- Сгорел. Причина возгорания не установлена. И вскоре после этого Паша Иванов куда-то сорвался. Но не факт, что к нему. Это раз. Два - это то, что ничего криминального за мужиком не числится. Ну, возился он с Пашей, тот вообще был тогда малолеткой. Все еще надо проверять.
- Ну да, конечно, - безрадостно согласилась я. - А как фамилия этого благодетеля? - странная догадка вдруг поразила меня.
- Эринберг.
- Что?!
Хоть я и ожидала подсознательно такого ответа, но когда он прозвучал, не смогла сдержаться. Синцов удивленно повернулся ко мне, и я вцепилась ему в руку, лежащую на руле.
- Притормози!
Он послушно остановил машину у обочины и включил аварийку. Только сейчас я обратила внимание, что вокруг стемнело; проехав поле, мы встали напротив хвойного леса, мрачного и угрожающего, невесть какие ужасы таящего за черными, почти неразличимыми в сумерках стволами. Я вытащила из газеты папку с договором и сунула ему прямо под нос.
- Смотри!
Он, бросив на меня опасливый взгляд, включил свет в машине и уткнулся в договор; куда ему смотреть, я ткнула пальцем.
- Что за черт!
- Вот именно! - я даже ощутила что-то похожее на торжество.
Илья Адольфович Эринберг - так звали человека, заключившего с комбинатом договор займа. Главный инженер комбината подозревал, что этого человека в природе не существовало, что за него расписался сам директор, но я-то теперь знала, что такой человек есть. Оказывается, он облагодетельствовал не только комбинат, но и глупенького подростка Пашу Иванова. И других глупых подростков, которые отрывали головы живым петухам, жабам и козлам, чтобы их гуру мог расписываться в договорах кровью. Хорошо, если не человеческой…
- Послушай-ка, а чем это он расписывался? -вот уже и до Синцова дошло. Он даже поковырял краешком ногтя подпись на договоре.
- Вот именно! - повторила я. Вот теперь, вертелось у меня в голове, вы все поймете, насколько серьезной опасности я подвергалась. И подвергаюсь, потому что этот теневой сатанист вообще неизвестно где находится и чем занимается. И я все больше укрепляюсь в мысли, что это ему я зачем-то понадобилась, а вовсе не придурку Паше, который только выступил слепым орудием в руках этого незаурядного господина. Незаурядного, судя по тому, какую аферу он придумал и прокрутил с комбинатским оборудованием, и судя по тому, что в делах осужденных подростков он никак не засветился, хотя я была уверена, что это он заказывал музыку.
И не просто незаурядного, а еще и с больной психикой. А что еще можно подумать о человеке, который не только в Библии чирикает кровью, но и кровью же подписывает серьезные бумаги, в присутствии нотариуса. Тут уже пахнет серьезной патологией.
- Так, значит, ты его ищешь по своему хозяйственному делу? Интересно…
- Вот именно.
- Хочешь посмотреть на пепелище?
- А ты знаешь, где?..
- Найдем. Поехали?
- Поехали.
Дорогу Синцов спросил всего два раза, и вскоре мы стояли у пожарища. Дом действительно сгорел дотла. Несмотря на то, что было это давно, и место пожара было обильно залито пеной, потом побывало под снегом, а сейчас сквозь угли уже пробивалась травка, оттуда все еще неприятно пахло гарью. Андрей нагнулся, подобрал камешек и бросил туда. Камешек испугал ворон, бродивших по пепелищу. Они взлетели, громко каркая, шумно хлопая крыльями, и меня мороз продрал по коже.
- Андрюша, позвони в больницу, куда Иванова запихали, - попросила я, вцепившись в рукав Синцова. Он не стал отцеплять мою руку, а положил поверх свою.
- Маша, успокойся, все нормально.
- Да-а, - мне хотелось плакать. - По-моему, ничего нормального. Все ненормально. И все вокруг ненормальные. Поехали отсюда быстрей, - этот областной городишко вдруг показался мне зловещей вотчиной приспешников сатаны, а вонища, распространявшаяся несчастным комбинатом, - запахом разложения. Л может, так оно и было.
- Поехали отсюда быстрей, - повторила я. -Только сначала позвони в больницу.
- Зачем?
- Я хочу убедиться, что псих там. Заперт на все замки и завязан в смирительную рубашку.
- Машуня, так оно и есть. Он заперт на все замки, закручен в смирительную рубашку, обколот лекарствами и спит себе в палате, - Синцов ласково погладил меня по руке.
И хотя ничего другого он сказать не мог, я, неожиданно даже для себя самой, взорвалась и заорала:
- Не надо со мной разговаривать, как с психованной! Я еще понормальнее вас всех буду!
Я визжала, одновременно абсолютно трезво оценивая ситуацию и понимая, что веду себя как классическая истеричка, и что меня саму впору закатать в смирительную рубашку. Понимала - и визжала еще громче, но Синцов и бровью не повел. Держа меня за руку, он свободной рукой вытащил мобильный телефон и набрал номер.
Ласково поглядывая на меня и ободряюще мне улыбаясь (а я в это время думала, что на месте Синцова я бы меня убила, ей-богу, а не улыбалась бы так по-человечески), он прижал трубку к уху и стал ждать ответа.
- Алло! Пятое отделение? - спросил он доброжелательно, подмигнув мне, - мол, сейчас мы узнаем, что псих под надежным присмотром, и ты успокоишься. - Это из ГУВД, Синцов, по поводу Иванова, который вчера доставлен из милиции. Что? - улыбка медленно сползла с его лица, а я вдруг мгновенно успокоилась. Я уже знала, что ему скажут: что псих сбежал.
- Вот как? - продолжал он говорить в трубку, уже не глядя на меня. Он перестал поглаживать мою руку, вцепившуюся в рукав его куртки, и крепко сжал ее. Дослушав до конца то, что сказал ему невидимый собеседник, он разъединился, повернулся ко мне и через силу улыбнулся.
- Ну что? - безразлично спросила я. Мне казалось, что я так спокойна, как может быть спокоен приговоренный к смерти, знающий, что через пять минут приговор будет приведен в исполнение. Биться уже не за что, все, что впереди, ясно до боли, поэтому какой смысл дергаться? Спокойствие и безразличие, вот что испытывает человек в такой ситуации.
- Ты только не волнуйся. Они сказали, что выписали его.
- Ну правильно? Какие основания у них были его держать? Сначала прокурор отпустил, потом из больницы выпустили, - мне казалось, что я говорю не просто спокойным, а веселым голосом, но я почувствовала, как Синцов сжал мою руку еще сильнее.
- Ну-ка, перестань дрожать! Что ты трясешься, как осиновый лист?
- Я трясусь? - искренне удивилась я.
- А то! Еще как. Не трясись. Я завтра все выясню подробно. Но уже сейчас могу сказать одно: раз его выписали, то он не опасен. Врачи ведь не могут ошибиться.
- Это ты меня уговариваешь или себя?
- Обоих.
- Ладно, поехали, - попросила я.
Мы сели в машину. Но как только машина тронулась, я схватила Синцова за многострадальный рукав:
- Стой! Давай назад!
- Зачем?
- В церковь. У нас фигурирует Библия. Не может быть, чтобы местный батюшка ничего про это не знал. - Про что?
- Про Пашу. Ты же сам говорил, что он ходил в церковь. Хорошие священники, как хорошие участковые, должны знать своих прихожан.
- Ну поехали, - согласился Андрей и развернул машину. - Надеюсь, что хороших священников больше, чем хороших участковых.
До церкви мы доехали в мгновение ока. А может, мне так показалось. Окошки церкви светились умиротворяющими огоньками, почему-то вызвавшими у меня воспоминания о новогоднем празднике. Мне сразу захотелось туда зайти. Говорят, что в Средние века, если человека преследовали, можно было забежать в церковь, крикнуть: "Убежище!", и тебя никто не мог тронуть, пока ты там.
Внутри было пусто. Горели свечи перед иконами, покачивались тени. Пахло хвойной корой и сладковатым дымком, как обычно пахнет в церкви. Мы с Андреем прошли вперед, к узкой дверце, которая виднелась за алтарем.
- А ты крещеная? - тихо спросил меня Синцов; Я помотала головой.
- Нехристь. А ты? - А я крещеный.
- А чего не крестишься? - я вспомнила, как однажды в Прибалтике зашла в маленькую псевдоготическую церковь, где шел ремонт. Рабочие таскали мимо алтаря гигантские шпалы, и меня поразило, что каждый раз они останавливались перед алтарем - или как там называется в католических храмах это сооружение, - опускали на пол шпалу, становились на колени, вдумчиво крестились, потом поднимались, дружно подхватывали шпалу и тащили дальше. А возвращаясь, все проделывали снова.
- Не умею, - смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.
- Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? - спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.
- Ой! - вдруг сказал Синцов и схватился за голову. - Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…
Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.
- Ты все перепутал, - прошипела я ему, - а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.
- Да, - подтвердил священник, - мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.
Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.
- Благодать-то какая! - сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?
- Я в Питере учился, а попросился сюда, - улыбаясь, продолжал он. - Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.
- А как вы узнали, что мы из питерской милиции? - тихо спросил Андрей.
- Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?
Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.
- Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…
- Подождите, святой отец, - начала я, но он мягким движением руки остановил меня:
- Обращение "святой отец" в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.
- Извините, - я смутилась. Вот дура!
- Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?
- А что, у меня это на лбу написано? - я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.
- Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…
- Какой?! - воскликнули мы с Синцовым одновременно.
- Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой - на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, - он озорно подмигнул Андрею.
- А сколько же вам лет, отец Шандор? - спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.
- Тридцать два, - теперь священник подмигнул мне.
- Так вы Иванова с детства знаете?
- С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.
- К Эринбергу? - спросила я. - Да. К Илье Адольфовичу.
- А откуда он тут взялся, Эринберг этот? - тихо спросил Андрей. Батюшка - удивительно к нему не подходило это обращение - повернулся к нему.
- Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он - дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, - он как-то криво усмехнулся.
Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.
- А вы что, в преисподнюю верите? - спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.
Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.
- Это вопрос терминологический, - Ответил он. - Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?
- Ну-у… - протянул Синцов.
- Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.
- Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты - "не убий", "не укради" - и так далее, - прежде всего нравственные запреты, так?
- Наверное, - пожал плечами Синцов.
- И десять заповедей - это аналог Уголовного кодекса, так?
- Вы хотите сказать, что тюрьма - это аналог преисподней?
- Примерно. Геенна огненная - это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма - кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.
Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, - потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.
- Откройте ее, - попросил он.
Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.
- Бесовские знаки, - пробормотал он. - Кровью писаны.
-Вы тоже считаете, что кровью? - тихо спросила я. Он кивнул.
- Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.
- Почему?
- Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.
- Это вещдок, - не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.
- А все-таки, что эти символы означают? - спросил он.
Священник неохотно заглянул в открытые страницы.
- Что-то вроде гимна сатанистского: "Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!" - он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.
- Вы это читаете? - удивилась я.
- Это каббалистическая криптограмма, - пояснил отец Шандор, - я просто знаю, как она выглядит.
- А это? - ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. - "Да здравствует Сатана!"?
Священник содрогнулся.
- Я не могу это произнести, - ответил он. - И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.
- Это что, Эринберг распространял? - спросила я, отбирая у Синцова книгу. - Зачитался, что ли? - сказала я ему.
- Интересно же!
- А как ты прочел: "Да здравствует Сатана!"? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?
- Кое в каких, - уклончиво ответил Андрей; -А чего тут не понять, это по-латыни: "Ave Satanas!" Как я сразу не разглядел!
Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.
- Да, эту заразу распространял Эринберг.
- Так он сатанист? - я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.
Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.
- Может, вы скажете, кто такие сатанисты? - нарушил тишину Синцов.
Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:
- Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.
- Понятно, - снова вздохнул священник. -Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами - естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?
- Язычники? - предположил Синцов, немало меня удивив.
- По христианской лексике, да, - подтвердил отец Шандор. - Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… - он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. - Ну как бы вам объяснить…
- Но ведь сатанисты - это не только язычники? - спросила я.
- Нет, конечно. Вообще Сатана - это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана - это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.
- То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? - это спросила я, а Синцов поддакнул.
- Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно - правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?
- И все? - Андрей недоверчиво глянул на священника. - Чем же тогда сатанисты опасны?
- Разве я сказал, что они опасны? - удивился отец Шандор.
- Ну… Это ведь подразумевается? Церковь, ведь не может хорошо относиться к сатанистам?
- Церковь терпимо относится ко всем заблудшим, - мягко пояснил священник.
- Но это же не означает, что церковь спокойно относится к сатанистам, а?
- Нет, конечно, - отец Шандор вздохнул особенно тяжело, - Господь несет в мир Любовь и Гармонию. Сатана же - противник Любви и Гармонии.
- Что-то я слышал про это, - проговорил Синцов. - А сатанисты основали церковь Сатаны, и поклоняются ему. Так?
С невысокой колоколенки раздались деликатные удары колокола. Священник вздрогнул.
- Простите. Не хочу, больше об этом говорить, - глухо произнес он. - Всего хорошего. Да благословит вас…
Он не договорил. Наклонив голову в знак прощания, повернулся и, все так же держа руки за спиной, медленно пошел обратно в церковь. Мы с Синцовым растерянно смотрели ему вслед. Наверное, он многое мог бы нам рассказать, и про Пашу Иванова, и про Эринберга. Но не хотел, и с этим ничего нельзя было сделать.
- Поехали? - тихо спросил Андрей.
Мы сели в машину. Библию я небрежно бросила на заднее сиденье. Синцов посмотрел, но ничего не сказал.
В Питере мы были через два часа.