- Э, - доцент только махнул рукой, - Витя, добрая душа! Все то, что противно традиции, надо было пресекать в зародыше! Не случайно лучшие семьи дворянской Руси голосовали против столыпинского закона о выходе из общины. Люди большой культуры, они понимали, что нельзя давать силу черни, позволять простолюдинам жить без приказа, они к демократии еще не готовы, просвещать их и просвещать!
Антипкин, присутствовавший при разговоре, - уж кому верить, как не ему, - стукнул ладонью по столу:
- Тех, кто поднимает руку на святые принципы, пора гнать на лесоповал!
…Помню, именно после этого разговора мы с доцентом и отправились к Тамаре. В такси он сказал:
- Поверь, Витя, нам в руки пришла новая Елена Блаватская. Сейчас об этой женщине говорить не принято, - провидица, маг, - она могла делать все… Почитай газеты прошлого века - ахнешь… Поищи у дядюшки, право, стоит… В журналах печатали "Страницы старого дневника" полковника Олкотта, он эту женщину-мага наблюдал вблизи. Феномен! А знаешь, сколько раз Тамара говорила мне правду о том, что будет?! Всегда сбывалось, всегда! Я убежден, что духовная воля обладает творческой силой… Смысл магии - а гадание первый шаг на пути к ней - в умении направить свою волю к достижению того, что кажется божественным предначертанием… Я не о черной магии говорю, это все же греховно, я имею в виду светлую…
Я посмеялся тогда над доцентом. Он не обиделся, очень спокойно заметил:
- Витя, а ты вспомни историю человечества… Ведь сначала появились маги и лишь потом - ученые. И тех и других чернь считала - да и поныне считает - придурками… Но науке повезло: она опередила магию в практических результатах, и на ее базе возникли ремесла… Вот тогда наукой и стало выгодно заниматься… Раньше-то ученого интересовало только одно: отчего происходит то-то или то-то… А сейчас? Нет, он с техникой сросся, отошел от теории, от мысли отошел, его теперь интересует, как бы поскорее сделать то, что от него требуют… Наука стала ремеслом, а тот вакуум, который остался после нее, снова заполнят маги, новые маги, поверь…
…Тамара тогда бросила карты и начала говорить - сначала спокойно, а потом распаляясь все больше и больше, словно бы спорила с кем; иногда замирала, вывалив на нас глаза; говорила размыто, но, если настроиться, можно было обернуть ее слова как раз на то, что мы обсуждали с доцентом. Сначала я был довольно скептичен, но, постепенно, чем больше она говорила, тем отчетливее я начал ощущать блаженное растворение в ее воле. Я подстроил себя под нее, я это умею, иначе нельзя иметь дело с людьми, и начал постепенно угадывать в ее путаных фразах то, что относилось именно ко мне…
И я до конца уверовал, что она вещунья, когда исчезли все звуки улицы: ни автобус не пыхал своими пневматическими дверями, ни машины не тормозили, даже детские крики шли мимо сознания, как бы отдельно от этой темной комнаты, увешанной тяжелыми картинами в старинных рамах.
…Тамара мазанула тяжелым взглядом лицо Ольги, положила свою руку, словно бы сделанную из теста, на фотографию, замерла, а потом тихонько рассмеялась:
- Здесь без серой магии не обойтись… А в этом деле необходима помощь…
- Какая? - спросил я.
- Надо узнать, когда красуленька родилась, час рожденья, день, месяц, место… Какой предпочитает цвет? Самую любимую ее песню надо знать, потому что в музыке человек не лжет, происходит совпадение колебаний воздуха с волнами твоего существа, растворение в гармонии… Доцент, затаенно слушая Тамару, молча кивнул.
- Какую детскую игрушку помнит, - продолжала между тем Тамара, - ту, что в кроватку рядом с собой укладывала на ночь, как ее называла ласкательно…
И тут вдруг я понял, как она работает! А еще больше подивился тому, что доцент ищуще ей внимает! Дай мне такую информацию, я любого сломаю! Люди впечатлительны, назови какому встречному на улице имя его любимой собачонки, что с детства в сердце хранит, скажи, что завтра любимая его песня "Рябинушка" в час ночи прислышится, так человек этот либо свернет с ума от страха, либо за мной на край света пойдет…
…Позвонив от Тамары на работу Глафире Анатольевне, матушке моей Ольги, уговорившись о встрече, доцент тогда заметил:
- Все же загадочен этот мир, Витя… Смотри: дед Завэр начал полегоньку от Кузинцова отходить, норовит иметь дела непосредственно с Чуриным, то есть - нас побоку… А ведь он без Глафиры - ноль без палочки, та дает ему наводки на ювелирный товар, больше - некому… Теперь - не отвалит дед, наша Томочка подскажет Глафире, что, мол, треф толкает ее к греху, от друзей уводит… И - все! Не уведет! Я гадал, гадал, как вернуть все в прежнее русло, а тут происходит твоя негаданная встреча с красавицей, а красавица эта дочка нужной нашему делу дамы, а дама за дочь будет нам каштаны из огня таскать, - как же все хитро сплетено в мире, а? И все - в нашу пользу! Тебе - Ольга, нам - Глафира с ее цацками, вот ведь судьба, Витюш, вот знамение!
…Я никогда не был так счастлив, как в тот день, вечером, сидя у себя в Чертанове: позвонил доцент и проворковал: "Ну, поздравляю, Витюш! Твоя от вахлака ушла! Подруга попусту не обещает, сейчас матушка у вещуньи, она ей про тебя вольет! Жди и надейся, Витюша, нежная моя душа, стыдобушка ты моя горемычная".
Я жду. Теперь я убежден, что будет так, как хочу я. Нет, я не эгоист, я не рушу ее счастье - какое у нее может быть счастье с человеком, который и дома-то в маленькой своей конуре не бывает?! Счастье дам ей я - неземное, возвышенное, чистое. Красота должна быть окружена красотой, иначе разнесет ее по ветру, поломает, как березоньку на ветру, а это непростительно, - нельзя калечить совершенство, оно принадлежит всем, словно пейзаж, написанный рукою высшего мастера…
XIV
Я, Лизавета Нарышкина, она же Янина
- А кто же тебе меня назвал, Янушка, сиротинушка, краса моя ненаглядная? Кто дал адрес? - Тамара говорила ласково, мягко округляя слова, но при этом глаза ее были чуть тревожны, хотя она, видимо, старалась делать все, чтобы они излучали ласку. - Ко мне ведь с улицы не ходят, а коли и заглядывают, так лишь из отделения милиции… Колдунью ищут… А какая я колдунья? Просто стараюсь помочь несчастным женщинам чем могу - наваром ли трав, тихим ли словом…
- Мне ваш адрес дала Галя Чепурнова, вы ее от дурных снов пользовали.
- Галя Чепурнова? Это такая беленькая, что ль? С родинкой на левом веке?
- Нет, наоборот, черненькая. На цыганочку похожа. Она в ансамбле танцует, ее муж бросил, вот и случилась у нее беда со сном… Да вы позвоните ей, девятьсот восемьдесят семь - ноль три - девяносто девять.
Тамара стремительно набрала номер, хотя я видела, как она старалась быть неторопливой, вроде бы совершенно незаинтересованной в этой женщине.
Галя действительно захаживала сюда, поверив в Томины чары. Я ей советовала: "К Владимиру Ивановичу Сафонову обратись, про него в газетах ученые с респектом пишут, экстрасенс, причем не берется за то, что ему неподвластно; а вот страшные сны, ишиас, мигрени снимает прекрасно и фантастически диагностирует ладонями". - "Так я и пойду к мужику со своими бабьими бедами!" - "Помнишь Лиду из нашего класса? Она пошла. И ничего, не провалилась сквозь землю. Лучшие СОСы, между прочим, мужики, надо отдать им должное, в них есть та кряжистость, которой так недостает нам. И потом мы более интригабельны, перепады настроений, вздор всякий в голову лезет…"
Я забыла про этот разговор, потому что над карточными гаданиями потешаюсь, хотя обожаю раскладывать пасьянс наудачу, но ведь пасьянс - это женские шахматы, и потом интересно разглядывать лица дам, во мне это с детства, с тех пор, как я жила у бабушки и мучила ее по вечерам игрою в "пьяницу" и "акулину", до сих пор люблю эти игры, тайком играю с Наташкой. Журналистка и хирург дуются в "пьяницу", смех.
Я совершенно забыла про встречу с Галей на улице Горького (она выходила из кафе-мороженого с каким-то фирменным седоголовым старцем), забыла про то, как она шепнула: "Ты смеялась, а Томка мне нагадала иностранца, вот и сбылось, поди к ней, она тебе вернет Ивана!" Мура какая! Возвращать мужчину безнравственно. Если любовь ушла, ее ничто не вернет, ворожи не ворожи! Принцип совпадаемости магнитного поля сильней заговоров, а физическая совместимость вообще не понята учеными, во всяком случае, биологи не договорились ни с невропатологами, ни с теми, кто изучает этику человеческих взаимоотношений.
И вдруг этой ночью, хотя какое там ночью, утром, в пять, позвонил Иван. Я отчего-то ужасно испугалась. Я очень боюсь таких звонков, к беде. В жизни каждого человека начинается пора утрат; у Игоря, ветерана нашего фотоотдела, сначала умер дядя, потом мама, вскоре брат. Пришла беда - открывай ворота… Отец плакал, как маленький, когда смотрел картину Алексея Габриловича "Футбол нашего детства". Отец не воевал. Когда кончилась Отечественная, ему было шестнадцать, но память о том времени - единственное, пожалуй, что может вызвать у него слезы, а сам онколог, человек лишенный сантиментов, прагматик, такой уж он у меня, лучше не бывает. То же случилось и у него: сначала от рака легких умер друг, вместе учились в школе, не пил, не курил, а вот поди ж ты: через месяц как косой выкосило еще семерых - инфаркт, инсульт, инфаркт, инсульт. Отец позвонил мне: "Хочу поспать у тебя несколько ночей, разрешишь? Нервы как веревки, жду очередного звонка". Это были прекрасные семь дней, я и его научила играть в "пьяницу", а пасьянсом он просто заболел: "Необходимо во время ночных дежурств… Помнишь, поэт Яшин написал: "Те, кто болели, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром опять живут…" А со смертью каждого больного, пусть даже не ты его вел, умираешь и ты, какая-то твоя часть, затаенная частичка веры в справедливость… Умирают-то прежде всего самые талантливые, дураки живучи, как сколопендры…"
Я подняла трубку, предварительно откашлявшись: почему-то мне показалось, что говорить сонным голосом нетактично. Отец всегда шутил: "У тебя мой дурацкий характер, Лисафет, ты все берешь на себя, в наше время трудно жить таким совестливым, затопчут, оглядывайся, длинноносая, пример предков поучающ". Голос у Ивана был жухлый, чужой, словно он заболел тяжелой ангиной.
- Что случилось, старик?
- Это продолжение моей просьбы задержать Кашляева… Тут такие раскручиваются дела - ни словом сказать, ни пером описать… Можно, я к тебе приеду? И не один - с Гиви…
…И вот я называю Томочке телефон Галки. Я застала ее на репетиции. Слава богу, не на гастролях, седой фирмач ее бросил, исхудала, скулы торчат, как у голодного татарчонка, глаза пустые, совершенно потухли, хотя если не знать ее, такого не скажешь - два горящих уголька, но я-то помню ее другой, у человека глаза меняются постоянно, в них надо вглядываться, только тогда поймешь человека, вглядываться не спеша, исподволь, не пугая пристальностью, мы все так устали от выискивающей пристальности…
На прощанье, кстати, Галка сказала: "Она велела принести ей щетину Ганса: "Все мужчины оставляют на лезвии, сними незаметно и принеси, он будет твоим навсегда"… А Ганс - немец, они ж аккуратные, он свою бритвочку мылом моет… Мыл… Потом попросила завезти самый любимый его подарок… Отнесла замшевую куртку… А он все равно уехал… Вот так-то… Сука она, эта Томка… Вообще мир полон сук и кобелей, мечтаю вернуться в семнадцатый век, хоть инквизиция, но все же рыцари были, да и людей не так много, есть где спрятаться… Пусть Томка звонит, я скажу, что ты от меня…"
- Галчоныш, - Тома чуть не пела, голос воркующий, - ты что ж носу не кажешь? Как у тебя дела? Ну! Вот видишь… А тут ко мне Яночка пришла… Да? Подружка? Все сделаем! Ты ж знаешь, у меня слово верное… Это, кстати, твой новый телефон, что ль? Ах, так… Ну, приходи, чайку попьем, а за Яночку не тревожься, все будет хорошо.
Она гадала мне достаточно долго, кое-что, кстати, сказала верно, прямое попадание: "Постоянно думаешь о бубновом короле", а Иван светлый, и я о нем думаю постоянно, но ведь, наверное, каждая женщина постоянно думает о том, кого любит…
- У твоего бубнового кто-то есть, Яночка, держи ухо востро, крестовая дама постоянно ложится рядом с ним, и девятка пик не отходит, я не жалую такую карту… Хотя, если надо, мы отвадим ее, это я быстро делаю, но - не люблю, да и сил тратишь столько, что потом хоть в санаторию уезжай…
- Я отблагодарю, - сказала я. - Я на все готова…
- Думаешь, я из-за денег? - Тома вздохнула. - У меня призвание есть: делать людям добро. Во власти изверилась, в церкви священники служат, как в главке каком, кто остался утешителем? Мы, меченые.
- Это как?
- А так. У кого от бога метина… А теперь смотри мне в глаза, Яночка. Расслабься и смотри мне в глаза. В зрачки, я по дужке болезнь вижу и хворь выгоняю…
- Я не переношу гипноза, - сказала я. - У меня рвота начинается.
- А кто тебе сказал, что я гипнотизирую?
- У меня отец онколог, я про это знаю.
- Где он лечит?
Она неотрывно смотрела в мои зрачки, и мне захотелось сказать ей, что папа лечит в онкологическом центре, но он никакое не светило, а самый рядовой врач, его всегда все отодвигали, хотя для меня нет более редкостного доктора на земле, но ведь я пристрастна, он мой отец, несчастный человек, фантазер и бессребреник, подкаблучник, мама вытворяет с ним бог знает что…
- Где он лечит? - повторила Тома еще тише. - В какой клинике?
- В Тобольске, - превозмогая себя, ответила я. - Там при мединституте есть клиника, может, слыхали?
- Да ты расслабься, маленькая, расслабься, ишь какая длинноносая, волосы-перышки, расслабься, Яночка…
Так я тебе и расслаблюсь, подумала я. Отец учил меня напрягать мышцы спины, когда становится трудно и настроение могильное. Стойка, говорит он, это костяк человека, в жизни самое важное ритм и стойка.
Тамара положила свою пухлую ладонь на мою руку, придвинувшись еще ближе.
А я смогла подумать: "Она чего-то боится. Она очень испугана". И подумала я об этом отчетливо и совершенно спокойно, и после этого до конца убедилась в правоте слов Ивана, что сейчас мне надо ей подыгрывать, я обязана стать податливой и медленно, чуть вяло, но в то же время четко отвечать на все ее вопросы. А в том, что она начнет меня спрашивать, я не сомневалась. И - не ошиблась.
- Ты уснула, девочка, - еще тише сказала Тома, - тебе спокойно и тихо, скажи мне теперь, маленькая, что у тебя на сердце камнем лежит?
- Любимый…
- А как его зовут?
- Иван, - ответила я очень медленно.
- А по профессии он кто?
- Репортер…
- Иван, говоришь? А фамилия у него какая?
- Варравин.
Я ощутила, как дрогнули толстые пальцы Тамары. Она придвинулась еще ближе:
- Яночка, птаха моя, так ведь он не любит тебя. Он только себя любит, бессердечный он, злой, выкинь его из памяти, не рви себе душу… Ты небось и домой к нему ходишь, да?
- Хожу.
- Принеси мне, что он пишет, я его почерк посмотрю да отведу от тебя, бедненькой.
- Принесу.
- А как батюшку твоего зовут?
- Владимир Федорович.
- Кто, ты говоришь, он по профессии?
- Врач.
- Значит, тебя как с именем-отчеством величать?
- Янина Владимировна…
- А матушка твоя где?
- С ним, где ж еще…
- В Томске?
- В Тобольске…
- А ее как зовут?
- Ксения Евгеньевна…
- Ты на кого больше похожа?
- На мать, - ответила я после некоторой паузы, потому что мне хотелось сказать ей правду, но отчего-то мне казалось, что именно эту правду я открывать ей не вправе.
- У тебя кто до Ивана был?
- Никого…
- Ах ты, бедненькая моя рыбонька, - Тома утешала меня деловито и заученно, не отводя тяжелого взгляда от моих зрачков. Она словно бы входила в меня своими глазами, не зря не люблю людей с мерцающим взглядом, в них есть что-то властное, демоническое. - Ничего, мы твоему горю поможем, мы накажем того, кто надругался над твоей чистой и доверчивой любовью… Твоя боль сразу стихнет, свободной себя почувствуешь… Хочешь стать свободной?
- Хочу, чтоб он со мной был.
Тома подошла еще ближе, так близко, что я ощутила тепло ее лица:
- А зачем ты себя Яной называешь, деточка, когда ты есть Лиза Нарышкина? Тебя кто этому подучил?
И я ответила:
- Иван Варравин.
XV
Я, Тихомиров Николай Михайлович
Самым сильным впечатлением моего детства был тот день, когда нам дали большую светлую комнату в квартире доктора Вайнберга. Это произошло на седьмой день после того, как немцы вошли в наш Свяжск и расстреляли всех евреев. Квартиры, где раньше жили райкомовцы и энкавэдисты, они заняли под офицерскую гостиницу, в исполкоме стала комендатура, в милиции разместилось СД, а квартиры евреев бургомистр Ивлиев распределил между теми, кто лишился крова после бомбежек.
Мы жили в бараке около станции, но он сгорел. Выкопали землянку. Там умер младший брат, Арсений, - воспаление легких, сгорел в три дня, лекарств не было, аптеки закрыты, больницу взяли под солдатский госпиталь, к кому обратишься?!
После землянки двадцатиметровая комната, обставленная красным деревом, казалась мне сказочным замком, я даже по паркету ходить боялся, не только башмаки снимал, но и носки, ступал на цыпочках.
Второй раз я испытал потрясение, когда бургомистр Ивлиев открыл занятия в школе. Нас построили на лужайке, где раньше стоял гипсовый бюст пионера. Ивлиев пришел с офицером, который понимал по-русски, и стал говорить с нами как с друзьями, не кричал и не делал замечаний.
- Вот мы и начинаем с вами учиться в школе, которую предоставили наши дорогие немецкие освободители, принесшие нам спасение от большевистского ига. Вы еще маленькие, вы не понимаете, какой ужас пришлось пережить вашим родителям, бабушкам и дедушкам в ту пору, нашей многострадальной Родиной правили большевики, масоны и евреи. Раньше вас учили, что каждая нация, мол, хорошая, все люди братья, и все такое прочее. Да когда же русскому человеку жид пархатый был братом?! На занятиях в новой школе вы узнаете, что после октябрьского переворота на шею русскому человеку сел большевик, латыш, китаец и еврейский комиссар! Так или не так, дети?!
Света Каланичева пискнула:
- А у Марины папа комиссар, но ведь она русская…
- У какой Мариночки папа комиссар? - сразу же спросил немец.
- У Марины Цветковой, ее вместе с евреями расстреляли в овраге…
- Значит, не Цветковы они, - заметил Ивлиев, - а обыкновенные Блюмины… А по-неме… По-еврейски "блюмен" - значит "цветы"… Они маскировались, чтоб скрытно править народом… Сколько таких было "Рыбкиных", а они на самом деле "Фиши", всяких там "Горных", а они самые что ни на есть "Берги"…
- "Берг" - немецкая фамилия, - заметил немец. - Это не типично для евреев. Эйслеры, Фейхтвангеры, Левитаны, Чаплины, Пискаторы, Эренбурги, Блоки - понятно любому, - евреи, лишенные права на жизнь… Мы, солдаты великого фюрера Адольфа Гитлера, не боимся правды, потому что сражаемся за свободу человечества, за новый порядок на земле… Да, мы не боимся правды, и поэтому я скажу вам, дети, что мы знаем о тех разговорах, которые пока еще идут среди ваших родителей. Мы терпеливая нация, мы умеем ждать, но не очень долго. Понятно?
Ивлиев зааплодировал:
- Понятно, понятно! Ясней ясного, господин майор! У нас детишки смышленые! Ну-ка, дети, похлопаем нашему гостю…
Никто хлопать не стал, всех нас сковал холодный ужас, - хлопать фашисту, немцу проклятому…