- Он был влюблен в Гасилову?
- Он думал, что влюблен…
В спальне громко и неторопливо пробили часы. Прохоров узнал по бою высокую коробку из дерева, длинный маятник, вычурные стрелки на медном циферблате: часы были глупые, купеческие, с осипшим пружинным голосом и двумя ключами - для хода и боя, и как раз такие, какие капитан Прохоров собирался купить в комиссионном магазине, как только получит отдельную квартиру.
- Сейчас откроется дверь и войдет Лида! - сказал со снисходительной улыбкой Викентий Алексеевич. - Это, я вам скажу, настолько европеизированный человек…
И действительно, в комнату вошла Лидия Анисимовна - прохладная и свежая, вечерняя и оживленная. По ее виду можно было заключить, что на улице тихо и звездно, что деревня понемножку успокаивается, а река становится пустынной. Мокрые волосы женщины блестели, пахло от нее обской водой, и Прохоров, вспомнив о своем решении каждый день купаться, загрустил. А Лидия Анисимовна подошла к столу, летуче поцеловала мужа в щеку, села.
- Вы только поглядите на них! - насмешливо сказала женщина. - Они еще только начали разговаривать…
После этого Лидия Анисимовна смахнула с брови капельки речной воды и посмотрела на Прохорова прямо, дерзко и так откровенно неприязненно, что он, ничего не поняв, невольно посторонился взглядом. Лицо Лидии Анисимовны мгновенно постарело, сверкнули между губами остренькие зубы.
- Они еще только начали разговаривать… - звонким голосом повторила Лидия Анисимовна. - О прогулке они забыли…
И только тогда Прохоров понял, что произошло. "Я должен был предугадать это!" - подумал он, а вслух сказал:
- Я могу прийти завтра, Викентий Алексеевич.
Слепой учитель молчал грустно, безнадежно; глазницы снова сделались морщинистыми, провалившимися, и он уже не походил на греческие скульптуры, у которых отсутствие живых глаз кажется естественным и потому незаметным. Как и Прохоров, он не знал, что сказать в злой и напряженной тишине.
- Идите гулять! - усмехнулась Лидия Анисимовна. - Зачем приходить еще завтра, когда можно продолжить разговор сегодня. Идите, идите!
Она уже ничего не скрывала. "Ты увидишь луну, реку, дома! - говорило лицо женщины. - А он… - Опять сверкнули мелкие зубы: - Ты любуешься его мужеством, станешь рассказывать за чашкой чая знакомым, с каким удивительным человеком познакомился в Сосновке, а он…"
- Вам еще неизвестно, Прохоров, почему в нашем доме нет ни одного мужского головного убора? - механическим голосом сказала Лидия Анисимовна.
- Ну, это дело времени! Рассказчик наверняка найдется…
- Лида!
- Не мешай, Викентий!
Не спуская глаз с Прохорова, она медленно засмеялась.
- Мы не носим головные уборы оттого, что боимся потерять ориентировку… Однажды у Викентия веткой тополя сшибло с головы шапку, он, естественно, нагнулся, чтобы поднять ее, и потерял ориентировку… Это было зимой. Сорок три градуса мороза!
- Лида!
- Я прошу тебя не мешать, Викентий!.. А знаете, что мы ненавидим?
- Лида!
- Мы ненавидим сельское строительство. Когда в поселке возникает новое здание, нам хочется взорвать его… Успокойся, Викентий! Я кончила… Отправляйтесь гулять!
Она негромко хлопнула ладонями по столу, поднявшись, насмешливо поклонилась и пошла в спальню - вся ненависть, презрение. Хлопнула оглушительно дверь, занавески закачались, задребезжала пробка в графине, а потом стало очень тихо. Опять было слышно, как потрескивает, погуживает что-то в электрической лампочке.
- Нам пора! - сказал Викентий Алексеевич. - С десяти до одиннадцати я привык гулять.
Но и сам не торопился: посидел еще несколько секунд в тихой задумчивости, потом повернул лицо к электрической лампочке, зафиксировав положение, на мгновенье замер. Дальше Викентий Алексеевич действовал как зрячий человек - поднявшись, решительно прошел по комнате, отворил дверь в коридор, двинулся серединой; миновал веранду и крыльцо, похрустывая песком, пошел к калитке, отворил ее и сразу повернул налево. Викентий Алексеевич не пользовался палкой, руки привычно заложил за спину, а линии плеч, шеи, лица по-прежнему напоминали чуткую локаторную конструкцию.
- Тепло! - не останавливаясь, сказал Викентий Алексеевич. - А мне казалось, что прохладнее…
Спелая, как растрескавшийся помидор, уютная, как темнота под одеялом, ночь покалывала землю длинным светом звезд, катилась по блестящей дороге колобком луны; вздымалась к небу черная река, в недалеком лесу аукала ночная пичуга.
На улице Октябрьской никого уже не было, собаки лаяли редко и неохотно, а на реке жил в торопливой судороге мотора, как бы поедая самого себя, случайный катеришко, и по-прежнему, не уставая, постанывала в ельнике неумелая гитара.
Викентий Алексеевич шел первым - высокий, сутуловатый, с прямыми офицерскими плечами. Он был одет в плотно облегающие брюки, лыжного типа куртка сидела на нем плотно, все пуговицы были застегнуты, а длинные шнурки ботинок обвязаны вокруг щиколоток - все целесообразно, продуманно.
Повиляв по улице Октябрьской, дорога кончилась, уперевшись в синий лес, рассеченный надвое просекой. По ней они и пошли дальше - на возвышенность обского яра, поближе к мерцающим звездам, к той точке берега, где река, живущая далеко внизу, была совсем неслышной, зато Сосновка лежала под ногами с отчетливостью хорошо освещенного аэродрома.
Остановившись на самой верхотуре, Викентий Алексеевич сделал медленный поворот на девяносто градусов, расположив щеки ровно посередине между желтой луной и темной пропастью реки, спокойно дождался отставшего Прохорова.
- Вы простили мою жену? - спросил он, когда Прохоров приблизился. - Это я виноват: потерял ощущение времени…
Прохоров не ответил и, видимо, поступил правильно, так как Викентий Алексеевич засмеялся. Теперь, ночью, когда глазницы всякого человека кажутся темными, а зрачки не видны, лицо Радина было обыкновенным - прямой, чуточку толстоватый нос, спортивная подобранность щек, раздвоенный подбородок.
- Я добрее жены! - сказал Викентий Алексеевич. - Мне легче быть добрым: слеп я, а не Лида…
После этого они засмеялись оба.
- Я родился в Сосновке, - сказал Радин, - а за годы войны деревня не переменилась… Вы деревенский?
- Да!
- А жена из города. Ей трудно понять, что для меня Сосновка - большая привычная комната! Лида боится новых домов…
Прохоров был уверен, что Викентий Алексеевич зримо чувствует пустоту провала, звезды над головой, притаившийся мрак сосняка, слюдяной блеск дороги за спиной.
- Я знаю о столетовской коллекции карманных электрических фонариков… - сказал Прохоров. - По милицейской логике их следует связать с вами, Викентий Алексеевич.
- Нет, почему же! Хотя Евгений, простите, подражал мне… В деле описан шрам на его виске?
- Да.
- Шраму девять лет. Женька напоролся на сучок, когда с завязанными глазами, подражая мне, ходил по Сосновке…
Скрылся в темени катеришка-самоед, на реке теперь самолюбиво пыхтел смутный в очертаниях, но с яркими огнями на мачтах буксир.
Река бесшумно - целиком - неслась на север, висящая над ней луна походила только на луну - такая была неповторимая, полнокровная.
- Я должен заявить, - шутливо сказал Прохоров, - что тоже не отношу себя к тем людям, которым можно запросто положить палец в рот! Если вы каждодневно гуляете по этой дороге с десяти до одиннадцати, то вы единственный человек, мимо кого можно пройти без риска быть опознанным… - И спокойно добавил: - Простите!
Прохоров терпеливо ждал, пока Викентий Алексеевич припомнит вечер двадцать второго мая, мысленно пройдется по дороге, остановится на круче, прислушается к ночной тишине - звучат или не звучат шаги. Прошло не менее двух минут до того мгновенья, когда Викентий Алексеевич, коротко передохнув, сказал:
- Мимо меня действительно проходил незнакомый человек. Это мог быть и Заварзин, его я не знаю… Мать честная! Он мог не принять меня в расчет! Но как же я узнаю, что это был Заварзин?
Прохоров на секундочку замялся.
- Нужен следственный эксперимент, - наконец решительно сказал он. - Проведем мимо вас пять знакомых и незнакомых человек, среди которых будет Заварзин…
В тишине раздались коротенькие, еле слышные металлические удары - это отсчитывали одиннадцать часы на руке Викентия Алексеевича. Когда они замолкли, сделалось совсем глухо, и от этого особенно уютно, тепло, словно температура зависела от интенсивности звуков. Слепой учитель опять поднял голову, покачал ею так, точно гладил кожу лунным светом:
- Еще есть чисто милицейские вопросы?
- Только один, Викентий Алексеевич! Что происходило на лесосеке двадцать второго мая, кроме ссоры Столетова с Аркадием Заварзиным и стычки с мастером Гасиловым?
- Странное происходило! - быстро ответил Радин. - Накануне Женька явился ко мне и еще на пороге заорал: "Гасилову - кранты!"
- Как это понять?
- Вот и я спросил Женьку: "Как это понять?" Но он только орал: "Кранты!"
- И все?
- Все. Правда, уходя, загадочно шепнул: "После окончания операции будет доложено, комиссар".
Они стояли неподвижно, грустные, раздосадованные, потом Викентий Алексеевич весело спросил:
- Хотите знать, как я воспринимаю вас? Вы темно-коричневый… А лет десять назад были красным, как Женька…
Помолчав, капитан Прохоров принужденно оживился.
- Я был просто красным или ярко-красным? - спросил он.
Под ногами лежала ночная Сосновка - в редких огнях, с разъединственным фонарем возле конторы, с блестящей пустотой дороги. По-ночному хрипло лаяли собаки, звезды качались на зыбких ниточках собственных лучей; по-прежнему сладко и тревожно бренчала в ельнике гитара.
8
В пилипенковском кабинете лунный свет отъеденным ломтем лежал на раскладушке, оконные стекла синели, часы-ходики гвоздями вколачивали в стенку жаркие секунды душной ночи.
Не зажигая света, Прохоров подошел к раскладушке, сел на стул, лениво потянулся. Сколько обременительных поступков надо было произвести: расстелить постель, раздеться, лечь, закрыть глаза, зная, что не успеешь…
Он полез в карман, вынул плоский кошелек, взвесив его на ладони, снова лениво потянулся и почувствовал, какой он, Прохоров, весь взбудораженный, горячий, неспокойный до болезненности. И воображение оказалось горячечным, нервным… Вот вам, пожалуйста! Вошла в комнату Вера, покачиваясь на высоких каблуках, укоризненно покачала головой, вынув из его пальцев черный кошелек, насмешливо сказала: "Ты станешь наркоманом, Прохоров!"
Прохоров сосредоточенно считал: "Сегодня вторник… Значит, в последний раз я пил снотворное четыре дня назад… А на пароходе… При чем тут пароход?…" Он сунул коробочку обратно в кошелек, решительно щелкнув замком, принялся лениво стелить постель - снял и аккуратно свернул на восемь долек пикейное одеяло, поправил углы пододеяльника, взбил слежавшиеся подушки. Потом быстро разделся.
Засыпал он всегда на правом боку, ладонь подкладывал под щеку, колени подтягивал к животу. Точно так Прохоров устроился и сегодня - закрыл глаза, перестал двигаться, два-три раза легонько вздохнул… И началось! В комнату снова вошла Вера, походила бесцельно из угла в угол, шелестя фольгой, развернула и съела шоколадную конфету; потом она сказала, что не звонила сегодня от десяти до одиннадцати и звонить не собирается. Тут неожиданно явился в кабинет завуч сосновской школы Викентий Алексеевич, по-хозяйски усевшись, критически поджал губы: "Весьма, весьма прискорбно, Александр Матвеевич, что десять лет назад вы были ярко-красным, а затем… потемнели!"
…Слепой учитель был прав; капитан Прохоров не только потемнел, а побурел, заплесневел, покрылся бронированной скорлупой лени, сделался нерешительным, как сороконожка, скучным, как зимний вечер за подкидным дураком. Как он живет, черт побери! Двенадцать часов на работе, ужин в маленькой столовой, где спиртные напитки распивать воспрещается, - шницель, два стакана крепкого чая - вечер в холостяцкой квартире. С друзьями встречается только на работе: ни в кино, ни в театры не ходит, матери последний раз писал месяц назад; на соседей по лестничной клетке рычит, а коммунальных сожителей открыто ненавидит. А они обыкновенные, хорошие люди. Им хочется в субботу и воскресенье посидеть с гостями, поразговаривать, попеть песню "Подмосковные вечера". А как зазнался Прохоров! Как зазнался этот областной капитанишка! Все у него бездари и кретины, все, понимаешь ли, не стоят прохоровского мизинца… Он даже не коричневый, капитан Прохоров, а черный он… Валаамова ослица!
Прохоров задумался; можно ли называть самого себя Валаамовой ослицей? Судя по тому, что ослица женского рода, - нельзя, но в принципе… И по звучанию Валаамова ослица очень шла человеку, который недавно сказал любимой женщине, то есть Вере: "Не хочу антиквариата!" Она с глубокой печалью ответила: "Дурачок!"
Черный кошелек Прохоров оставил в кармане пиджака, пиджак повесил на спинку стула - препротивная холостяцкая привычка, - карман с кошельком поэтому находился на расстоянии вытянутой руки от раскладушки… Сама "Валаамова ослица" лежала на левом боку, старательно зажмуривала глаза и не хотела спать… "Буду считать и погонять слонов!" - решила она.
Первый слон был расплывчатый, не материальный, по сеням не прошел, а проплыл, ни одной половицей не скрипнул, вошедши в пилипенковский кабинет, медленно растаял; второй слон оказался бесхвостым, плоским и одноглазым - на спине у него сидел плоский старец Валаам и помахивал гусиным пером.
Третий слон был трехмерным, в сенях половицами не скрипел, а грохотал, в кабинетные двери пробрался с трудом - пришлось сгибать морщинистые ноги. На серой попоне сидел Аркадий Заварзин, махал валаамовским гусиным пером и нежно улыбался Прохорову: "Вы ошибаетесь, капитан! Я вовсе не ехал на одной тормозной площадке с вашим Столетовым!"
…Прохоров перевернулся на спину, отдуваясь, подмигнул светлому потолку: "Плевал я на слонов! Надо считать…" Через три секунды выяснилось, что у цифры 3 наблюдается полногрудость, 5 похожа на полковой барабан с палочками, 7 стремится к обособленности, и вообще мысль зацепилась намертво за рассказ Чапека "Поэт". Однако он упрямо считал: "…девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два…" Двадцать два?
Что произошло в лесосеке двадцать второго мая? Как понимать: "Гасилову - кранты?" Отчего кажется, что созидательный Петр Петрович Гасилов имеет пря-я-мо-е отношение к смерти Столетова?
Гасилов - Заварзин - Столетов…
Людмила - Софья - Анна…
Случайно - подтолкнули - толкнули - сбросили…
Пе-ту-хов!
Нок-си-рон!
"Венгерское успокаивающее средство ноксирон не относится к числу барбитуратов, то есть к той группе снотворных, которые… Ноксирон является успокаивающим и снотворным средством. Сон после приема препарата наступает через 20–30 минут и продолжается 5–6 часов. В отличие от барбитуратов он не оказывает угнетающего влияния на дыхание и кровообращение, на кроветворные органы, печень и почки. Препарат малотоксичен, быстро выводится из организма почками…"
"Вот это память!" - восхитился самим собой Прохоров.
Луч зеленой важной звезды колол в глаза. Он медленно вытянул руку, не глядя - вот скотина! - вынул из кармана кошелек, достав пилюлю ноксирона, обнаружил - трижды скотина! - что стакан с водой стоит на тумбочке.
Выпив снотворное, Прохоров вслух выругался:
- Черт знает что!
…Каждое новое дело он начинал изматывающей бессонницей, воображение разыгрывалось до болезненности, лобные кости болели, а тут еще радинская водка, ожидание телефонного звонка Веры, постоянная мысль о родителях Евгения Столетова, загадочный Петр Петрович Гасилов, странная тайна майского дня…
Минут через двадцать Прохоров заснул - маленький, худенький, бледнолицый, с крепко зажмуренными глазами и насмешливо выпяченной нижней губой…
9
И началась жара великая…
Следующий день с утра вызрел такой душный и горячий, что уже на рассвете Обь дымилась маревом, небо над ней возникло раскаленное добела, деревья в палисадниках сухо пошевеливали листьями, а воздух сделался липким, как плохая клеенка. И к полудню в Сосновке житья не стало - все слепило и обжигало; деревянный тротуар через подошву туфель горячил ногу, животные притихли, а куры лежали в лопухах с обморочно закаченными глазами.
Обливаясь потом, но при галстуке и пиджаке капитан Прохоров неторопливо шествовал по деревне, заложив за спину руки, производил осмотр сосновских домов со своими особыми, милицейскими целями… Вот небольшое строение полуказенного типа - здесь проживают технорук Петухов и холостой техник Гущенко; далее следует дом бригадира Притыкина - толстые бревна, четыре окна, кирпичный фундамент, железная крыша; вот здесь имеет вид на жительство напарник погибшего Столетова тракторист Никита Суворов - в домишке не меньше пяти комнат, веранда огромная, огородишко можно превратить в полнометражный стадион; вот еще одно монументальное строение… А?!
Одним словом, хорошо, богато, как выразился участковый Пилипенко, жили сосновские лесозаготовители, а когда Прохоров заглянул в пилипенковскую записную книжку, то сухо поджал губы: обыкновенный тракторист вместе с северной надбавкой зарабатывал в месяц не менее трехсот рублей, а лучшие - Андрюшка Лузгин, Борька Маслов, погибший Женька Столетов - иногда получали и четыреста. Что касается бывшего уголовника Аркадия Заварзина, то его лицевой счет находился перед глазами Прохорова в виде лиственничного добротного дома.
Богато, богато жили сосновские лесозаготовители! Всего четыре года прошло с тех пор, как освободился из исправительно-трудового лагеря Аркадий Заварзин, но уже отгрохал себе такой домишко, что разлюли-малина! Построенный в кредит особняк со всех сторон обшит свеженьким тесом, крыша - шатровая, фундамент - кирпичный, мощные ворота содрогаются от лая свирепого пса, посаженного на звенящую цепь; на окнах - резные наличники, крыльцо тоже украшено затейливой резьбой, в петухах, а на трубу нахлобучена этакая корона из листового железа. В доме должно быть не меньше четырех комнат, хотя семья Заварзина состояла из трех человек - он сам, жена Мария, двухлетний мальчишка по имени Петька.
- Шикарно! - вслух сказал Прохоров. - Богато!
Еще немного постояв возле заварзинского дома, капитан затаенно улыбнулся, промокнув платком пот на лбу, пошел дальше. Он, конечно, не мог еще ходить по деревне с завязанными глазами, но довольно уверенно разбирался в обстановке: вот это Трудовой переулок, вот это переулок Зеленый, вот это еще один Трудовой переулок, а вот это детский сад и ясли! Построены они буквой "г", обнесены невысоким забором, посередине пасутся разнокалиберные ребятишки, похаживает грандиозная от полноты и белого халата воспитательница.
- Здравствуйте!
Воспитательница через низкий забор подозрительно оглядела Прохорова, нагнав на подбородок три жирные складки, бегло заглянула в его удостоверение.
- Кого надо?
- А Петьку Заварзина!
Двухлетний сын Аркадия Заварзина сидел на деревянном торце песочницы, наблюдал за тем, как узкоглазая девчонка строит домик из сырого песка. На мальчишке была аккуратная рубашечка с белыми пуговицами, штаны на помочах, желтые ботинки; мальчишка был свежий и розовый, как молодая морковка, серые глаза возбужденно блестели, белокурые волосы вились. Нижняя часть лица Петьки была отцовской, все остальное, видимо, материнским - курносость, страстность, ладные круглые уши.