- Добрый вечер, гражданин Заварзин! Одевайтесь. Надо будет пройти к товарищу капитану!
Аркадий Заварзин поднимает на участкового предположительное лицо, спрашивает предположительным голосом:
- Допрос?
- Мы это не знаем… Товарищ капитан объяснит!
Ласковая улыбка на том же предположительном лице, нежная гримаса, сочувственные глаза: "Собачья у тебя жизнь, Пилипенко! Кто пальцем поманит, к тому и бежишь… Эх, дурочка!"
- Пройти, пройти надо, гражданин Заварзин, к товарищу капитану!
Неторопливо надевается знаменитая кожаная куртка, одна за другой застегиваются "молнии"; жена Мария и сын Петька глядят на мужа и отца из темного угла комнаты.
- Ты не плачь, не плачь, Маруся, я к тебе сейчас вернуся… - шутит тракторист. - Петьке спать надо - укладывай!
Специальной походкой опытного человека, вызванного на допрос, Аркадий Заварзин переходит дорогу, усмехаясь стихиям, бесшумно поднимается на крыльцо милицейского дома, в сенях задерживается, чтобы, переменив выражение лица, сделать его ласковым, нежным, доброжелательным.
- Разрешите ворваться, то-ва-рищ Прохоров!
- Входите, Заварзин! - ответил капитан Прохоров. - Входите, входите!
Аркадий Заварзин вошел, приостановился у порога, медленно снял с кожаной куртки плащ.
- Привет, то-ва-рищ Прохоров!
- Привет, Заварзин!
Прохоров по-прежнему разглядывал телефонный аппарат, имеющий привычку тревожно звонить от ударов грома.
- Поближе, пожалуйста, поближе! - попросил он. - Вот так! Спасибо, Заварзин!
Прохоров давно научился во время допроса опытных людей делать такое лицо, на котором ничего нельзя было прочесть, распрекрасно умел думать об одном, говорить о втором, видеть третье; лицо Прохорова могло выражать все, что угодно, смотря по его собственному желанию.
- Ну, здравствуйте, Заварзин! - с братской улыбкой сказал Прохоров и впервые пристально посмотрел на вошедшего.
У Аркадия Заварзина было слишком красивое для мужчины лицо - такие длинные загнутые ресницы, как у него, могла иметь только женщина, нежный, розовый цвет лица мог принадлежать только девочке-школьнице, губы должны были украсить девушку в девятнадцать лет. Картину портило только одно - твердый рисунок лица да квадратный подбородок, похожий на подбородок участкового Пилипенко, но не такой плакатный, а живой, согретый общей женственностью лица.
- А ничего себе дождишко! - прислушиваясь, сказал Прохоров. - Долго, долго собирался! Милейший Никита Суворов был у меня совсем недавно и говорил, что скоро ливанет, а ведь не сразу, не сразу… Я к Анне Лукьяненок успел сходить, от нее вернулся, пообедал, а он, дождик-то, только тогда и начался… Это что же делается, а, Заварзин? Суворов-то думает, что погоду насквозь видит, но насчет дождя ошибся… Это как так получается, хотел бы я знать?
По Прохорову можно было понять, что ему скучно, нечего делать, осточертел пилипенковский кабинет, дождь и все сущее на свете. Он послал бы в тартарары Сосновку, тракториста Заварзина, дождь с громом и молнией, самого себя, если бы не зарплата, которая, знаете ли, Заварзин, все-таки нужна. Как ни говорите, Заварзин, а пить-есть надо, за частную комнатушку платить надо…
- С ума можно сойти от этого дождика! - продолжал болтать капитан Прохоров. - Если он к половине одиннадцатого не прекратится, то, ей-богу, позвоню начальству: "Принимайте меры! На то вы и начальство, чтобы принимать меры!" Интересно, обидятся или не обидятся?… Вы чего молчите, Заварзин? Привыкли к дождю? Ах, ах! Это привычка плохая!.. Вот майор Лютиков Василий Демидович - ха-а-роший человек, а дождь тоже не любит. Не могу, говорит, во время дождя вести следствие, мне, говорит, дождь сосредоточиться мешает… Подумаешь, какая цаца! Какой, понимаешь, чувствительный…
По данным уголовного розыска тракторист Аркадий Заварзин в лагерях сидел трижды, последний раз за грабеж - отбыл в исправительно-трудовых лагерях в общей сложности семь лет, так как начал тюремную карьеру лет с пятнадцати. Изучая дело Заварзина, капитан Прохоров обнаружил у своего подопечного следы твердого характера, волю, наличие некой примитивной, но все-таки философии. Заварзин никогда не был послушным исполнителем чужой воли, был инициативен и смел, прекрасно знал, чего хочет, и тот же полковник Борисов перед отъездом Прохорова в Сосновку сказал: "Сашок, Заварзин четыре года молчит, зубьев, как говорят жители среднего течения Оби, не кажет. Жалко будет, Прохор, если он опять того… Ты поспрошай-ка у Демидыча. Он вел последнее дело Заварзина!" Прохоров пошел к Демидычу, то есть к Василию Демидовичу Лютикову, и майор подтвердил: "Малый толковый. Раскалывается трудно. Если на самом деле завязал - передай-ка ему от меня привет!"
Вот какой гусь лапчатый сидел перед капитаном Прохоровым!
- Хотите молчать, Заварзин, молчите! Вот индюк тоже молчал, молчал, потом… Да чего я вам рассказываю про индюка, когда полковник Борисов мне запрещает философствовать… Вы, говорит, товарищ капитан, гоните голый факт… Голый факт, говорит, гоните… А где я ему возьму голый факт, когда у меня на допросах молчат и так на меня глядят, словно думают: "Эх, капитан, капитан, знаем мы ваши милицейские штучки! Насквозь видим! Ну что ты мне травишь бодягу о полковнике, когда тебе интересно, не столкнул ли я, Заварзин, с подножки платформы Евгения Столетова?" Так вы думаете, Заварзин? Ну, скажите: так думаете?
- Точненько! - ответил Заварзин и улыбнулся. - Так и думаю, товарищ капитан.
Он опять жирно выделил слово "товарищ", подвел под ним красную черту, глядел капитану прямо в зрачки:
- Ну, а чего хорошего вы мне можете сказать, Заварзин? Ничего хорошего вы мне не можете сказать, Аркадий Леонидович!
- Могу! - ответил Заварзин и засмеялся. - Слышал я, что если капитан Прохор много треплется, то дело давно раскручено! На мне вы, товарищ Прохоров, руки не погреете! Мне до лампочки, что вы треплетесь, а сами думаете: "Заварзин у меня в кармане!.." Заварзин чистый! Я на мокрые дела и раньше не ходил… Так что позвольте мне спокойно трудиться на благо нашей Родины, товарищ Прохоров!
После этого они засмеялись оба, так как действительно был случай, когда, вернувшись в камеру после допроса у Прохорова, известный рецидивист Матюшкин грустно сказал: "Попухли мы… Прохор всю дорогу болтал… Собирайся, корешки, в тюрягу!"
Прохоров вдруг начал покусывать нижнюю губу и щуриться на кончик заварзинского носа, словно с ним что-то случилось, с этим носом.
- Вот что интересно! - бабьим голосом проговорил Прохоров. - Отчего это вы проявляете осведомленность, Заварзин? Какого дьявола вам понадобилось сообщить о том, что вы знаете мои привычки? Хотите показать, что играете в открытую? А?
- Точно! Только мне нечего показывать, товарищ Прохоров.
Аркадий Заварзин поднял руку и почесал кончик носа - как раз то место, в которое был устремлен заинтересованный взгляд капитана. Потом бывший уголовник неторопливо распустил длинную "молнию" на куртке, и под ней оказалась ярко-красная рубаха с мелкими белыми пуговицами по воротнику.
- Я тоже люблю косоворотки! - прежним бабьим голосом произнес Прохоров. - Ах, ах, с каким удовольствием я носил бы косоворотку, если бы… если бы я носил ее… Аркадий Леонидович, а, Аркадий Леонидович!
- Ну!
- Почему вы назвали сына в честь мастера Гасилова?
Дождь все усиливался, припускал с новой силой; гром, однако, приглушивался, но все чаще и чаще сверкали бесшумные молнии, и все было таким, что не предвиделось конца, а ведь дождь был обязан прекратиться к половине одиннадцатого. Если дождь не перестанет к половине одиннадцатого, Прохорову придется посидеть в Сосновке еще один день, а если дождь вообще превратится в непогоду, если он, дождь, будет шуметь и в этом шуме нельзя будет различить шаги по дороге, то он, не дождь, а Прохоров, на самом деле позвонит начальству и скажет: "Я - пас!"
- На этот вопрос я отвечу, - деловито сказал Заварзин. - Мне, товарищ Прохоров, мастер Гасилов помог завязать. Он сделал то, чего ваш Лютиков не смог… Майор - человек хороший, но дурак!..
Он вдруг нагло улыбнулся.
- Не было никогда над Арканей Заварзой власти, а Петр Петрович мне пахан! Я у Гасилова учусь…
Это звучало так сильно и так, признаться, неожиданно, что невозмутимый Прохоров переменил позу - отклонился на спинку стула. "Петр Петрович мне пахан!" Резало ухо сочетание гасиловской благополучности с уголовщиной, несовместимость особняка с тюремной камерой, подзорной трубы с зарешеченным окном, самого Аркадия Заварзина с Петром Гасиловым. Да, да! Все это было неожиданным, хотя вчерашним вечером, обдумывая предстоящий допрос Заварзина, капитан Прохоров шахматными фигурами расставлял на лесосеке действующих лиц сосновской трагедии. В крошечной передвижной столовой похаживал созидательный и мудрый Петр Петрович, утонув в голубой лужице, стоял наклоненный вперед Женька Столетов, опирался спиной о щит "Степаниды" тракторист Аркадий Заварзин. Прямые линии между ними составляли треугольник, вершиной которого был Женька Столетов, основанием - Гасилов и Заварзин, и, ей-богу, Прохоров чувствовал, как крепка, неподвижна, железобетонна линия между точками Гасилов - Заварзин.
- "Гасилов мне пахан!" - медленно повторил Прохоров. - Этот тезис надо бы развернуть, Заварзин… Как это Петр Петрович мог угодить в паханы? Вот смешно-то!
Однако Заварзин даже не улыбнулся.
- Я знаю, - сказал он, - вы мне будете клеить убийство Столетова из-за личной вражды. Факты у вас есть… Даже больше чем надо… Так я сразу… Я сразу скажу, что Столетова ненавидел… Знали бы вы, как я его ненавидел!
Восклицание Заварзина пришлось на отдаленный удар грома, в его глазах вспыхнуло отражение синей молнии, припухлости возле губ затвердели. Теперь было ясно, каким страшным может быть это девичье нежное лицо. Смертельным страхом обливались люди в темных переулках, когда случайный луч света вырывал из тьмы оскал молодых заварзинских зубов, разрисованные нежным румянцем щеки, женственное сердечко губ. О смерти думали люди, когда видели металлические бугорки возле нарисованных губ.
- Как прикажете все это понимать? - спросил Прохоров. - Вы ненавидели Столетова за то, что он ненавидел Гасилова? Так?
- Как хотите, так и понимайте! Каждый свое понимает, товарищ Прохоров, свое…
Нет, все-таки тюрьма еще давала себя знать в Аркадии Заварзине, хотя и прошло четыре мирных года; в глазах бывшего уголовника появилось сентиментальное, нежное, лирическое выражение, уже хрестоматийное в характере людей преступного мира. Прохорова, например, угораздило встретиться с человеком, который задушил собственную мать руками с татуировкой "Не забуду мать родную!"
- Столетов мешал жить хорошим людям! - нежным голосом сказал Заварзин. - Мне мешал, Гасилову мешал, всей бригаде мешал… Такую суку, как Столетов, в тюрьме или пришивают, или… - Он остановился, поморгал вопросительно ресницами. - Врать не буду! Женьку пришить было нелегко - он смелый и бдительный был! Этого у него не отнимешь… Да, врать нечего: он ловкий парнюга был. С характером!
"И ты тоже с характером, Заварзин! - подумал Прохоров. - Ты тоже с характером, если признаешь силу врага! Значит, прав был полковник Борисов, не ошибался и майор Лютиков, попросивший передать тебе привет, если порвал с прошлым…"
- Вы так и не ответили, Заварзин, почему Гасилов ваш пахан. Извольте отвечать!
- Ответа не будет! - насмешливо произнес Заварзин. - Арканя Заварза своих не выдает! - Он взял да и захохотал. - Вы только не подумайте, что Гасилов того… Он спичку не украдет… Гасилов - мужик правильной жизни…
За окнами кабинета творилось непонятное: временами казалось, что дождь перестал, так как нельзя же было принимать за шум ливня рев бешеной воды, текущей с неба сплошной массой. На дворе был еще день, стрелка только приближалась к восьми, но за окнами клубился мрак, в кабинете было темно, хоть электричество зажигай.
"Гасилов - мужик правильной жизни"…
Прохоров тайно усмехнулся, в протяженности неторопливых, посторонних мыслей лениво подумал: "Заговоришь, голубчик! Так разговоришься, милашка, что сам себе удивишься…"
- Не хотите отвечать, не надо! - покладисто сказал он. - Да и чего нам Петр Петрович Гасилов! Гасилов нам - тьфу! А вот декабрь прошлого года нас интересует… Так что обязательно надо будет рассказать, Заварзин, что произошло двенадцатого декабря прошлого года на лесосеке. Как я разумею, это была ваша первая стычка со Столетовым. Вот и ответьте: почему, отчего, по какому поводу?…
Когда Аркадий Заварзин задумался, капитан Прохоров согласно кивнул самому себе: "Правильно делаешь, Заварзин!" - так как бывший уголовник реагировал на вопросы не сразу: задерживал ответ до тех пор, пока не заканчивал исследование не только вопроса, но и того, что могло скрываться за ним. На это каждый раз уходило не меньше минуты, в течение которых Заварзин казался состоящим только из острых ушей и осторожных глаз. Сейчас он тоже думал долго, потом тихо сказал:
- Это я могу показывать… Только опять предупреждаю: я чистый! Сто раз буду говорить: я - чистый!.. Ну а двенадцатого декабря мы со Столетовым здорово схлестнулись…
- Из-за трактора, поставленного дыбом?
- Из-за этого тоже, товарищ Прохоров! Не надо удивлять меня осведомленностью, капитан. Я знаю, что Прохор есть Прохор… Вы зарплату у государства не зря получаете. Это все говорят. Так чего вы еще мельтешите? - Он ухмыльнулся. - Я думал, вы солиднее, товарищ Прохоров!
Они снова посмотрели друг на друга весело, обменялись вежливыми кивками, потом опять развели взгляды.
- Ноль один в мою пользу! - сказал Заварзин и разнял руки. - Я вам, товарищ Прохоров, не могу помешать копать дело, хотя сам не настучу… А про двенадцатое декабря рассказать надо - не я, так другой расскажет…
Он был собран, серьезен, сосредоточен, словно выполнял мелкую, кропотливую работу.
- Мороз в декабре был такой, что сороки замерзали на лету…
ЗА ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ ДО ПРОИСШЕСТВИЯ
…мороз действительно был такой, что птицы замерзали на лету, и по ночам в сосновских домах слышалось, как трещит обский лед; неба над деревней не было - потеряло цвет, слившись с заиндевевшей рекой и стылой снежной планетой. По ночам луну окружали дымные розовые кольца: она казалась ушедшей в центр спирали, была маленькой, сжавшейся от мороза; когда всходило солнце, морозная дымка не рассеивалась, вокруг солнца опять образовывались розово-серые круги.
На лесосеке совсем не глушили моторы трелевочных тракторов, погрузочных кранов; мотористы бензопил "Дружба" отогревали моторчики в теплой столовой. По углам эстакады пылали костры, мерзлое дерево горело неохотно, дым сливался с туманом и серостью воздуха. Тайга от мороза была звучной, как тонкие весенние сосульки.
В арктическом холоде люди работали торопливо, задерживали дыхание, прятали губы в теплые бараньи воротники, чтобы не застудить легкие; рабочие не делали перекуров, не выскакивали из машин, чтобы посидеть, поговорить. Опытные люди с утра съедали по большому куску свиного сала, но все равно к концу смены, когда мороз опускал столбик термометра за сорок пять градусов, тракторист Никита Суворов жаловался: "Ну, такого морозишша я не упомню! Ведь до чего взгальный, у меня к вечеру голос делается тонкий, как у малыша, хоть и сало трескаю!"
Двенадцатого декабря ровно в половине четвертого вдоль эстакады прошел удивленный бригадир Притыкин Иван Михайлович в толстом овчинном полушубке, в самокатаных валенках, пышном шарфе из козьей шерсти, в шапке из молодой лайки. Бригадир Притыкин остановился в центре эстакады, выдыхая серые клубы морозного пара, подозрительно огляделся. До конца рабочей смены оставалось еще полтора часа, а шум на лесосеке стихал - из пяти тракторов два уже стояли возле передвижной столовой, третий тянул по волоку тонкие сосновые хлысты - других не было, четвертый разворачивался, чтобы тоже замереть; один погрузочный кран уже покорно склонил к мерзлой земле шею, возле него приплясывал крановщик Генка Попов, второй кран сгибался и разгибался лениво, неохотно.
- Куды заворачиваешь, мать твою? - закричал бригадир Притыкин трактору Андрея Лузгина. - Распустили вас, мать-перемать!
Притыкин обругал также и крановщика, приплясывающего возле машины, выругал костер, злобными от водки и мороза глазками еще раз оглядел всю эстакаду и, внезапно угомонившись, скрылся так быстро, точно его никогда и не было на эстакаде.
А еще минут через пятнадцать из лесосеки выполз трактор Евгения Столетова, круто развернувшись, сбросил к горбушке погрузочного щита воз тонких звенящих хлыстов. Потом "Степанида" быстро двинулась к столовой, пофыркивая мотором, еще раз развернулась и замерла, как бы выцеливая горку бревен повыше и понадежнее. Постояв несколько мгновений на месте, прицелившись, "Степанида" рванулась вперед, реактивно гудя, поползла на бревна, задирая мотор к туманному небу и окруженному концентрическими розовыми кругами солнцу.
Когда "Степанида" встала почти вертикально, Женька Столетов выпрыгнул из кабины, весело подпрыгивая, побежал к соседнему трактору.
- Здорово, Андрюшка! - закричал он, хотя виделся с Лузгиным двадцать минут назад. - Слушай, Андрюшка, ведь такой мороз надо организовывать. Такой мороз, как говорит Никита Суворов, сам не ходит…
На Женьке и Андрюшке были одинаковые промасленные телогрейки, затянутые широкими армейскими ремнями; тот и другой носили черные самокатаные валенки, стеганые синие брюки. Женька и Андрюшка вообще с шестого класса одевались одинаково. Если мать Столетова покупала сыну клетчатую ковбойку, то такую же непременно приобретали для Андрюшки Лузгина; если родители Лузгина покупали сыну фуражку с пластмассовым козырьком, продавщица орсовского магазина оставляла такую же для Женьки Столетова. Таким образом, друзья прошли одинаковый путь от послевоенных сатиновых рубашонок до черных шерстяных костюмов и лакированных узконосых туфель конца шестидесятых - начала семидесятых годов.
- Пошли в столовую, Андрюшка!
- Пошли, Женька!
Потолкавшись в узких дверях, Женька и Андрюшка наконец оказались в полосатом, сверху изогнутом, как сундук, помещении вагонки. Середину его занимал длинный стол, по бокам - тесовые лавки, на стенах висели печатные плакаты: "В сберкассе деньги накопил, машину купил", "Уничтожайте долгоносика", "Боритесь с напенной гнилью" и "Что ты сделал для того, чтобы победить в социалистическом соревновании?". Кроме печатных плакатов на стенах висели рукописные графики, соцобязательства, несколько стенгазет-"молний", а между ними - фанерная коробочка с щелью и надписью: "Для заметок в стенгазету".
- Здорово, товарищи мужики! - прокричал Женька и помахал длинной рукой. - Здорово, товарищ Притыкин… - Женькина рука упала, так как бригадира Ивана Михайловича Притыкина в вагонке не было. - Привет, привет тебе, бригадир товарищ Притыкин, где бы ты ни находился!
В вагонке собралось человек восемь механизаторов и разнорабочих, некоторые уже сняли телогрейки: два грузчика-зацепщика пили горячий чай. На дальнем конце стола сидел в молчании и белозубой улыбке тракторист Аркадий Заварзин. На нем была кожаная куртка с "молниями", белокурые волосы были взлохмачены, на лоб падала картинная прядь, и он походил на того мужчину с плаката, который спрашивал: "Что ты сделал для того, чтобы победить в социалистическом соревновании?"