- Если ты не способен повеселиться, - заметила она, целуя его в темном такси, - и вести себя ужасно, когда тебе восемнадцать, то на что ты вообще годишься, Роджер?
В конце концов Годвин отбился от веселой компании и напечатал хронику ее похождений в трех выпусках под заголовком "Это вам не Золушка".
Когда Годвину подали кофе. Худ оторвался от статьи.
- Читаю про твою подружку Аманду. Ты, должно быть, из сил выбился.
Роджер кивнул:
- Она оказалась для меня как раз в тему. Молодая американка, у которой слишком много денег. Я знаю десятки девушек, которым нравится притворяться такими, но у этой хватило храбрости наплевать на все и сделать то, что хочется.
- Я так понял, она тебе нравится?
- Она ничего. Никаких мозгов, одни инстинкты. У нее, можно сказать, есть вкус к жизни.
- Ты, кажется, на распутье. Послушай добрый совет - не наделай глупостей.
Макс бросил на стол свернутую газету.
- Например? - Годвин непроизвольно ощетинился.
- Ты пишешь, в лучшем случае, умно. Молодо, свежо, с жадностью к жизни… потому что для тебя и в самом деле это все впервые. Ты делаешь выбор за своих читателей, ты создаешь себя таким, каким они должны тебя видеть. Ты хочешь внушить им правильные мысли. А стало быть, и сам должен видеть все в правильном свете.
- А по-твоему, я не вижу?
- Мне вспоминается, как я впервые попал в пустыню, познакомился с первым своим верблюдом, познакомился с Лоуренсом… все было ново, отчетливо и ярко. Я понимал, что со мной происходит… и не успел оглянуться, как решил, что верблюд - самая большая ошибка господа бога, возненавидел пустыню, счел Лоуренса сумасшедшим, из тех, кому нравится причинять боль и терпеть боль; все, что я видел, стало злом и жестокостью, пропиталось кровью…
Он говорил очень тихим, ровным голосом. Отхлебнул кофе, спокойно отодвинул газету, лежащую статьей Годвина вверх.
- А потом все снова изменилось. Я увидел все, как оно есть. Верблюд был просто верблюдом, Лоуренс - отважным человеком, делающим свое дело, в некоторой степени одержимым, конечно. И то, что мы там делали, стоило делать, нужно было сделать, составляло часть гораздо большей картины - прости, я не умею объяснять. Но я смотрю на тебя, вижу, как внезапно меняется твоя жизнь, и не хочу, чтобы ты наделал глупостей… например, увидел все не так…
- Я неплохо справляюсь, - сказал Годвин, - насколько могу судить.
- Боюсь, что нет, если судить по этому.
Он приподнял газету со статьей.
- Это - халтура.
Годвин почувствовал, что краснеет, как от пощечины.
- Ты критик? Я и не знал…
- Каждый человек - критик, так что привыкай. И большинство скажет тебе, как великолепно и красочно написана вся эта чушь насчет Аманды. Если ты станешь их слушать, ты не просто дурак… ты пропал, кончишься, не успев толком начаться.
- Я буду отстаивать то, что написал, перед кем угодно. Я в точности изложил факты, все как есть!
- Да? Ну и молодец. А можно тебя спросить: что дальше? Зачем это все? Зачем тратить умение писать на тех, кто ниже тебя? Ты пишешь, будто ты сам из них, Роджер. Ты восхищаешься безмозглой, пусть даже безобидной девчонкой, которую следовало бы отправить спать без ужина. Господи боже, где ее родители? Подсчитывают дивиденды? Скупают целиком Южную Америку? Девчонка танцует голая, напивается, водит за собой на веревочке этих аристократиков с жидкой кровью, как вереницу цирковых пони… а простодушный, наивный Роджер Годвин разинул рот…
- Ты несправедлив…
- Черта с два! Я говорю как есть, и ты это знаешь. Ты же не репортер, которого послали освещать какое-нибудь дурацкое событие. Ты не стенограф. Свейн позволил тебе застолбить особую территорию - разрешил описывать то, что ты думаешь и чувствуешь. Ты счастливейший человек на земле - о чем бы ты ни писал, тебя слушают. Ты никакой не газетчик, тебя и представить нельзя газетчиком.
- Если не газетчик, кто я, по-твоему, такой?
- Оглядись, парень! Протри глаза! Ты писатель. Невесть откуда, из каких-то потайных источников у тебя в душе или в прошлом прорывается писатель. Это не значит, что ты такой уж умный или, упаси боже, мудрый, это ничего не значит, кроме того, что тебе выпала удача и талант. Тебе посчастливилось оказаться там, где надо, и никогда больше так не повезет за целую жизнь…
- Так какой бес тебя гложет?
- Ты. Я не хочу, чтобы ты растратил все впустую. Не хочу видеть, как ты превращаешься в пустоглазого бытописателя светских хлыщей. Или твоя цель - "Книга мертвых"?
Он медленно улыбнулся, глядя на красного, разобиженного Годвина.
- Мужчине там не место, и ты это знаешь. Не дай себя соблазнить.
- Ну и наглец же ты.
- Ничего подобного, старина. Что мне терять? Если ты из тех малых, которые разевают рот на каждую малютку, которая угостит их шампанским и потрясет голыми грудками, - невелика потеря. А если ты из настоящих, если ты мужчина, ты как-нибудь справишься с тем, что я тут наговорил. Но пора бы тебе сделать выбор. Я просто указал тебе возможные пути. Дерьмо вроде этого, - он постучал пальцем по газете. - Или твое собственное видение Парижа, настоящего Парижа. Вот тот очерк о Линдберге - им мужчина вправе гордиться. А это… право, лучше бы тебе это бросить. Право, лучше.
- Я все думаю о тебе, Макс. И вот что понял: ты - ковбой.
- Ковбой?
- Все эти разговоры о том, что достойно и правильно для мужчины. Надо быть мужчиной. Мужчина поступает так-то и так-то…
Про себя он думал: мужчина сделал бы что-нибудь в ту ночь, когда Анри и Жак убивали калеку в переулке.
- Ну, это дело чести, вопрос гордости. Тем, что ты есть, тебя делает твое дело. Конечно, ты можешь сделать из себя что-то другое. Но тогда нам с тобой не по пути, ковбой.
- А кто, черт возьми, сказал, что я хочу быть с тобой? Я для того добрался от Америки до Парижа, чтоб англичанин учил меня кодексу Запада? С ума сойти.
- Такова жизнь, старина. Постучим малость?
Годвин совершенно не мог потом вспомнить, как шла в тот день игра, зато он никогда не забывал полученного от Макса выговора. К этому тоже требовалось привыкать.
Казалось, он каждый день встречается с новыми людьми, постоянно пишет, сидит в баре под редакцией, превращая заметки в связные фразы, почти не спит, словно он подсел на какой-то наркотик, избавляющий от необходимости сна.
Однажды ночью вся компания: Тони с Присциллой, и Клотильда, и Мерль Б. Свейн, и еще один репортер, и парень из "Таймс" по имени Сэм Болдерстон - отправилась с ним в клуб во дворец Клиши, чтобы послушать, как Лесли Хатчинсон играет на фортепиано и поет неимоверно шелковым голосом. Они услышали тогда несколько новых номеров: "Among Му Souvenirs", "Му Heart Stood Still", "Му One and Only", танго "Jalousie", "Swonderful", "Thou Swell", "Side by Side", "Strike Up the Band"… Годвин никогда еще не слышал ничего подобного, столь совершенного и таинственного.
По дороге домой ненадолго зашли в кафе, а потом Присцилла умудрилась остаться с Годвином наедине, пропустив Клотильду с Тони вперед.
- По-моему, отец не прочь завести роман с Клотильдой, - сказала Присцилла. - Вам не кажется, что это неблагоразумно?
- Боже мой, ну и вопросы!
- Ну, я же знаю, что вы с Клотильдой друзья, - я, знаете ли, не совсем уж ребенок. Но у вас с ней несерьезно, а для него это было бы хорошо…
- Кто сказал, что у меня с Клотильдой несерьезно?
Присцилла хихикнула и зашептала:
- Вы только к себе по-настоящему серьезно относитесь.
- О, так ли? И кто вам это сказал?
- Вы не поверите, сколько всего я могу сообразить сама. Но говоря о моем отце: сегодняшняя прогулка ему на пользу, и вы же видите, как ему с ней хорошо. Это, конечно, из-за моей матери, она у него прямо как жернов на шее. Вы много слышали разговоров про мою мать?
- Не так уж много. Кто-то, помнится, назвал ее яркой.
- Угу. Могла быть и я, - сказала она.
Уже у калитки она на минуту задержала его.
- Завтра придете на чай, Роджер?
- Если смогу.
Она медленно улыбнулась. В листве играл ветерок.
- Вы сможете. Чай со мной и бильярд с папой.
И повернулась к Клотильде.
- Доброй ночи, Клотильда.
Тони Дьюбриттен улыбался взрослым манерам дочери. Он снисходительно подмигнул Годвину. Кажется, он совсем забыл о случайной встрече у двери Клотильды. Может, это случилось и не с ними. Годвин задумался, часто ли они теперь встречаются, но тут же отмел эту мысль. Какая в сущности разница?
В то лето Годвин чуть ли не каждый день заходил к Дьюбриттенам. В доме всегда было прохладно, сумрачно и спокойно, независимо от того, что творилось с Парижем за стеной сада. Часто появлялся и Худ. Тогда они играли в бильярд, или просто сидели и разговаривали, потягивали бренди с содовой или лимонад, и слушали, как гудят в саду насекомые. Где-то вдалеке слышалась скрипка Присциллы, играющей упражнения, и, слава богу, играла она совсем неплохо. Возможно, в это время другие бездельники слушали, как те же этюды играл Фриц Крейслер. В манере Присциллы была теплота, какую не часто услышишь у таких молодых исполнителей. А если она не играла, чувствовалось, как она двигается где-то в глубине безупречных полутемных комнат в своем летнем платьице - меняет цветы в вазах, а временами выглядывает к мужчинам, чтобы спросить, не нужно ли им чего. Годвин украдкой подглядывал за Худом и видел, как тот провожает ее взглядом, и что-то, похожее на отчаяние, отражается на его лице. Или это было желание? Годвин прекрасно понимал, что Макс Худ совершенно не похож ни на кого из знакомых ему людей - очень во многих отношениях.
Иногда Дьюбриттен с Худом отправлялись куда-нибудь вместе - к своему брокеру, или на скачки, или на какие-то туманные деловые встречи, а Годвин и Присцилла выходили в сад, где плескался фонтан, и усаживались в шезлонги почитать. Годвин читал "Красное и черное", а она это, понятно, уже прочитала и теперь осиливала "Мидл марч" Троллопа и Теккерея. Жившие в доме кошки разваливались рядом с таким видом, словно не заснуть для них было великим подвигом. Шевелились они только для того, чтобы передвинуться на солнышко, да еще потянуться и зевнуть. У выкрошившегося основания фонтана понемногу собиралась пыль. В тени порхали мелкие птицы. Годвин нередко брался писать, отложив Стендаля в сторону. Он всегда замечал, если Присцилла наблюдала, как он работает, но ему это не мешало.
Он тоже следил за ней, иной раз глаз не мог оторвать. Отчасти оттого, что знал, как думает о ней Худ, отчасти потому, что сам пытался определить для себя, что же в ней такое есть, что позволило ей занять так много места в жизни каждого из них, а отчасти потому, что с каждым новым днем она казалась ему все красивее.
Она приносила ему чай со льдом, и ловила на себе его взгляд, и улыбалась, словно дозволяя ему смотреть, сколько захочется. Иногда он замечал ее ресницы, какие они длинные. А иногда волну недавно уложенных волос, срезанных чуть ниже уха под таким углом, что напоминали лезвие ятагана. Иногда, как она выходит на свет из тени дома, и одного этого было довольно, чтобы заставить мужчину пойти на все… даже писать стихи.
Она всегда просила его прочитать написанное, и слушала, склонив голову, кивая или хмурясь, как он читает о Хемингуэе, или о Хатче, или о Шевалье, или об американцах, играющих в теннис в парке под взглядом памятника Виктору Гюго, взирающего на их упражнения.
Однажды, когда они особенно поздно засиделись ночью, а день выдался особенно тихий и жаркий, он сидел в полусне, уронив на колени "Красное и черное", и его выдернул на поверхность звук ее голоса. Она заговорила о своей матери. Без особенных причин. Просто начала:
- Мою мать зовут леди Памела Ледженд. Очень старый род из Бука. Она делает вид, что ей безразлично, но никогда не забывает об этом, это входит в ту игру, которую всегда ведем мы, англичане.
- Бук - это где?
- Букингемшир. Букингемские Ледженды, знаете ли, почти легенда. Совсем несмешная шутка, но леди Памела в глубине души принимает это очень серьезно. Ледженд воевал с Веллингтоном, и Ледженд плавал с Нельсоном, и какой-то Ледженд повел шестьсот своих людей в Долину Смерти и бог весть куда еще - кто-то из Леджендов даже участвовал в "войне за ухо Дженкинса". Леди Памела Ледженд немножко не такая выдающаяся… она не желает признавать разницы между "прославленной" и "пресловутой". Я и то понимаю, а мне всего четырнадцать. Она очень красивая, и очень любит то, что называют "нескромностью", а для отца это довольно тяжело. Бедный отец. Он бывает таким милым. Кто-то однажды сказал, что у старика Тони кровь такая жидкая, что ему все равно, кто валяет его жену, лишь бы ему самому не пришлось. Это не для моих ушей говорилось, просто кто-то из старых соседей по поместью обмолвился, друзья семьи… я толком не понимала, что это значит, пока не подросла.
- Не очень-то это, должно быть, приятно и для вас, и для вашего отца.
- О, для леди Памелы люди всегда находят оправдания… Одна нескромность - трагедия, две - бесчестье, а вот если их совершаешь дюжинами, это становится твоим стилем. Это мне Макс Худ сказал - забавно, да? Это правда, Роджер?
- Похоже на правду. Но я не специалист.
- А вы злопамятный?
- Вообще-то, я скорее из тех, кто живет и дает жить другим. Легкомысленный.
- В прошлом году Тони пришел домой и застал леди Памелу "на этом" - мы с вами понимаем, что это значит, да? - с ее кузеном Марком Леджендом, на бильярдном столе - это было у нас дома в Белгрейвии. Ну, тут уж и Тони взорвался… Я спала наверху, услышала шум, выглянула в окно и видела, как он вышвырнул ее и Марка на Итон-сквер. Асам стоял в дверях и кричал, что она "потаскуха, просто-напросто дешевая шлюха"… Я подглядывала, ничего не могла с собой поделать. Мать стояла на мостовой и плакала - наверняка от злости - в порванном платье, а у Марка нос был разбит в кровь, и он все вопил, что отец разбил ему очки…
Присцилла рассказывала негромко, и казалось, все это ее не слишком задевало, словно она проговаривала вслух слова, которые давным-давно выучила наизусть. Однако рассказ этот в устах дочери звучал настолько печально, что Годвин, чтобы не смотреть на нее, стал следить за преувеличенно осторожными движениями кошки, крадущейся к прыгавшей в тени птице.
Потом она перестала плакать, подняла взгляд на отца и сказала: "Уж только не дешевая, милый мой Тони, поверь мне, очень не дешевая - и лучше меня у тебя никогда не будет". Тут она увидела меня в окне спальни и помахала мне, так снисходительно, будто бы ничего особенного и все в порядке. Но в домах на площади начали зажигаться огни, шум разбудил людей… и она села с Марком в его "бентли", и они уехали. С тех пор я их не видела.
Она наконец замолчала, и он взглянул на нее. На щеках у нее повисли две слезинки, она их не смахивала, будто не замечала. Что-то заставило его протянуть руку и снять их кончиком пальца. Она вцепилась в его руку, прижалась к ней лицом, и он почувствовал поток теплых слез. Она подошла и опустилась на колени рядом с его креслом, спрятала голову у него на груди и расплакалась. Он гладил ее густые волосы и снова и снова повторял шепотом, что все будет хорошо, все будет хорошо.
Глава пятнадцатая
Роджер Годвин был вполне уверен, что к концу вечеринки, которую Тони Дьюбриттен устроил в честь Дня Бастилии, он начал понимать, как обстоит дело. С того вечера все переменилось. Время делилось на "до вечеринки" и "после вечеринки". А во время ее все соглашались, что это была лучшая ночь того лета. Без исключений.
Безусловно, вечеринка оказалась великой победой Присциллы. Она не просто играла роль хозяйки дома - она сама все обдумала и устроила, разослала собственноручно написанные приглашения, заказала украшения и цветы, составила меню и пригласила прислугу на вечер. Она была великолепна, она так и сияла. Годвин был потрясен тем, как мгновенно она отбросила детство, превратилась в женщину, произведение - изысканнейшее произведение - таинственной работы времени.
Она встретила Годвина у садовой калитки. Ветви деревьев были унизаны китайскими фонариками, сквозь распахнутые двери дома видно было сияние свечей. На фоне праздничного освещения она казалась темным силуэтом, короткие волосы подчеркивали стройную шею, и она плавно помахала ему рукой в знак приветствия. Кто-то играл на рояле, теплый ветер разносил звуки по саду. Фонарики чуть раскачивались в такт музыке. Она протянула ему руку. Ладонь была влажной от волнения.
- Ох, как хорошо, что вы пришли. Скажите, что все пройдет как надо, Роджер! Ох, лучше бы я не бралась… ведь обойдется, да?
На ней было короткое розовато-лиловое платье из шелковистой материи. На плечах его вместо лямочек удерживали тонкие шнурки. Набиравшие женственную округлость бедра туго натягивали ткань, так что она облегала плоский живот и обрисовывала ноги. И все же ей было только четырнадцать, уверенность в себе еще не пришла к ней, и она оставалось одним из тех очаровательных созданий, которые, взрослея, еще наполовину играют взрослых.
- Все будет замечательно, ручаюсь, - сказал Роджер.
- Я так волнуюсь, просто на месте не стоится. Вы лучше проходите в дом и познакомьтесь с музыкантом. - Она улыбнулась ему и направилась навстречу следующему гостю.
Надо отдать ей должное, она в самом деле совершила чудо. За роялем сидел Хатч: своей невозмутимостью, спокойной улыбкой и английским выговором он являл собой олицетворенный стиль, светскость и искушенность. Сколько парижан мечтали залучить его к себе на этот вечер - а удалось это Сцилле! Когда она поднесла ему бокал шампанского, Хатч подмигнул Годвину:
- Прекрасная мисс Дьюбриттен, - сказал он, - умеет устраивать приемы. Настоящие приемы! Я вам скажу, Рэй, люди еще будут говорить об этой девушке…
- Надеюсь, что так, - перебила она, заливаясь краской.
Позже, когда гости уже собрались, к Годвину, стоявшему у перил балкона, глядя сквозь высокую дверь на танцующих под наигрыш рояля, подошел Дьюбриттен.
- Хорошо проводите время, Годвин? А где ваша приятельница Клотильда?
- Собиралась вскоре появиться. Она еще должна выпить с кем-то из старых друзей.
- Знаете, я готов лопнуть от гордости за свою дочь.
- Трудно вас винить. Все просто изумительно.
- Мы с ее матерью такого напутали… кто бы мог подумать, что вся эта несуразица окупится Присциллой? Жизнь полна неожиданностей. Иной раз выдаются и приятные. Вы привязаны к Присси, верно?
- Еще как.
- Я, знаете ли, иногда беспокоюсь.
- За Присциллу?
- В некотором смысле. Беда с моим мотором. Хотелось бы продержаться, пока она станет взрослой и самостоятельной. Тогда она получит приличные деньги. Сможет обойтись без старика-отца. Но я не хочу оставлять ее, пока она еще ребенок. Вот и беспокоюсь немножко. Но эта ночь, какая чудесная ночь! Не правда ли, она отлично справляется?