Первое письмо
Тамара Платоновна поинтересовалась: "Были ли Вы у государя и какое было Ваше впечатление?", - а потом рассказала о себе: "Я провожу время не совсем так, как я рассчитывала. Я думала иметь много досуга и его использовать в чтении, в мыслях, даже в лени, потому что тогда работает фантазия. Но времени у меня оказалось мало, и, хотя, с одной стороны, я себя хвалю за решимость заниматься, с другой стороны, жалею о времени, которого так мало у меня".
Еще она хочет знать, как идет работа над ее портретом: "… Вы в Вашем письме так хорошо о нем говорите, что я чувствую, что Вы к нему хороши".
Вчитаешься и видишь усмешку. Ведь прежде он говорил, что без нее ему не провести линии, но, оказалось, расстояние не помеха…
Вообще настроение прощальное. И действительно, сборы в разгаре. Срочно учит французский, репетирует танцы, ведет переговоры с портнихами… Почти так же волнуется, как тогда, перед свадьбой.
Позволяет себе небрежность в обращении со словом. Это у нее чисто актерское, от слишком глубокого погружения в роль. Сформулирует по- французски, а потом переводит на русский.
"Я стала здесь заниматься танцами и французским языком, танцами, конечно, увлекаюсь, а француженка очень словоохотлива и страшно долго со мной занимается.
Но за это я буду вознаграждена заграницей, где теперь уже стану говорить совсем свободно.
Прочитала роман Д’Аннунцио, который мне понравился тонкостью психологии и некоторыми истинно прекрасными страницами. Но утонченность чувств, граничащая с бездушностью, эгоизмом, оставляет неприятное впечатление.
Читали ли Вы что-нибудь после меня, если нет, то я опять Вам принесу книгу, пусть уж останется за мной забота об Вашей умственной пище.
До свидания, дорогой мой.
Ваша… "
Самые главные тут слова "после меня" и "пусть уж останется за мной забота об Вашей умственной пище". Так обозначалась разделительная линия. Пусть они уже не будут вместе, но кое-какие права ей хотелось сохранить за собой.
Чуть упрекнула за прошлые обиды. Не впрямую, конечно, а одновременно с заботой о чтении. Она бы и не вспомнила об итальянском авторе, если бы "утонченность, граничащая с бездушностью" была присуща только ему.
Как мы помним, Альфред Рудольфович предлагал ей поговорить о доброте. Утверждал, что доброта сильного человека не бросается в глаза.
И, действительно, всмотришься, и как бы ничего нет. Только и отметишь, что обидное нежелание осложнять себе жизнь.
Как это она выразилась? "…утонченность чувств, граничащая с бездушностью". Значит, существует некая грань. С одной стороны, высота помыслов, а с другой совсем наоборот.
Второе письмо
Даты на первом письме нет, но в послании от 4 июля 1908 года говорится, что "вот уже несколько дней, как я живу в чудных условиях, вблизи моря…" Значит, прошел день или два, а она решила опять к нему обратиться.
Во-первых, следует кое-что уточнить. Сказать, что "дорогой мой" и "Ваша" - не только ритуальные формулы. Сколько прошло времени, а она все ощущает как вчера.
И вообще, неужели он ничего не понял? Когда она говорит о погоде или описывает пейзажи, то думает все равно о нем.
"Первые дни чувствовала какую-то смутную тоску, тоска даже по оставленным впечатлениям, по Вас. Я все стараюсь найти себя по отношению к природе, такой как я была еще недавно, хотелось снова ощущать тот сжимающий душу восторг, рядом с природой.
Уже не так легко, как прежде отрешаться от посторонних забот и не могу отдаваться еженедельно наслаждению природой. На берегу в Петербурге думала о Вас, я искала взглядом высокую красивую блондинку, которая пишет Вам такие хорошие письма и так умеет Вас любить, как это нравится мне.
Мне казалось, что я узнала бы ее сейчас, я доверяю своему чутью, и, я думаю, что своими мыслями и любовью она отмечена от нарядной толпы".
Нервничает, перескакивает с темы на тему, старается быть сдержанной и сразу демонстрирует слабость.
Только когда выплеснет чувства, немного успокаивается. Спешит заверить адресата в том, что отлично держит себя в руках.
"… но все же, дорогой мой друг, я к Вам вернусь лучше, чем я уехала, буду лучше и охотнее чувствовать и больше желать. Новые силы я почерпну от моря…"
А потом опять состояние беспокойное. Хоть сейчас будет танцевать на зеркале или фотографироваться на столе.
Это еще не самая смелая из тех мыслей, которые бродят в ее голове.
Как ей хотелось вернуть старые ощущения. Для этого надо только, чтобы он принял ее план.
"Становится даже утомительно жарко. Здесь есть спасение от этого, да и присутствие моря избавляет от духоты. Но думая об Вас, я Вас жалею: не только физически трудно теперь в городе, но и нервов и напряженности не может хватить надолго, если их не обновлять. Вам без отдыха приходится работать и часто не то, к чему Вас влечет.
Неужели не вырветесь Вы хоть на несколько дней из душного города, из каменных стен, чтобы хоть вздохнуть свободно, стать на несколько дней беззаботным, умилиться природой и не слышать других голосов.
Напишите мне о себе. У меня большая охота писать Вам, и если Вы поддержите ее, она не остынет.
Пишите, что Вы работаете, исповедуйтесь мне в мыслях и настроениях. До свидания, дорогой друг… "
Вряд ли Карсавина имела в виду не тот участок побережья, где отдыхала она. Так что поступок отчаянный. Тем более, она знает его характер. Не такой это человек, чтобы какой-либо возможностью пренебречь.
Нет, пренебрег
Казалось, Эберлингу надо сейчас же ехать в Сиверскую, но он не сдвинулся с места. Как стоял рядом с мольбертом, так и остался стоять. Немного прервался для чтения, а потом опять взялся за кисть.
Положил письмо в конверт, приобщил к архиву, но в переписку не вступил.
Все же прошло достаточно времени. После треволнений прошлого года он чувствовал себя совершенно уверенно.
А Тамара Платоновна так надеялась на ответ! Чуть не впала в меланхолию, а потом решила, что он просто ничего не получал.
Все это почта, наша родная черная дыра. Сглотнет добычу, а потом возвратит по другому адресу.
Третье письмо
Потому-то она взялась за следующее письмо. Странный, конечно, поступок, но так ей захотелось.
Чтобы не передумать, писала без черновиков. Просто фиксировала все, что ощущала в эти минуты.
Немножко заговаривалась. Может, была подшофе. Но как иначе это выговорить, а так льется без запинки.
"Мне так жаль, что мои письма не дошли к Вам. Я их писала потому, что чувствовала настоящую потребность говорить с Вами. Все время я находилась под впечатлением Вас, под острым впечатлением Вашего состояния - все это мучило меня и не оставляло ни на минуту, так хотелось скорей Вам что-нибудь сказать, хотя бы дать Вам знать, что я чувствую за Вас, что Вы не одиноки. Эти письма мне страшное облегчение. Если Вы не прочтете их, я на словах скажу Вам, как мне самой трудно было бы отказаться от Вашего мира, который Вы передо мной раскрываете с могуществом настоящего художника.
Вам не надо говорить, что я не меняюсь к Вам: я сама этого не могу. В течении этих дней я часто звонила Вам по телефону, но без всякого успеха"·.
Не только на оплошности стиля не обращала внимания, но и за логикой особенно не следила. Если в разные моменты думала по-разному, то записывала обе мысли.
Вроде уже решила обвинить почту в том, что Альфред Рудольфович не ответил, а потом подумала: нет, все же он! ведь когда-то и она ему не отвечала!
И тут же к нему подольстилась. Как видно, вспомнила его слова о "головоломных задачах творчества" и решила подыграть.
Написала о каком-то "могуществе художника". Ясно, что его власть над нею не связана с живописью, но ей хотелось, чтобы он считал так.
И еще подумала, что лучше бы ей не писать, а подождать встречи, но буквально в следующей фразе высказала все до конца.
"Чувствуя успокоительную усладу, я думаю сочувственно о Вас. Неужели Вы не поедете на воздух и будете задыхаться в городе. Ведь это такое достойное (нрзб) удовольствие, такой изысканный отдых. Вам надо уже хотя бы передохнуть, перевести дух, чтобы опять работать и думать, пока все не станет ясным".
Потом опять странный поворот: "Вы верьте в меня. Дорогой друг, если я и отвернулась от возможной духовной жизни, я не могла бы не вернуться к ней. Не могу представить себя без преданной души. Вы несправедливы, говоря, что я больше не интересуюсь Вашим самочувствием. О Вас думаю все дни; и теперь думаю".
А ведь с ней рядом Мухин. Только и ждет, что она опять обратится к нему с просьбой.
Вот кто мог бы стать идеальным дворецким в "Спящей"! С его комплекцией танцевать сложно, но за шлейфом он бы ходил лучше всех.
Впрочем, ее манто Василий Васильевич носил почти как шлейф. Ощущал себя при исполнении. Склонит голову, перекинет через руку, и шествует невдалеке.
Серьезное дело, но и приятное. Буквально кожей чувствуешь, что мех горяч не только сам по себе, но и потому, что хранит ее тепло.
Зачем Тамаре Платоновне паж? Ей нужны не робость и смирение, а яркий и сумасбродный поступок.
Чтобы ахнуть, зажмуриться, и думать, что, когда откроешь глаза, уже ничего не будет.
Знаете, конечно, таких женщин. Вроде скромница и тихоня, а потом как полыхнет. Сама удивится, откуда в ней эта решимость.
Потом кто-то из близких спросит с испугом: "Да как же так?", а она ответит смущенно: "Ты же знаешь, со мной такое бывает".
К примеру, приятельница Мандельштама Ольга Ваксель однажды торговала в нэпманском ресторане своими штанишками в кружевных оборках. Такой аукцион устроила, что у присутствующих захватило дух.
И Тамаре Платоновне вдохновение оказалось присуще не только на сцене.
Отважится на экстравагантный поступок, но все же не до конца примет логику мизансцены. В русалочьей позе среди книг и вазочек будет улыбаться светло.
Казалось бы, при чем тут чистые линии и свет в глазах, но ее лицо оставалось безоблачно, а глаза смотрели прямо на тебя.
Издали
И у Альфреда Рудольфовича тоже иногда был такой взгляд. Безоблачный-безоблачный. Смотришь ему в глаза и как-то верится, что его жизнь ничто не омрачает.
Когда через несколько лет он встретил Тамару Платоновну во Флоренции, то заговорил с ней как ни в чем не бывало.
Возможно, и она его игру поддержала. Иначе как бы они договорились о том, что он будет ее рисовать.
Эберлинг еще раз пытался перевести ситуацию в художественную плоскость. Спектакля по его картинам оказалось недостаточно, и он решил приняться за портрет.
Отношения художника и модели предполагают дистанцию. К тому же Карсавина позировала ему на мосту Вздохов, а он видел ее со стороны воды.
В том-то и дело, что со стороны. Пока, конечно, расстояние небольшое, но со временем оно будет все больше.
Коллекционер
Есть еще одно свидетельство все увеличивающейся дистанции. Пусть и косвенная улика, но не станем ею пренебрегать.
Существовал такой Платон Львович Ваксель. В отличие от упомянутой своей родственницы, отличался не дерзкими поступками, а основательностью и методичностью.
Можно ли представить члена Совета Министерства иностранных дел без этих качеств? А уж собирателя автографов тем более.
Кажется, между его должностью и пристрастиями есть противоречие. С одной стороны - участие в современной политике, а с другой - интерес к устаревшей информации.
Ну что, казалось бы, Платон Львович нашел в том, что суп на плите, а экспозиция открывается в четыре?
Давным-давно съели тот суп, а выставка перешла в ведение архивиста.
Но Вакселя остро волнуют и выставка, и суп. Скорее всего, именно потому и волнует, что их на самом деле уже нет.
Возьмет в руки осьмушку пожелтевшей страницы, и просто лучится. Впадает в раж из-за какой-нибудь буквицы. Подобно Акакию Акакиевичу радуется всякому необычному выверту или завитку.
Земная слава необратимо проходит, но Платона Львовича это не печалит. Все же не совсем проходит. Если какой-то листок сохранится, то он непременно окажется в ящике его секретера.
Приобретение
Платон Львович старался держаться поближе к людям искусства. Знал практически всех столичных художников и артистов.
И с Альфредом Рудольфовичем, может, и не дружил, но точно приятельствовал.
Чуял Ваксель родственную душу. Что-то подсказывало ему, что этот человек отнесется внимательно к самой ничтожной бумаге.
Поэтому всегда был рад помочь. Когда Эберлинг решил устраивать в мастерской лекции, то предоставил свое собрание фотографий.
Коллекционеры всегда так. Что-то сделают совершенно задаром, а потом непременно возьмут сторицей.
В общем-то ничего особенного не требовалось. Ну если только какой-нибудь любопытный автограф.
А что может быть интересней этого письма? Мало того, что рука известной балерины, но еще и почерк совершенно нечитаемый.
Уж не для него ли она усердствовала? Иногда так закрутит, что не разобрать. Просидишь до вечера, стараясь отличить "р" от "л".
И все-таки личный сюжет здесь важнее. Хоть и обрадуешься буковке с симпатичным хвостиком или рожками, но почувствуешь привкус чужой тайны.
Версии
Не хотел ли он просто избавиться от третьего послания? Два других письма тоже достаточно откровенны, но тут она переходила всякие границы.
Уничтожить не имел права, а находиться рядом было невыносимо. Случайно возьмет в руки - и как обожжет. Непременно зацепится за что-то, а потом не может успокоиться.
Не исключено и другое объяснение.
Так уже случалось в его жизни. Мучаешься над новым холстом, а, едва закончишь, уже думаешь о возможном покупателе.
И это письмо он определил в хорошие руки. Отдал тому единственному человеку, который только и способен его оценить.
Возможно, Эберлинг пытался убить двух зайцев. Другой бы изорвал в клочья и выбросил, а он нашел оптимальный выход.
То есть, и избавился, и не продешевил. Может, и не продал, но расплатился за те одолжения, которые оказал ему собиратель.
Возможно, есть еще один, третий путь. А вдруг художник разрешил своему знакомому порыться, но бумага куда-то запропастилась.
Распереживаешься: ну как же так? и Ваксель хорош, а уж Альфред Рудольфович так и вообще!, а потом возьмешь себя в руки.
Ну чего волноваться? Раз персонаж смог примириться с обстоятельствами, то автору тем более не стоит переживать.
Опять Гоголь приходит на ум. Он ведь тоже испытывал любопытство к подобным героям.
Одного даже вывел в своей поэме. Хорошенький такой, с розовыми щечками. Из тех, что явились на свет в полной гармонии содержания и формы.
Этакий Колобок. Катится по российским просторам, нигде не задерживается, спешит дальше.
Как бы говорит: я от Ноздрева ушел, от Плюшкина ушел, и из самого этого губернского города точно уеду.
Сколько бы Николай Васильевич не брался его описывать, всякий раз выходило ни то ни се. Не красавец и не дурной наружности, не толст и не тонок, чин имеет не малый и не большой.
Узнаете? Ну, конечно, это место. "Знаю дела твои; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч" или "… но как ты тепл, а не горяч и не холоден…"
Вот и Альфред Рудольфович только решил, что уже умер и не воскреснет, но оказалась инфлюэнца. Понедужил какое-то время, а потом и думать забыл.
Кстати, и Тамара Платоновна тоже уже почти не страдала. Хотя и умела чувствовать сильнее своего приятеля, но переключилась на иные сюжеты.
Нет, не то чтобы тридцать шесть и семь. Случалось и тридцать восемь, и сорок, но повод для этого был совсем другой.
Канцеляристы в ее жизни
Иногда женщине хочется чего-то неожиданного, а в результате опять выходит канцелярист. Только ведомства разные. Один муж был служащим Министерства финансов, а другой - сотрудником английского посольства.
Вся ее жизнь в движении, в прыжках и заносках, а ее избранники только и делают, что перебирают бумаги.
Никогда голоса не повысят. Скорее, окончательно уйдут в себя, но не будут вступать в спор.
Так она их приучила. Самый экстравагантный поступок они воспринимают как указание.
Больше всего досталось Василию Васильевичу, но и он сумел не поддаться эмоциям.
И один раз не поддался, и еще. Даже когда она сказала, что любит другого, он продолжал жить дальше.
Принял это к сведению и приступил к исполнению. В том смысле, что отошел в сторону и постарался не мешать.
Кстати, замена спутника нисколько не изменила мизансцену.
Англичанин тоже по большей части пребывал за спиной супруги, а любое проявление самодостаточности называл эгоизмом. "Несмотря на эгоизм, свойственный мужчинам, - писал он в своих мемуарах, - у меня не было никаких амбиций, кроме желания находиться в тени Тамары".
Жалобы Брюса
Всякому канцеляристу известно, что такое гриф: "Совершенно секретно". Это значит, никому и ни при каких обстоятельствах. Пусть тебе угрожают, но ты все равно рта не раскроешь.
Вот и Мухин - молчок. Ему задают вопросы, а он - ничего. Отчего улыбается не очень уверенно? Так ведь рано встает и работает допоздна.
В отличие от своего конкурента, Брюс не стал уходить в сторону. Даже затеял переписку на эти темы с критиком Валерьяном Светловым.
Казалось бы, какие вопросы могут быть к критику? Ну если только об актрисе X или актере Y, но этот критик знал что-то еще.
Интересы Светлова отнюдь не теоретические. Неслучайно он во время войны оказался в армии. Мог, наверное, узнавать о сражениях из газет, но запросился туда, где стрельба и пороховой дым.
Кто-то, попав на театр боевых действий, не вспоминает о театре как таковом, но Валерьян Яковлевич умел совмещать одно с другим.
Во-первых, обычному полку предпочел Дикую дивизию. В большой шапке, френче с патронташем и саблей на поясе выглядел почти как оперный герой.
И к балету оставался неравнодушен. Причем не только к новым ролям любимых танцовщиц, но и к тому, как складывается их личная жизнь.
Помнится, Карсавина не жаловала авторов, которым не сидится в креслах, и они норовят оказаться рядом с кулисами, но это случай другого рода.
Одна газета назвала Валерьяна Яковлевича "балетным папой". Звучит немного иронически, но он в самом деле считался всеобщим опекуном.
Брюс тоже решил с ним посоветоваться. Сам удивлялся: совсем незнакомы, но почему-то кажется, что именно он должен помочь.