодильника.
– Чай и... и что-нибудь поесть.
Она опустилась на краешек "уголка" и уперлась глазами в затылок мужа, который в этот момент доставал из холодильника холодную телятину и еще что-то к ней. И отчего-то вдруг настолько тоскливо стало на душе, что даже всплакнуть захотелось. Невольно подумала о том, что, пожалуй, прав был ее Турецкий, когда пытался доказать ей, что не женское это дело – ловить бандюков да убийц, и, может быть, действительно бросить свою затею к чертовой матери, пока не зашло слишком далеко. Но в этот момент Турецкий захлопнул-таки дверцу холодильника, и она глубоко вздохнула, пытаясь сбросить с себя нахлынувшее.
– Посидишь со мной? – негромко попросила она.
– Естественно. И даже чайку с тобой попью.
И снова она бросила на мужа вопросительный взгляд. Давненько не помнила его таким покладистым и уступчивым.
– А вы что, разве не ужинали? – наконец-то вспомнила она про дочь.
– Отчего же, ужинали, – пожал плечами Турецкий. – Однако чайку с тобой попить – это уже в кайф.
Она едва не поперхнулась от этих его слов.
– Послушай, Турецкий, я, конечно, все могу понять, но когда тебе сначала одно, а потом другое – это уже, прости меня, ни в какие ворота не лезет.
– Ладно, не бери в голову, – миролюбиво произнес Турецкий, выставляя на стол хлебницу. – Думаю, у нас еще будет время поговорить.
– И все-таки?
Он пожал плечами и совершенно по-мальчишески шмыгнул носом.
– Да как тебе сказать?.. Может, я позицию свою пересмотрел?
– Кто? Ты?!
– А почему бы и нет?
– Да потому, что этого не может быть только потому, что не может быть.
Он вздохнул и развел руками:
– Вот здесь-то и проявляется твое узко направленное музыкальное образование.
– Чего-чего?
– Говорю, узко направленное музыкальное образование, совершенно непригодное для диалектического восприятия происходящего вокруг нас.
Какое-то время она молчала, наконец произнесла негромко:
– Ты что, решил поиздеваться надо мной или?..
– Упаси бог! – взмахнул руками Турецкий. – Просто я хотел сказать, что диалектика – это...
– Ну про диалектику, положим, и я кое-что знаю. – В голосе Ирины Генриховны появились жесткие нотки. – Ты лучше скажи, чего от меня добиваешься?
– Ничего, – признался Турецкий, сгоняя со своего лица ухмылку. – Просто я хотел сказать тебе, что у меня сегодня было время, чтобы понять и осознать свою неправоту и... и попросить тебя простить меня за вчерашнее.
Ирина Генриховна тупо смотрела на мужа. В мозгах крутилась какая-то закрученная мешанина, и теперь уже она окончательно ничего не понимала. И в то же время к горлу подкатывал предательский комок.
– Сегодня я звонил на Петровку, Яковлеву, – между тем продолжал Турецкий.
– Зачем? – невольно вспыхнула Ирина Генриховна, будто этим своим признанием муж обидел или, что еще хуже, унизил ее самолюбие.
– Не волнуйся, – успокоил ее Турецкий, догадавшись, чем вызван этот всплеск, – ничего личного. Просто ты, видимо, забыла, где я работаю, а я ведь тоже получаю оперативные сводки по Москве и области. И когда прочитал про убийство на Большом Каретном...
Он замолчал, наполнил водой "Тефаль" и только после этого произнес:
– Ты пойми, Ирка, я ведь тоже не дурак, и, когда сопоставил это ночное убийство с тем, что слышал от тебя, а главное – с твоей убежденностью в том, что Толчев не был тем ревнивцем, который смог бы сначала жену свою порешить, а потом и себе, любимому, пулю в висок пустить, я уже не мог не позвонить Яковлеву.
Окончательно сраженная этим признанием, она молча смотрела на мужа.
– И... и что?
– Да, в общем-то, пока ничего, – пожал плечами Турецкий. – Поговорили, он вкратце обрисовал мне ситуацию, и я... я не мог не признать твою правоту.
Турецкий замолчал, и в кухне зависла гробовая тишина. Ирина Генриховна все еще не могла поверить услышанному, думая, не издевается ли над ней Турецкий, а сам Александр Борисович... То, что творилось в его душе, трудно было передать словами.
– Правоту... В чем правоту?
Судя по тому, как отреагировал на этот вопрос Турецкий, он не был для него неожиданным.
– Надеюсь, ты и сама догадываешься.
– И все-таки? – настаивала она.
Tyрецкий сделал такой жест: мол, если вы настаиваете, мадам... Он даже в этот момент продолжал оставаться прежним Турецким.
– Ну, во-первых, как я уже говорил, ты оказалась совершенно права в своей убежденности относительно нашего фотокора, а во-вторых...
Ирина Генриховна уже догадывалась, что именно кроется за скромным "во-вторых", вернее, сама страстно желала, чтобы он, ее Саша, произнес вслух эти слова, оттого, видимо, и не могла уже сдерживать себя:
– Ну же! Чего замолчал? Что "во-вторых"?
Турецкий покосился на жену:
– Видишь ли, я много думал об этом и уже почти уверен, что абы к кому подобная убежденность не придет. Это может быть или полный дурак, или Богом отмеченный психолог. К первому варианту я тебя, естественно, не отношу, так что... – Он замолчал было и вдруг словно в воду ледяную прыгнул: – Видимо, действительно тебе на роду было начертано быть психологом.
Она верила и не верила услышанному.
Угасающая, казалось бы, жизнь набирала новый качественный виток, и она была счастлива.
Они уже заканчивали пить чай, как вдруг Турецкий, молча слушавший довольно запутанный рассказ Ирины Генриховны, которая то и дело возвращалась к трагедии полумесячной давности, произнес негромко:
– Хочешь моего совета? Как профессионала.
– Господи, да о чем ты говоришь!
– В таком случае займитесь разработкой не только любовных связей этой стервочки, но и чисто профессиональной деятельностью Толчева.
Ирина Генриховна непонимающе-удивленно уставилась на мужа, будто ждала с его стороны какого-нибудь подвоха. Сам ведь сказал: профессионал, а в "Глории" что же, необразованные дилетанты работают?
– А при чем здесь работа Толчева? – спросила она, и в ее голосе опять зазвучали настороженные нотки.
– Да ты не возмущайся, – успокоил ее Турецкий. – Я и сам не знаю, при чем здесь его работа, но... Понимаешь, уж слишком много в его гибели запутанного и непонятного, чтобы останавливаться на одной лишь версии.
Он выцедил из чашечки остатки чая, осторожно, словно боялся разбить хрупкий китайский фарфор, поставил ее на стол, покосился на жену, которая, видимо, еще не отошла от вчерашней перебранки и, хотела она того или нет, каждое его двусмысленно сказанное слово воспринимала как очередную подначку ее некомпетентности.
– Хочешь еще один совет?
– Ну!
– Никогда не бери за основу лишь одну версию. Тем более ту, которая лежит на поверхности.
И опять он учил ее жить. Причем говорил такие прописные истины, что даже стыдно за себя стало.
– Ты имеешь в виду конкретное дело или... или вообще? – вспыхнула Ирина Генриховна.
– Да как тебе сказать, – пошел на попятную Турецкий, уже сообразив, что разговаривает с женой, как декан факультета с первокурсником. – И в частности, и вообще.
Он замолчал и негромко добавил, бросив на жену просительный взгляд:
– И еще... Ириша. Не воспринимай мои слова как нечто обидное для себя лично. Я ведь действительно далеко не последний следователь в прокуратуре и мог бы кое-что подсказать тебе в плане расследования. Тем более, что я и "Глория"...
– Мы говорим – Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим – партия, подразумеваем – Ленин, – засмеявшись, подсказала Ирина Генриховна, прижимая голову мужа к груди.
Он только хмыкнул в ответ.
В этот вечер они легли спать довольно поздно, но если Турецкий тут же вырубился, повернувшись на правый бок, то сама Ирина Генриховна крутилась и ворочалась, время от времени впадая в тревожное состояние то ли полуяви, то ли полузабытья. За один-разъединственный прошедший день столько всего случилось в ее жизни и такое количество информации обрушилось на ее голову, что она просто не в состоянии была разложить все это по соответствующим полочкам и теперь пыталась нагнать то, что не успела сделать за день. Но главное, к чему она возвращалась время от времени, так это настойчивый совет мужа покопаться в профессиональной деятельности Толчева. Возможно, убийство Юры – а он уже тоже склонялся к мнению, что самоубийство Толчева – это хорошо замаскированное убийство, – лежит именно в этой плоскости.
"Возможно, все возможно, – мысленно оспаривала свою позицию Ирина Генриховна. – Можно даже предположить, что крокодилы не ползают, а летают. Однако то, что накопал в Чехове Агеев, тоже нельзя сбрасывать со счетов. И в первую очередь возможность мести со стороны отвергнутого сожителя Марии Дзюбы, который, если, конечно, верить словам редакционных сплетниц, "оставшиеся волосенки на своей голове выдрал, когда Машка бросила его ради Толчева". А в том, что мужики в подобном состоянии готовы на любой фортель, она не сомневалась.
И все-таки рано утром она позвонила Голованову. Рассказала о своем разговоре с Турецким, вернее, пересказала ту часть, где он нажимал на версию, связанную с профессиональной деятельностью Толчева, и спросила, что он сам думает относительно "подобной закрутки".
Два последних слова были как бы брошены снисходительным тоном, и теперь она ждала, как отреагирует на это Сева Голованов, которого даже самолюбивый Грязнов признавал за "аналитический центр агентства".
– Что думаю? – хмыкнул Голованов, смекнувший, видимо, как она сама относится к версии, которую выдвинул ее муженек. – Откровенно говоря, у меня тоже как-то мелькнула подобная мыслишка, – признался он. – Однако то, что привез из Чехова Агеев...
Он замолчал, и было слышно, как он сопит в телефонную трубку. Потом раздался вздох и...
– Всякое, конечно, может быть. Но как мне кажется, да и здравый смысл подсказывает, что в первую очередь надо найти того хахаля, который был с Марией на Каретном. И плясать уже от тех показаний, которые он даст. А это, если, конечно, мне не изменяет интуиция, чеховский вариант.
Глава десятая
Распределив роли, Агеев командировался в Чехов, Макс оставался на "хозяйстве", а сам Голованов должен был "пройтись" по отвергнутому Марией корреспонденту Центрального телевидения. Всеволод Михайлович позвонил своему товарищу по Афгану, который все последние годы работал на ЦТ, спросил, нет ли у него надежных знакомых в отделе кадров.
– Отчего же нет? У нас все есть! – громыхнул баском отставной подполковник и тут же спросил в свою очередь: – Небось опять на кого-нибудь дело шьешь? Или компромат копаешь? Смотри, у нас это строго сейчас.
– Костин! – "возмутился" Голованов. – Да когда это было, чтобы я на кого-нибудь дело шил? Это в прокуратуре дела шьют да в ментовской конторе, а я, несчастный детектив частного агентства, я истину восстанавливаю да за правое дело борюсь. Конечно, в меру своих скромных способностей.
– Ну ты жучило! – хмыкнул Костин. – В меру своих скромных способностей... Ладно, хрен с тобой, с бедолагой. Принимаю на веру. Излагай!
"Вот это другой разговор", – хмыкнул довольный подобным поворотом Голованов, однако вслух произнес:
– Спасибо, дорогой. А теперь записывай. Толстопятов Андрей Васильевич, корреспондент. Желательно знать о нем все, что накопилось в личном деле, но согласен и на минимум информации. Врубаешься?
Телефонная трубка хмыкнула и все тем же баском пророкотала:
– Однако ты нахал, Голованов, ба-а-альшой нахал. Все! – Замолчал было и тут же: – Что, замешан в чем-то серьезном?
– Пока что точно ничего не могу сказать, но... Короче говоря, вынужден просветить и его.
– М-да, задачка... И как скоро все это надо?
– Еще вчера.
– Ну а если до сегодняшнего вечера? Терпит?
– Ты меня просто выручишь.
– Ладно, на том свете угольками рассчитаемся, – буркнул Костин. – Сказывают, будто душманы для нас целую топку припасли. И несколько сковородок, чтобы ад раем не казался.
Они оба засмеялись, и Голованов произнес негромко:
– Ну а как насчет того, чтобы посидеть за литровочкой да былое вспомнить? Филя мне об этом все уши уже прожжужал.
– Что, жив еще? – удивился Костин.
– А куда он, на фиг, денется! Только шея вдвое толще стала да жирком малость оброс.
– В таком случае звоню тебе вечером и договариваемся уже конкретно.