- Правильно. Его нет. Так же, как нет многих переулков и особняков, так же, как нет на Пушкинской площади дома Фамусова, да и сам Александр Сергеевич стоит на другом месте. Так же, как вместо умного, грустного, ироничного Гоголя, спрятанного в глубине двора, мы видим на бульваре писателя, похожего больше на военачальника или передовика производства. Мы смотрим по телевизору "Клуб кинопутешественников" и восторгаемся красотами Венеции, Правильно! Это прекрасно, Но стоя на площади Святого Марка в Риме или, гуляя по Парижской улице в Праге, мы не должны забывать о красоте нашего города. Пусть о неяркой, но милой русскому сердцу красоте Москвы.
Голос художника, набрав силу, бился о стены кабинета. Звучал красиво и гулко.
- Москва - центр России. Какой русский может забыть ее необычайную красоту. Вспомните, друзья, вашу молодость. Осенние переулки Замоскворечья, Арбата, Чистых прудов. Да, я за то, чтобы строить новые прекрасные и светлые города. Но зачем же уничтожать собственную историю? Ах, сколько погибло чудесных домов, в которых бывали Радищев, Лермонтов, Рылеев, Пушкин, декабристы, народники, писатели. На этих домах не было мемориальных досок, и они попали под страшную линию сноса и реставрации. Если б вы знали, товарищи, сколько трудов нам, ревнителям русской старины,стоит отстоять улицу, переулок, дом от сноса. Если б вы знали…
Генерал проводил Забродина до дверей, вернулся и сел рядом с Вадимом.
- Что ты такой мрачный? Как дома?
- По-прежнему.
- Слушай, я бы ввел в положение о присвоении звания полковника графу - женат. Холостым бы не присваивал.
- Во-первых, я разведенный, во-вторых, замуж обычно хотят выйти именно за полковников, в-третьих, почему?
- От зависти, Дима, от зависти.
- Не завидуй, не такая уж легкая должность на этом свете быть холостым.
Когда никого не было, в редкие минуты неслужебных разговоров они вновь, как и в те далекие годы, переходили на "ты". Жизнь, прожитая ими, большая и многотрудная, заставляла забывать о разнице в служебном положении.
- Знаешь, - Кафтанов взял сигарету, - я Леньку Васильева вчера видел…
- Ты много куришь.
- А…Доктор, зав. сектором в институте, книги, лекции. Жизнь…А мы?
- Мы, Андрей, и даем ему материал для диссертации.
- Слушай, ты мне не нравишься, - Кафтанов подошел к шкафу, снял китель, аккуратно повесил его на плечики, - что с тобой?
- Прошлое удивительно, настоящее замечательно, будущее не поддается самым смелым прогнозам.
- Ну, что касается будущего, так в ноябре с тебя, - генерал щелкнул себя по шее, - послали тебя на полковника, да и о служебном перемещении есть мыслишка. Меркулова забирают в главк. Рад?
- А то нет. Конечно, рад.
- То-то. Так что это твое последнее дело в старой должности.
Кафтанов подошел к столу. В модном темно-синем костюме он совсем не походил на генерала милиции, а скорее на журналиста-международника.
- Ну, а теперь перейдем к нашим баранам.
Генерал посмотрел на Вадима, помолчал, постукивая пальцами по столу.
- Ты, конечно, удивился, что я решил поручить тебе это дело.
- Не то чтобы удивился, просто не ожидал.
- Я объясню тебе. Мне кажется, что ничего сложного в этой криминальной истории нет. Нет! Понимаешь?
Я даже уверен, что в особняке поработали жучки от антиквариата. Но я знаю тебя. И как сыщика, и как человека. Дело деликатное, крайне, ну и, конечно, разобраться в нем должен человек тонкий, умный, любящий Москву.
Вадим с изумлением посмотрел на генерала.
- Ну, знаешь, так сразу…
- Да, именно сразу. Я тебя считаю таким. Ты посещаешь вернисажи, дружишь с актерами и писателями, бываешь в ресторанах творческих домов. Да, мне нравится это. Я люблю твою комнату, сплошь заставленную книгами, и мне даже импонирует, что ты так небезразлично относишься к одежде. Сегодняшний сыщик должен быть элегантным, эрудированным, светским, если хочешь.
- Послушала бы тебя моя сестра.
- У твоей милой Аллочки несколько иное толкование этих понятий, в ее интерпретации все вышеизложенное лежит рядом с погоней за благами материальными, притом взять их она желает любой ценой.
- А ведь она тебе нравилась.
- Поэтому я так уверенно и говорю. Ей не мужик нужен, а ее Слава, закопавший на дачном участке свой талант и мужское достоинство ради погони за копейкой.
Вспомни, как он начинал. Один прекрасный художественный фильм, а дальше бесконечные документальные ленты и дикторские тексты ради дачи, машины, шубы.
Ради Аллочкиного сытого благополучия.
- Не суди, да не судим будешь. А все-таки прошло столько времени, а тебя задевает это.
- Задевает. В незаконченности - вечность.
- Батюшки, как напыщенно.
- Ну тебя к черту. Дело, товарищ подполковник, дело. Я создаю отдельную оперативную группу. Руководитель - ты. Заместитель - Калугин. Он много лет занимается антиквариатом. Двух остальных берешь из своего отдела. Кого?
- Пожалуй, Фомина…
- Я так и знал.
- …И молодого возьму, Алешу Стрельцова.
- Он же всего год в отделе.
- Ничего, паренек хваткий, умный и деликатный.
- Быть посему. Машину вам выделяю круглосуточную и, конечно, дам команду всем службам об оперативной помощи.
- Добро.
Вадим встал.
- Ты куда?
- Домой.
- Домой. Проза.
Кафтанов полез в карман, достал три десятки.
- Поехали ужинать. Бутылку шампанского выпьем.
- Куда?
- В Дом кино. Ты там вроде свой.
- Поехали.
Его разбудила луна. Она повисла над окном, залив комнату нереальным зыбким светом. Тускло заблестели стекла книжных полок. Картина на стене ожила, маковки церквей и колокола придвинулись ближе. Вадим сел на постели, глядя на лунный свет, и ночь закачала, понесла, понесла его по нему.
Ах, ночь, ночь! Вместе с бессонницей ты приносишь воспоминания. В ночных воспоминаниях почему-то нет места радости. Открывается дверь памяти, и в комнату, залитую светом печали, приходят ушедшие друзья и навсегда потерянные женщины.
И тоска приходит о жизни, которую ты бы смог прожить иначе и удачливее. Ведь сколько на земле прекрасных профессий. А у тебя всю жизнь грабежи да разбойные нападения.
А-х, ночь, ночь! Плохое это время для одинокого человека. В темноте комнаты еще сильнее ощущаешь ненужность свою. Прав Кафтанов, семья должна быть.
Была бы семья, жена рядом, ребенок в другой комнате.
Нет этого, есть комната, освещенная луной, огонек сигареты и горечь воспоминаний.
Он подошел к раскрытому окну. Пустой Столешников был похож на длинную щель. Мертвенно блестели витрины магазина "Алмаз". В гастрономе мигала красным глазом, жужжала лампа охранной сигнализации.
Дома напротив спали. Только в одном окне горел старомодный зеленый абажур настольной лампы.
Он любил свой город. Бульвары, переулки Замоскворечья и Сретенки, старый Арбат и пруды. И ночь проносила их мимо его окна, и Вадим улыбался, глядя в темноту, словно здороваясь с добрыми друзьями.
Вчера вечером, когда они сидели с Кафтановым в ресторане Дома кино, в этот редкий вечер теплого, как в далеком прошлом товарищеского общения, они не говорили о работе. Но дело их, многотрудное, иногда почти неподъемное, все равно тяжелым камнем давило им на плечи. Их заботы стояли за спиной, и они, Вадим с Кафтановым, с завистью смотрели на радостных мужчин и милых женщин, веселящихся за соседними столами.
Кафтанов не говорил о деле, но Вадим уже чувствовал начало новой работы. Он ощущал себя гонщиком, поздно начавшим старт, но непременно обязанным выиграть соревнование.
Видимо, и разбудило его это ожидание.
Но думать о работе не хотелось. Она проецировала в памяти лица, лица, лица, разгромленные квартиры и, что самое страшное, трупы людей. И этой ночью он вспоминал молодость. Дачу в поселке Раздоры, нагретый металл велосипедного руля, солнце, пробившееся сквозь ели. И Нину он вспоминал, тоненькую, с золотыми волосами, с милой родинкой на верхней губе. Они порознь шли к лесу у Москвы-реки, а там уже, обнявшись, гуляли вдоль берега, не страшась встретить знакомых. Жизнь развела их. И уже в армии он с горечью и тоской вспоминал о ней, читал редкие письма, которые потом кончились вообще.
Потом у него были еще утраты, потери. И случалось это по-разному, в основном по его вине. Когда от невнимания, а когда просто он был не один из многих, а из многих один. Но все же ближе к старости почему-то обостренно воспринималась именно та, первая утрата. И все воспоминания из этого далека были нежны и прекрасны.
Вадим задремал, сидя на широком подоконнике. День обещал быть нежарким, тучи плотно закупорили небо, грозясь утренним дождем. Он не видел этого. Утро принесло свежесть и прохладу. Ветер залетал в комнату, гладя его по лицу. Вадим спал, улыбаясь, словно вернувшись в свою молодость.
Из открытого окна веселые ребята голосами, усиленными стереофонией, дружно грянули:
Ну, что мне делать,
Я жених иль не жених,
Ведь мне жениться на тебе,
А не на них…
Молодой инспектор розыска из 60-го отделения Саша Крылов подхватил мелодию, замурлыкал слова и пошел в такт песне. Тоненький, широкоплечий, в затейливой рубашке с погончиками, плотно обтянутый вельветом джинсов.
Вадим усмехнулся, глядя, как он пританцовывает на ходу, весело улыбаясь утру, машинам, домам, деревьям.
- Разве это опер, - мрачно за его спиной пробурчал Фомин.
Старший инспектор по особо важным делам управления, он в любую погоду носил темный костюм фабрики "Большевичка", тугую крахмальную рубашку и серый форменный галстук-самовяз.
- Ну какой он опер, - продолжал Фомин, - ни виду, ни солидности, дурь одна.
- Хороший он опер, сиречь инспектор, - заступился за Крылова замотделения по розыску капитан Симаков, - очень хороший, между прочим, это он "Буню" - Сальникова заловил, а вы его всем управлением год искали.
Фомин вытер платком лысую, похожую на бильярдный шар голову, неодобрительно покосился на летний клетчатый пиджак капитана и угрюмо засопел. Его душа требовала порядка во всем. Иногда Вадиму казалось, что по утрам Павел Степанович вывешивает в квартире приказ, кому в чем идти на работу.
- Ну вот, пришли, - сказал Симаков.
Двухэтажный особняк стоял в глубине двора. На фасаде сиротливо висела пустая люлька реставраторов.
- Я работы временно прекратил, - сказал Симаков.
- Разумно… - заметил майор Калугин, специалист по антиквариату. Невысокий, плотный, в очках с тонкой золотой оправой, он на секунду приостановился, оглядывая разрушенную лепнину на фасаде здания.
Вадим остановился, привычно фиксируя глазами двор, заваленный строительным мусором, ржавые лебедки, какое-то хитроумное устройство, похожее на большой краскопульт, стены дома, покрытые лишаями шпаклевки.
На крыльце сидели трое в спецовках, заляпанных краской, один из них молодой, бородатый, с синими веселыми глазами встал, бросил сигарету, подошел к Симакову.
- Ну что, товарищ капитан, когда начнем работу?
Мы же подряд взяли, у нас сроки.
- Ах, Славский, Славский, тут человек умер, а вы сроки, - Симаков посмотрел на него, - нехорошо.
- Возможно, но смерть этого алкаша не должна отражаться на нашем заработке.
- Вот, Вадим Николаевич, рекомендую, - Симаков повернулся к Орлову, - Славский Сергей Викторович.
Художник-реставратор, он же бригадир. Вроде как шабашник.
Славский улыбнулся.
- Ах, капитан, капитан. Вы же милиция, правоведы. Вам должно быть известно, что мы, реставраторы, имеем право заключать договора с подрядными организациями.
- Известно, мне все известно.
- Простите, Сергей Викторович, - вмешался в разговор Вадим, - вы, кажется, первый обнаружили кражу?
- Да.
- Расскажите.
- Все зафиксировано в протоколе.
Протокол допроса свидетеля.
Я, инспектор уголовного розыска 60-го отделения милиции г. Москвы лейтенант Крылов, допросил в качестве свидетеля гражданина Славского Сергея Викторовича, 1941 года рождения, беспартийного, ранее не судимого, уроженца г. Москвы, холостого, члена группового Комитета художников-графиков, проживающего по адресу: Москва, Красноармейская, 5, кв. 144. Об ответственности по статье 181 У К РСФСР предупрежден.
По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
Предупреждаю вас, гражданин Славский, что допрос будет производиться при магнитофонной записи.
Крылов: Гражданин Славский, в какое время вы пришли на работу?
Славский:Я прихожу раньше всех, за полчаса до восьми, чтобы подготовить рабочее место.
Крылов: Милицию вызывали вы?
Славский: Да.
Крылов: Почему?
Славский: Я увидел сломанный замок.
Крылов: Расскажите подробнее.
Славский: Ключи были только у меня. Я же и опечатывал дверь. Утром 14 августа я увидел, что замок взломан, а дверь открыта.
Крылов: Вы входили в помещение?
Славский: Нет. Я побежал во флигель к сторожу, но разбудить его не смог, он был абсолютно пьян. Я из автомата вызвал милицию.
Крылов: Когда вы вошли к сторожу Кирееву, что вы увидели?
Славский: Сначала запах отвратительный почувствовал, перегара, пота, прокисшей еды. В комнате, на топчане, спал Киреев, окно было закрыто, на столе стояла бутылка водки "лимонной", ноль семьдесят пять. Я еще удивился. Сторож был ханыга, обыкновенный алкаш и вдруг "Лимонная". Я начал будить, а он только мычал.
Крылов: Киреев пил?
Славский: Да. Целый день шатался по объекту, выпрашивал рубли, бутылки из-под кефира воровал. Ханыга.
Крылов: Вы не обратили внимания, кто-нибудь из посторонних приходил к Кирееву?
Славский: Конечно, приходили. Особенно в конце рабочего дня. Приносили выпивку. Утром тоже открывался "клуб пытливой мысли".
Крылов: Как это понимать?
Славский: Алкаши местные раненько прибегали, находились в рассуждении, где достать опохмелиться.
Крылов: Кто конкретно?
Славский: Я их знаю визуально. Помню, что одного называли Хоттабыч.
Крылов: Как он выглядит?
Славский: Выше среднего роста, лысый, лицо опухшее, все приговаривает: "Трахти-бидахти-бидухтибидах". Так в повести Лагина говорит старик Хоттабыч.
Крылов: Сторожа разбудить вам не удалось. Что вы делали потом?
Славский: Пошел встречать вас.
- Я читал ваши показания, - Вадим присел на штабель досок, - знакомился с протоколом осмотра места происшествия. Но мне бы хотелось поговорить с вами без протокола.
Славский достал сигарету, размял ее, посмотрел на Вадима.
- По-моему, я сказал все.
- Конечно. Но меня интересуют детали. Мелочи.
Вот вы подошли к взломанной двери. Что вы увидели?
- Я уже говорил.
- А если бы вы захотели нарисовать это, как бы вы поступили?
Славский закурил. Посмотрел на опечатанную дверь, потом на Вадима.
- Видимо, вы хотите, чтобы я реставрировал место происшествия.
- Нет, это уже поздно. Просто подумайте, за что бы вы зацепились в первую очередь.
- Сначала давайте оговорим, как бы я назвал эту картину. "Кража", "Взлом", "Преступление"?
- Вы творец, вам и карты в руки.
- Знаете, чепуха, конечно, но я люблю хорошие часы и хороший табак. И почему-то всегда на это обращаю внимание.
- Поэтому вы так и смотрели на мои часы.
- У вас хорошая "Сейко-5 Актус".
- Правильно.
- Курите вы американсий "Кэмел", без фильтра, он продается в ЦДЛ, ресторане аэровокзала и в "Узбекистане". Правильно?
- Да. А вы курите "Житан". Сигареты французские, в продаже их нет.
- Тоже правильно. Мне их присылает сестра. Она замужем за работником торгпредства, живет в Париже.
- Так что же все-таки поразило вас?
- Понимаете, - Славский вытащил из пачки новую сигарету. - Я, пожалуй, бы нарисовал ночь, силуэт женщины у машины и огонек сигареты.
- Но почему женщины?
- Не знаю, но что-то заставляет меня это сделать.
К ним подошел Калугин.
- Вадим Николаевич, будете осматривать особняк?
- А смысл есть?
- Ассоциативный ряд.
- Пожалуй. Вы, Сергей Викторович, проводите нас?
- Конечно. Я сам еще там не был.
- Почему?
- Ваших коллег водил мой реставратор, Коля Ларионов. Я расстроился очень.
Калугин внимательно и быстро посмотрел на Славского.
Не простой был это взгляд. Ох, не простой!
И Вадим заметил его. Заметил и учел.
Симаков стоял в вестибюле особняка и о чем-то спорил с Фоминым. Он тыкал ему пальцем в грудь, возмущенно всплескивал руками.
Фомин, расставив ноги, облитый темным жарким костюмом, словно врос в пол, и сдвинуть его никакой возможности не было.
- О чем спор? - Орлов бегло осмотрелся.
- Товарищ подполковник, Вадим Николаевич, - Симаков даже запнулся от возмущения, - вы послушайте, что Павел Степанович говорит, послушайте.
Орлов внимательно посмотрел на Фомина.
- Здесь артельно работали, Вадим Николаевич, - бесстрастно сказал Фомин.
- Как это?
- А очень просто. Давайте наверх поднимемся, я вам покажу.
- Вы, Павел Степанович, - Симаков зло смял сигарету, - конечно, человек опытный, и мы вас уважаем, вроде бы как реликвию.
Фомин повернулся к Симакову сразу, всем корпусом.
Посмотрел на него, прищурившись. Глаза его были холодны и бесстрастны, усмехнулся.
- Реликвия, говоришь, капитан. Вроде бы как экспонат музея криминалистики. Нет у меня на тебя обиды, Симаков. Нету. Потому что с обидой наше дело не делается. Ты вот в академии учишься. Это хорошо.
Только сыскная наша академия - это опыт, Симаков.
Д обиды у меня на тебя нету. Мы здесь не в городки играем, а кражонку раскрыть должны. Так что ум - хорошо, а два - лучше. Ты это уясни, Симаков, тебе до пенсии еще как медному котелку… А наше дело ума да совета требует.
- Брэк, - сказал Вадим, - давайте временно закончим спор теории и практики. Мы не на дискуссии в журнале "Советская милиция", а на месте происшествия. Ваши соображения, Симаков.
Они поднялись на второй этаж особняка. Что здесь было в те далекие годы, когда домом владел генерал Сухотин, можно бьшо представить, только запасшись могучей фантазией, свойственной, пожалуй, одному лишь Жюль Верну.
Зал, который раньше именовался каминной гостиной, напоминал декорацию к фильму об обороне Сталинграда. Окна с выбитыми стеклами, на стенах шесть дыр от медальонов, остатки камина напоминали снарядную воронку.
- Да. - Вадим взял Славского под руку, - пока это лишь напоминает музей.
- Вы должны были сюда прийти зимой. Первого декабря мы собирались открыть экспозицию. Собирались.
Славский подошел к размонтированному камину, хлопнул ладонью по стене.
- Здесь был фарфоровый камин, подражание Ватто.