Бар "Улыбка Джека" находился на углу Бурбонской и Тулузской улиц. Если Робин Гэддис все еще работала здесь стриптизершей и ублажала сидевших в ней с малолетства бесов, она должна была появиться в шесть, чтобы пропустить первый стаканчик коктейля, в полседьмого сделать себе инъекцию кокаина и уже к ночи выкурить толстенный косяк. Я пару раз брал ее с собой на собрания анонимных алкоголиков, но ей не понравилось. Очевидно, она из тех, у кого не хватает силы воли. За время нашего знакомства она успела с десяток раз побывать в участке, один из клиентов ударил ее ножом в бедро, а очередной муж сломал челюсть колотушкой для льда. Однажды, будучи служащим патронажной комиссии, я наткнулся на историю ее семьи - историю трех поколений маргиналов и дегенератов. Она выросла в квартале красных фонарей близ кладбища Св. Людовика, дочь полусумасшедшей матери и алкоголика-папаши, который заворачивал ее голову в мокрые от мочи простыни, если ей случалось описаться в постель. Став взрослой, она умудрилась переехать на расстояние всего полумили от места рождения.
Однако в баре не было ни Робин, ни посетителей. Зеркальный подиум не был освещен; инструменты эстрадного трио сиротливо стояли в дальнем углу, в маленькой нише, а хрустальный шар, вращаясь, озарял пыльную полутьму вспышками света, от которых начинала кружиться голова. Я спросил у бармена, придет ли Робин. Бармен был малый лет около тридцати, с провинциального вида бачками; одет он был в черную футболку с белым рисунком, а на голове его красовалась черная фетровая шляпа.
- Да куда она денется, - сказал он и улыбнулся. - Первое представление в восемь. В полседьмого заявится, выпить-то хочется. Вы ее приятель?
- Да.
- Что пить будете?
- У вас есть "Доктор Пеппер"?
- Шутите?
- А "Севен-ап"?
- Два бакса. Вы точно хотите шипучки?
Я положил деньги на барную стойку.
- Мы встречались, верно?
- Возможно.
- Вы полицейский, не так ли?
- Нет.
- Да ладно. У меня есть два таланта - я здорово смешиваю коктейли и запоминаю лица. Но вы, кажется, не из полиции нравов.
- Я вообще не из полиции.
- Стоп, вспомнил. Убойный отдел. Вы работали в Первом округе.
- Уже не работаю.
- Решили начать с нуля, да? - сказал он. Трудно было разглядеть выражение его прищуренных зеленых глаз. - Вы разве не помните меня?
- Джерри вроде. Пять лет назад тебя посадили за то, что ты ударил старика по голове железной трубой. И как тебе?
На мгновение его зеленые глаза широко раскрылись, он дерзко посмотрел на меня из-под шляпы. Потом они опять превратились в узенькие щелочки.
Он начал протирать полотенцем стаканы, повернувшись ко мне в профиль.
- Неплохо. Постоянно на свежем воздухе, было легко держать себя в форме. Я люблю работать на земле, я ведь вырос на ферме, - ответил он. - Послушайте, выпейте еще порцию. Такой сообразительный парень. За счет заведения.
- Выпей за мое здоровье, - ответил я, взял стакан и отошел за один из задних столиков. Я видел, как он зажег сигарету, пару раз затянулся - и сердито швырнул ее на пол.
Она появилась через полчаса. На ней были сандалии, джинсы, сидевшие на бедрах, и коротенькая маечка, открывавшая плоский загорелый животик. В отличие от большинства стриптизерш свои черные волосы ока коротко стригла, отчего была похожа на школьницу сороковых годов. И, несмотря на весь алкоголь и наркоту, которыми была напичкана, она все еще оставалась привлекательной.
- Блин, кого я вижу! - Она улыбнулась мне. - Как ты, Седой? Слышала, ты снова женился и переехал к Заливу продавать червяков и тому подобное.
- Так и есть. Я теперь только турист.
- Ты серьезно ушел из полиции? Ничего себе. Это надо быть крутым, чтобы вот так просто взять и уйти. Что ты им сказал на прощание - "Адиос, мусора, не кладите у двора?"
- Типа того.
- Эй, Джерри, у нас тут что, эпидемия? Мамочка хочет выпить.
- Мне нужно кое-что узнать про одного парня, - сказал я.
- Я не справочное бюро, Седой. Слушай, тебе ни разу не приходило в голову закрасить эту седину? У тебя самые черные волосы, которые я в жизни видела. Ну, не считая этой прядки. - Она легонько коснулась рукой моих волос.
- У этого парня на груди татуировка в виде змеи, красная с зеленым. Я уверен, что он здесь появлялся.
- Ты знаешь, это мне платят за то, чтобы я раздевалась перед мужчинами, а не наоборот... и не только за это.
- Это здоровый парень, у него башка как арбуз. А татушка прямо под правым соском. Его нельзя не заметить.
- Вот как? - Она закурила сигарету и уставилась на стакан с коктейлем, который для нее смешивал Джерри.
- В Сайгоне, на улице Бринг-Кэш был мастер, вот он делал такие татуировки, темно-зеленые с красным. Он был очень популярен на Востоке. Долгое время жил в Гонконге. Все, кто служил в британском флоте, с удовольствием обзаводились такими татуировками. С какой стати я должна была ее видеть?
- Ну же, Робин. Я всегда был тебе другом, я ни разу не осудил тебя за твои поступки. Прекрати выпендриваться.
- О как, - сказала она и отпила из стакана, принесенного Джерри, отчего губы ее стали влажными и прохладными. - Полгода я работаю здесь, а на зиму перебираюсь в форт Лодердель, там у меня есть парочка мест. Спроси своих дружков в полиции нравов.
- Они мне не дружки. Они выставили меня за дверь. Ты знаешь, когда меня отстранили от службы, я понял, что такое настоящее одиночество.
- Жаль, что не пришел ко мне. Ты мне правда здорово нравился, Дейв.
- Да, возможно.
- Ага. Так бы ты и связался со шлюхой, которая каждый вечер раздевается на потеху пьяным уродам. Эй, Джерри, а побыстрей нельзя?
Он забрал ее стакан и наполнил его новой порцией коктейля, однако не удосужился добавить туда ни лед, ни ломтик апельсина.
- Ты - настоящий друг, - сказала она.
- Ну, этого у меня не отнять, - ответил он и, вернувшись к стойке, стал загружать в холодильник бутылки пива, вертя головой то вправо, то влево из опасений, что какая-нибудь из них лопнет.
- Мне пора убираться из этого места, - сказала Робин. - Это дурдом, а не заведение. Если ты считаешь, что у него не все дома, то ты еще не видел его мамашу - ей-то и принадлежит эта дыра плюс сувенирная лавчонка по соседству. У нее волосы как щетка для чистки унитазов, вдобавок она мнит себя оперной дивой. Прикинь, носит длинные платья и обвешивается побрякушками, как новогодняя елка; каждое утро врубает вон ту магнитолу на барной стойке, и оба драят сортиры и орут оперные арии, как будто им кто вилы в задницу воткнул.
- Робин, мне точно известно, что парень с татуировкой здесь бывал. Мне правда очень нужна твоя помощь.
Она стряхнула пепел с сигареты в пепельницу и ничего не ответила.
- Послушай, ты ничем ему не навредишь. Он умер, - сказал я. - Он был в самолете, который потерпел аварию. Вместе с ним были священник и парочка нелегалов.
Она затянулась сигаретой и убрала от глаз прядь волос.
- Ты хочешь сказать... он был с нелегалами?
- Ну да.
- Не знаю, зачем Джонни Дартезу понадобились нелегалы и к тому же священник.
- Кто он такой?
- Обретался здесь пару лет, служил в морской пехоте. Промышлял уличными кражами.
- Он был карманником?
- Хреновым. Его успевали засечь прежде, чем ему удавалось сцапать бумажник. Он был недотепой. Не понимаю, зачем он тебе понадобился.
- Чем он занимался в последнее время?
- Не знаю. Наверное, подделывал ключи и кредитные карточки.
- Я думал, что ты завязала, детка.
- Это было давно.
- Ну а в последнее время? Что этот парень делал в последнее время?
- Я слышала, какую-то грязную работу для Буббы Рока, - почти шепотом произнесла она.
- Буббы Рока?
- Да. Говори тише.
- Я сейчас. Будешь еще коктейль? - спросил Джерри.
- Да. И еще: мой, пожалуйста, руки после туалета.
- Знаешь, Робин, когда ты вошла, я услышал смешной звук. Я правда слышал, очень близко. Думал, мыши скребут. Теперь-то я понял - это твои мозги гниют.
- Кто твой участковый, парень? - спросил я.
- А никто. Я вышел на свободу чистым, оттрубил полный срок. Что, спутал вам все карты? - ухмыльнулся бармен из-под своей черной шляпы.
- Да я вот только заметил вон те бутылки с ромом, там, под стойкой. Что-то не вижу на них акцизной марки. Похоже, ты затариваешься дьюти-фри на островах и подмешиваешь их содержимое в коктейли?
Он опустил руки и глубокомысленно посмотрел на ряд выстроившихся бутылок за своей спиной.
- Наблюдательный, черт, - сказал он. - Спасибо, что обратил на них мое внимание. Робин, не упускай парня.
- Не лезь не в свои дела, Джерри, - ответила она.
- Он знает, я не хочу никому навредить. Я никого не достаю, ни к кому не лезу. Я не хрен моржовый. Ты ж понимаешь, шеф?
- Представление закончилось, - ответил я.
- И это вы мне? Я не мешаю жить людям, я получаю здесь оклад плюс чаевые, и мне не нужно лишнего шума, не нужно.
Я наблюдал, как он идет по направлению к кладовке в глубине бара. Походка у него была еще та, он шел, виляя бедрами, как педик, а руки были неподвижны. До конца жизни у парня будут нелады с законом. Интересно, откуда такие берутся? Генетические мутации или в детстве мало пороли? Даже прослужив четырнадцать лет в полиции Нового Орлеана, я не мог дать ответа на этот вопрос.
- По поводу Буббы Рока и иже с ним, - говорила между тем Робин. - Я тебе ничего не говорила, ты ничего не слышал, о'кей? Бубба - псих. Я знала одну девчонку, она пыталась работать только на себя. Так его парни облили ее бензином и подожгли.
- Можешь быть уверена: все, что я про него знаю, я узнал не от тебя.
Но в ее глазах застыл страх.
- Послушай, я знаю его всю жизнь, - сказал я. - Он все еще живет в доме на окраине Лафайета. Ничего нового ты мне не рассказала.
Она придержала дыхание и отпила из стакана.
- Я, конечно, знаю, что ты был хорошим легавым и все такое, - сказала наконец она, - но есть много такого, с чем не приходилось сталкиваться ни одному из вас. И не придется. Вы здесь не живете, вы лишь заходите. Понял, Седой?
- Мне пора, детка, - сказал я. - Мы живем к югу от Нью-Иберия. Если захочешь продавать червяков, милости просим.
- Дейв...
- Что?
- Приходи еще, ладно?
Я вышел в освещенные неоновым светом сумерки. Из соседних баров неслись оглушительные звуки рокабилли и диксиленда. Я оглянулся на Робин, но ее стул был пуст.
Возвращаясь домой, я ехал по шоссе I-10 вдоль водосбора Атчафалайа. При свете луны прибрежные ивовые деревья и полузатопленные стволы кипарисов отливали серебром. Ветра не было, и на черной поверхности воды отражался диск ночного светила. На фоне неба чернели силуэты нефтяных вышек; тут с залива донесся порыв ветра, зашелестели ивы на дальнем берегу, и безмятежный лик водной глади покрылся морщинами.
Я свернул с моста Бро у Мартинвилля на старую грунтовую дорогу, которая вела к Нью-Иберия. Электрический прожектор освещал белый фасад католической церкви XVIII века, во дворе которой под раскидистым дубом обрели вечный покой Эванджелина и ее возлюбленный. Стволы нависавших над дорогой деревьев покрылись мхом, в воздухе пахло свежевспаханной землей и молодым сахарным тростником. Но у меня из головы никак не выходило имя Буббы Рока.
Он был из тех немногих белых ребят Нью-Иберия, которых нужда заставляла зарабатывать на жизнь, расставляя кегли для боулинга, а ведь в то время ни о каких кондиционерах и не слыхивали; жара стояла неимоверная, кругом с треском падали сбитые кегли, негры сквернословили, по металлическому желобу грохотали шары, способные запросто раздробить берцовую кость. Зимой он ходил без пальто, у него были вечно немытые волосы, он хрустел суставами пальцев до тех пор, пока те не выросли до гигантских размеров. Он не мылся, от него дурно пахло, ему ничего не стоило плюнуть девчонке на шею за десять центов. Про него ходили легенды: мол, в десять лет его совратила собственная тетка, он перестрелял из духового ружья всех окрестных кошек, пытался изнасиловать негритянку, которая служила в нашей школьной столовой; а еще, что папаша порол его собачьей цепью, а он в отместку поджег дровяной сарай, стоявший между свалкой и стоянкой катеров берегового патруля.
Как сейчас помню его серо-голубые, широко поставленные глаза. Казалось, они не мигали, словно веки были удалены хирургическим путем. Мы с ним как-то боксировали на окружных соревнованиях по боксу, матч окончился вничью. Сдавалось мне, хоть ты все кулаки обломай о его рожу, а он так и будет переть на тебя, сверля немигающим взглядом.
Пора бы мне и поостыть, думал я. В конце концов, какое мне дело до того, что парни Буббы Рока впутались в историю с падением самолета. Пусть себе федералы разбираются. А я постою в сторонке.
Когда я вернулся домой, на ореховые деревья опустилась ночь и только в гостиной слабо мерцал экран телевизора. Приоткрыв застекленную дверь, я увидел, что Энни прикорнула на кушетке возле телевизора; вентилятор раздувал ее кудри. Подле нее на столике стояли два пустых стаканчика из-под клубничного мороженого. Затем в углу я приметил Алафэр, одетую в мою старую джинсовую рубаху вместо пижамы: она не могла оторвать испуганных глаз от телеэкрана. Показывали документальный фильм о Второй мировой войне, солдаты шли строем по грязной дороге, а за их спинами лежал в руинах итальянский городок. За плечами вещевые мешки, в растянутых ухмылкой губах - дымящаяся сигарета; один парень нес щенка, завернув его в полу полевой куртки. Но вовсе не освободители Европы виделись Алафэр. Когда я взял ее на руки, худенькое тело била дрожь.
- Когда придут солдаты? - спросила она по-испански, уставившись на меня испуганными вопрошающими глазами.
Ей много о чем хотелось спросить, но наши с Энни познания в испанском были слишком скудны, чтобы ответить; дело было не только в словах - никому из нас, взрослых, не хотелось сообщать перепуганному ребенку о смерти матери. Должно быть, девочке и сейчас снились руки, сжимающие ее бедра и подталкивающие дитя к спасительному кислородному мешку; может быть, она даже считала меня, поднявшего ее из морской пучины на свет Божий, кем-то вроде святого, способного воскрешать из мертвых. Она с надеждой смотрела в мои глаза, надеясь увидеть в них отражение глаз своей матери. Но ни у меня, ни у Энни не хватало духу произнести слово muerto - "мертвый" по-испански.
- Adonde ha ido mi mama? - вновь спросила она на следующее утро.
Может быть, ее вопрос и предположил самый лучший ответ, который мы только могли дать ей. Она не спрашивала, что случилось с ее матерью, она хотела знать, куда ушла ее мать. И тогда мы все вместе отправились в церковь Св. Петра в Нью-Иберия. Можно, конечно, упрекнуть меня в том, что я нашел самый простой выход. Но, по моему твердому убеждению, лучше уж так, чем напрямую. Слова бессильны решать вопросы жизни и смерти, смерть не станет менее ужасной оттого, что кто-то тысячу раз объяснит на словах, что она неизбежна. Мы взяли ее за руки и ввели в церковь, туда, где под статуями Девы Марии, Иосифа и младенца Иисуса на витых металлических подставках горели восковые свечи.
- Твоя мама у Боженьки, - сказал я ей по-французски, - он взял ее на небо.
Она, моргая, смотрела на меня.
- На небе? - по-испански переспросила она.
- Да, на небе, - повторил я сначала по-английски, затем по-французски.
- En el cielo, - сказала Энни. - На небесах.
Сначала Алафэр ошалело уставилась на нас, потом губы ее сжались, а в глазах появились слезы.
- Ну, ну, малышка, - сказал я ей и усадил ее на колени. - Пойдем и поставим свечку. За твою маму, - добавил я по-французски.
Я зажег трут о горящую свечу и отдал его Алафэр, затем, взяв ее руку, помог ей поднести трут к фитильку свечи в красном стеклянном стакане. Капелька расплавленного воска слезинкой упала вниз; мы зажгли другую свечу, затем третью...
В заплаканных глазах Алафэр отражались красные и синие блики от свечей, горящих в стаканах на подставке. Она крепко обхватила ногами мое бедро, обвила руками мою шею, щекой я чувствовал тепло головки. Энни протянула руку и погладила девочку по спинке.
Когда на следующее утро я открыл дверь, чтобы отправиться на работу, верхушки деревьев еще скрывали розовое рассветное солнце. Стояло безветрие, вода у окруженного кипарисами берега была темной и неподвижной, только оттого, что вокруг круглых листьев водяных лилий кормились стайки лещей, по ней расходились круги, точно от капель дождя. Солнце поднималось все выше, оно уже осветило верхушки деревьев и рассеяло туман, державшийся у кипарисовых корней. Все предвещало ясный погожий день, раздолье для тунцов, солнечников и окуней, вплоть до полудня, когда нагреется вода и скроются тени от деревьев. Однако часам к трем стрелка барометра резко упадет вниз, небо быстро затянется серо-стальными кучевыми облаками, с первыми каплями дождя соберутся на кормежку косяки голубого тунца, и чавканье их ртов будет громче, чем шум дождя.
Я выгреб золу из печи для барбекю, сгреб ее в бумажный пакет и отнес в мусор, затем засыпал свежие угли, сверху положил зеленые ветки орешника и разжег огонь; я оставил Батиста - одного из работавших на меня негров - присматривать за станцией и вернулся домой приготовить омлет и кускус на завтрак. Мы уселись за стол красного дерева, стоявший в тени мимозы, а над нами, высоко в небе, распевали свои веселые песни голубые сойки и пересмешники.
После завтрака я усадил Алафэр в пикап, и мы поехали к ближайшему бакалейщику купить льда для холодильников и мяса креветок для запеканки на ужин. Мы купили еще и большого воздушного змея и, когда вернулись, отправились к пруду, что примыкал к плантации сахарного тростника на краю участка, и я запустил его; он поднимался все выше и выше в голубое, покрытое легкими облачками небо. Удивление и восторг озарили лицо девочки, когда я вручил ей веревку от танцующего на ветру яркого змея.
Тут я увидел, что через затененный двор к нам направляется Энни. На ней были выцветшие джинсы и темно-синяя майка, солнце золотило ее кудри. Я взглянул ей в лицо. Она пыталась казаться спокойной, но, подобно небрежно сделанной скульптором зарубке на гладкой поверхности мрамора, на лбу ее появилась морщинка.
- Что случилось? - спросил я ее.
- Ничего, - ответила она.
- Правда ничего? А на лице написано, что случилось, - ответил я и провел пальцем по ее загорелому лбу.
- Там, под деревьями, на обочине дороги... там стоит машина, и в ней двое, - сказала она. - Я заметила их еще с полчаса назад, но тогда не обратила внимания.
- Что за машина?
- Не знаю. Какая-то белая, вроде спортивной. Я вышла на крыльцо, и в тот же момент водитель закрыл лицо газетой, вроде как читает.
- Наверное, какие-нибудь парни из нефтеперерабатывающей компании, они вечно тут шастают. Но на всякий случай надо посмотреть.