- Саша, подожди, пожалуйста, - попросила я, нисколько не обидевшись на эти смешные отворачивания. - Проводи меня домой, а то я одна, мне страшно.
Опер из синцовского отдела, доставивший меня сюда и даже любезно пообещавший отвезти назад, хмыкнул, правда, вполне добродушно. Но Стеценко этого не заметил, изо всех сил разглядывая индустриальный пейзаж за окном.
- Подождешь? - без нажима продолжала я, уверенная в том, что домой поеду вместе с Сашкой, и он наконец кивнул, так и не повернувшись ко мне.
Вот теперь я могла с чистым сердцем навещать больного друга.
Я подошла к Синцову, он привстал, мы обнялись, и я усадила его обратно. Присев на табурет рядом с его койкой, я стала придирчиво рассматривать его. Да, все-таки вид у Синцова был больной; и слегка испуганный; создавалось впечатление, что он все время прислушивается к себе; да так, наверное, и было.
- Болит что-нибудь? - спросила я, дотронувшись до его руки.
Он осторожно покачал головой.
- Нет. Но страшно. Вдруг заболит.
Таким я Синцова видела в первый раз. У меня сердце разрывалось от жалости к нему - и, почему-то одновременно к Стеценко, хотя уж тот-то был абсолютно жив и относительно здоров. Пропадут они без нас, подумала я, поглаживая Андрея по руке.
Естественно, я стала расспрашивать, как с ним такое приключилось; Синцов, при живейшем участии своего опера, в красках рассказал про падение со стула; эта сцена была представлена в лицах, причем дважды, на бис. Постепенно Андрей развеселился, обстановка стала непринужденной, даже Стеценко принял участие в травле баек, и поделился, что написал новое стихотворение и как раз на медицинскую тему:
Лучше уж под глазами мешки,
Чем синдром раздраженной кишки…
Опер из синцовского отдела хрюкнул в голос и опасливо на меня оглянулся, видимо, пола - а гая, что декламация таких стихов в присутствии Ш дамы не совсем прилична. Мне, кстати, неоднократно приходилось отмечать чрезвычайную деликатность людей мужественных профессий.
Так, много лет назад я рассказала в компании следователей и оперативников довольно смелый анекдот; не то чтобы он был суперпошлым, но циничным определенно был, хотя этот цинизм придавал соли анекдота неповторимый [ аромат. Анекдот запомнили, и один из оперов впоследствии, завидя меня, сразу начинал смеяться. Как-то он зашел в кабинет, где мы с Горчаковым и еще парой следователей пили чай; увидев меня, он по привычке зашелся смехом. Мужики с удивлением спросили о причине смеха, и опер охотно поведал, что бросив на меня взгляд, сразу вспоминает некогда мастерски исполненный мною безумно смешной анекдот. Мужики, натурально, попросили юмором-то поделиться, но тут опер посерьезнел и отказался. "При Машке не могу, анекдот неприличный", - с чувством собственного достоинства заявил он.
Но у Стеценко чувство собственного достоинства и понятие о приличиях никогда не было гипертрофированным, поэтому он ничуть не застеснялся и с большим удовольствием прочел еще один философский экспромт:
Как трудно что-то делать против ветра!..
А потом еще один, уже совершенно невинный:
Кто ж так выводит даму из наркоза!
Синцов смеялся, но я с тревогой наблюдала за ним, потому что глаза у него оставались испуганными. И видно было, что он немного устал. Мы поболтали еще немного, и я поднялась, предварительно поцеловав Андрея в щеку.
- Андрюшечка, отдыхай, ты нужен стране.
- Никому я не нужен, - пробормотал Синцов, но ему явно было приятно. Вдруг он ухватил меня заруку.
- Послушай, тебе дело передали? По девочке? Катя Кулиш.
- Да-а, - протянула я, вспомнив, что эксперт Пилютин в разговоре со мной ссылался на Синцова.
- Я все собирался с тобой встретиться, поговорить… Я там кое-что насобирал по этому материалу…
Услышав это, я присела на прежнее место.
- И что же ты насобирал?
- Я же этот материал знаю. Но я сразу Пилютину сказал, что без следователя нечего и соваться. И посоветовал поговорить с тобой.
- Со мной?
- С тобой. Просто я знал, что ты не откажешься. И хотел с тобой поработать.
- А что по материалу? - я вцепилась в больного Синцова так, что Сашка сзади тихонько тронул меня за плечо, призывая к спокойствию.
Синцов поудобнее устроился на койке и откинулся на подушки.
- Собственно по трупу Кати Кулиш мне тебе нечего сказать, ты и так все видишь. Надо копать ее последние дни, ее случайные знакомства. Но… - он перевел дыхание, - летом в Курортном районе было несколько заявлений от девушек, к ним приставал странный парень. Там состава никакого, тем более что парня не поймали и в глаза ему никто не смотрел. Но мне ребята из Курортного стукнули, я эти случаи взял на заметку. Стал в них ковыряться…
- Андрюшка, ты извращенец, - перебила я его, с нежностью на него глядя, - состава никакого нет, а ты в них ковыряешься.
- Сама такое слово, - отмахнулся он, - а в хозяйстве все пригодится, ты сама знаешь.
Я знала; несколько серийных преступлений Синцов раскрыл только благодаря тому, что кропотливо собирал всякие странные случаи, не содержавшие состава преступления: про приставания в лифте, про кражи мужчинами женских лифчиков в универмаге и тому подобное. Рано или поздно что-нибудь из его коллекции выстреливало. Страшного маньяка, издевавшегося над детьми, он отловил благодаря тому, что много лет пытался раскрыть явно гомосексуальные убийства, с периодичностью в несколько месяцев происходившие на окраине нашего города. Все давно махнули на них рукой, поскольку убийства прошлых лет на показатель раскрываемости не влияют; все, но только не Синцов, который за время работы по этим убийствам обрел такую обширную агентурную сеть в гомосексуальной среде, что к нему в очередь выстроились желающие поделиться информацией, как только негодяй-извращенец вышел на охоту за мальчиками.
- Так вот, - продолжал Андрей, - я посмотрел несколько заявлений и понял: наш клиент. Ходит, ходит по кустам, высматривает девчонок посексуальнее, а потом начнет колготками душить.
- А о чем он разговаривал? - поинтересовалась я. - Про эти случаи я слышала, знаю, что он к девушкам приставал с разговорами, а на какие темы разговаривал?
Синцов удовлетворенно кивнул.
- Правильно. Мне тоже это было интересно. В тех заявах, что девчонки написали, ничего толкового, приставал - и все. Я вытащил двух девушек, побеседовал…
- Ну?! - спросили мы в один голос вместе со Стеценко и оперативником из отдела Андрея.
- Ну что… Парень, судя по всему, интересный. Болтал про библию, про каббалистику, про искупление, про колготки…
- В каком смысле - про колготки? - удивился Стеценко.
- А в таком, Саша: интересовался, какого цвета колготки девушка предпочитает.
- Просто так интересовался, или с каким-нибудь прицелом? - это уже я вступила, как только Андрей сделал секундную паузу.
- Конечно, не просто так Машенька. Не просто так. Говорил, что колготки надо менять в зависимости от настроения. Черные на светлые, светлые на черные, потому что жизнь как зебра: полоска светлая, полоска черная.
- Что за чушь! - фыркнул Стеценко. - У парня явно с головой не в порядке.
- Вот именно, Саша, - качнул головой Синцов, - вот именно. А ты что думаешь, девушек в пруду топят психически здоровые пацаны?
Стеценко ответить не успел, потому что я затрясла Андрея за плечо, забыв про его состояние здоровья.
- Андрей, это он, наверняка он! Ты знаешь, что Кате Кулиш колготки переодели?!
- Шутишь! - Синцов резко развернулся ко мне и схватился за сердце.
- И не только Кате колготки переодели! Я еще один материальчик нашла: с трупом девочки!
Именно в этот момент, ни больше: ни меньше, дверь палаты распахнулась с таким треском, какого и предполагать было нельзя в кардиологическом отделении, где пациентам, как известно, нужен покой. На пороге появилась разъяренная девушка в крахмальном белом халате и колпаке.
- Вы что! - сказала она с плохо сдерживаемым гневом. - Вы что! Уморить его хотите?! Он же на режиме, на процедурах! Немедленно! Гости - на выход - больной, ложитесь, у вас капельница.
Мы все, посетители, вскочили, как на строевом смотре.
- Извини, Андрюша, мы действительно засиделись. Я к тебе завтра приду, - сказала я, целуя Синцова в щеку. - Мы с Сашкой к тебе заглянем. - Стеценко закивал, подтверждая. Андрей потрепал меня по руке:
- Маша, у меня в сейфе пленка с записью рассказа одной из девушек. Про говоруна этого. Там приметы, подробности. Вон Вадим тебе все покажет.
Опер из синцовского отдела кивнул. Я обернулась к нему:
- Я завтра к вам заеду, с утра, хорошо?
- Хорошо, - ответил Вадим, высокий, плечистый и невозмутимый усач. - Я после сходки буду ждать вас.
Помахав Синцову на прощание, мы втроем покинули палату и бочком прошли по темному коридору; сначала я подумала, что мы - последние нахальные посетители в спящей больнице. Но нет, в палатах пульсировала жизнь; помимо больных, по закоулкам отделения сновали явные визитеры, которых никто не гнал, да это было и не удивительно: госпиталь-то милицейский, и все желающие навестить болезных, но по понятным причинам не успевшие сделать это в рабочее время, беззастенчиво пользовались удостоверениями, чтобы миновать охрану. И хотя охране без разрешения врача не велено было никого пущать, хоть бы и с удостоверением начальника главка, охрана все равно клевала на милицейские ксивы, прекрасно понимая, что больным от этих визитов хуже не будет.
Добрый Вадим довез меня и Стеценко до моего дома, не проронив за всю дорогу ни слова. Высадил, махнул рукой на прощанье, напомнил, что ждет меня завтра с утра, и умчался. А мы с Сашкой пошли ко мне домой, как будто так и надо, как будто мы не живем раздельно уже два года, и даже по дороге, на автомате, зарулили в булочную, где, не сговариваясь, купили свежих бубликов.
Мой непрошибаемый сыночек, увидев на пороге меня в сопровождении Стеценко, и глазом не моргнул. Он сидел перед телевизором, нажимая на кнопки джойстика; плечом к уху была прижата телефонная трубка, в которую он комментировал кому-то из своих приятелей ход игры. Вокруг него в художественном беспорядке валялись мандариновые очистки, пустые пакетики от чипсов и конфетные фантики.
Все, как всегда, и как всегда, меня начали скручивать угрызения совести: ребенок лишен нормального общения, поэтому вынужден общаться с телефонной трубкой; некому проследить, чтобы он регулярно принимал здоровую и соответствующую его возрасту пищу, сидел не горбясь и поменьше пялился в телеэкран, портя глаза…
Пока я рефлексировала, Гошка оторвался от телефона и спросил:
- Вы что, помирились?
Я открыла рот, чтобы ответить, но доктор Стеценко опередил меня, и громко и четко сказал:
- Да.
- И надолго? - осведомился этот маленький поросенок.
Тут уже я с интересом стала ждать Сашкиного ответа, и он не обманул моих ожиданий:
- Навсегда, - ответил он твердо.
- Ну, слава Богу, - резюмировал мой ребенок и снова предался азарту игры.
А мы со Стеценко пошли на кухню. И пользуясь тем, что на время сражения с компьютерными монстрами ребенок становился абсолютно индифферентен к окружающей среде, расставили точки над "и" в наших отношениях без лишних слов, с помощью языка жестов.
- Маш, - робко сказал Александр, отдышавшись, - может, мы попробуем начать все сначала? Может, ты выйдешь за меня замуж? Может, тебе понравится жить у меня? Что ты скажешь на это?
- А что я могу сказать, - прошептала я, не в силах оторвать взгляд от его лица, такого родного; все это время я начинала скучать по нему, только еще проснувшись, и делала перерыв, лишь закрыв глаза ночью; а в общем, и ночью я не переставала по нему скучать, потому что он мне снился. И во сне мы с ним не выясняли отношений, и не демонстрировали показное безразличие, а нежно любили друг друга. - Что я могу сказать, кроме того, что ты - мой единственный, что я жить без тебя не могу, что…
Договорить он мне не дал, закрыв рот поцелуем.
Но вот кваканье, плюханье и гркжанье несчастных героев "Плейстешена", гробящих друг друга всеми известными, а также доселе неведомыми способами, сменилось тоскливыми завываниями Курта Кобейна - это означало, что игра закончена, и сейчас на кухню явится ребенок с вопросом, чего ему поесть.
Отстранившись от Сашки, я для порядка спросила, когда он собирается на мне жениться.
Сашка робко ответствовал, что хотел бы сделать это тридцать первого декабря. Я хмыкнула: - "Уточни, какого года?"
- Не надо делать из меня монстра, - обиделся Сашка.
- Учти, если ты опять собираешься задвинуть эту тему лет на пять, я не пойму, - предупредила я со смехом.
- На четыре, - серьезно ответил Стеценко, и мы оба прыснули.
А как только наладилась моя личная жизнь, мною овладел страстный воспитательский зуд.
- Гоша! - крикнула я, поскольку ребенок подозрительно задержался с вопросом об ужине.
Послышалось шарканье тапочек - это мое юное чадо, еле волоча ноги, прибрело на кухню.
- Почему ты шаркаешь? - строго спросила я.
- Началось, - невнятно пробормотал Гоша, глядя в сторону.
- Что ты бубнишь? - продолжала я. - Говори четко.
- А я ничего не говорю, - так же невнятно отвечал ребенок.
- Ты уроки сделал?
- Почти, - был дан ответ.
- Что значит "почти"?
- Ну, в кровати почитаю историю.
- А что, только историю задали?
- Ну… Я утром прочитаю литературу, а математику сделаю на перемене.
- Гоша, - расстроилась я. - Ну как ты не понимаешь, что уроки надо делать не ночью и не на перемене, а на свежую голову?
- А зачем?
- Чтобы знания получать! Ты же в школу ходишь не только потому, что я тебя заставляю, а потому, что тебя там учат тому, что должен знать человек.
Ребенок бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось, что в гробу бы он видел эту школу, если бы его не заставляли туда ходить, и что все, что должен знать человек, он вполне в состоянии почерпнуть из игры в "Плейстейшен". Я засмотрелась в эти ясные глаза, вспомнила страшных убийц и бандитов, которые писали мне письма из колоний, приходили повидаться со мной после отсидки, уверяли в том, что, общаясь со мной, многое поняли и загорелись желанием стать лучше… И осознала, что мои подследственные - просто благодарный материал для воспитания по сравнению вот с этим чудным мальчиком из, смею надеяться, интеллигентной семьи, родной кровиночкой, которому хоть кол на голове теши - в одно ухо мои правильные слова влетят, в другое вылетят.
Гошка, видимо, уловил перемену в моем настроении. И будучи, так же, как и я, человеком абсолютно неконфликтным, ненавидящим состояние холодной войны, тут же принял меры к смягчению обстановки, в силу своего разумения:
- Ма, я учусь, как могу. Может, мне тяжело хорошо учиться.
- А ты не пробовал, - саркастически заметила я.
- Пробовал. Ты не учитываешь, что с того времени, как ты была школьницей, объем информации значительно возрос.
Стеценко восхищенно смотрел в рот моему сыночку. Гошкину бы демагогию, да на мирные цели, раздраженно подумала я.
- А жить по-человечески ты хочешь? Для того чтобы у тебя была возможность жить по-человечески, надо учиться.
- Ты имеешь в виду, что надо будет деньги зарабатывать?
- Естественно. Если ты не планируешь всю жизнь круглое катать, плоское таскать, то надо учиться, чтобы потом заниматься тем, что тебе нравится. Вот чем ты хочешь в жизни заниматься?
- Играть на гитаре в подземном переходе, - не моргнув глазом, ответил он. У меня началось сердцебиение.
- Ты думаешь, что выше подземного перехода не поднимешься?
- Ну ты же сама говоришь, что надо заниматься тем, что нравится. А мне учиться не нравится.
Моя педагогическая мысль беспомощно буксовала в поисках контраргументов.
- С твоим зачаточным образованием у тебя выбора не будет. Придется заниматься какой-нибудь грязной неквалифицированной работой. А потом, в подземном переходе тоже конкуренция.
- Ну, у меня же связи в прокуратуре, - он хитро прищурился.
- Ты что, думаешь, что прокуратуре больше заняться нечем, кроме как крышевать в подземном переходе?
- Да ладно, чего ты на этом зациклилась?
- Зациклишься тут, - проворчала я. - Я же ничего от тебя не требую, только учись, но ты и этого не делаешь. Что ж ты таким тунеядцем растешь?
- Ну хочешь, я брошу школу, пойду работать… - он на мгновение задумался, соображая, чем бы меня еще утешить, но тут же нашелся, - и женюсь?
- Только твоей жены мне тут не хватает для полного счастья, - простонала я, но не смогла сдержать улыбку, представив эту малолетнюю макаку женатым. Он, конечно, знал, как меня развеселить. - Вас обоих обслуживать… А потом, кто на тебя позарится? Посмотри на себя в зеркало.
- А чего? - он попытался осмотреть себя с головы до ног в отражение в телевизоре.
- А того. Ты сутулишься так, что скоро у тебя вырастет горб. Когда ты стригся в последний раз? Удивляюсь, что тебя еще в школу пускают. Я уж не говорю о культурном уровне. В комнате у тебя такой бардак, что даже с закрытыми глазами входить страшно. И мыться надо чаще.
- Я помоюсь, - пробормотал он, прикрывая пальцем пятно на джинсах. - Испытаю неизведанные ощущения.
Нет, не могу я на него злиться.
- Да выпрямись же ты, чудовище! - я легонько стукнула его по спине с выпирающими лопатками.
Стеценко со снисходительной улыбкой слушал наш занимательный диалог. Сыночек мой, естественно, в некотором роде работал на публику. Если бы мы с ним наедине препирались, он бы так не фонтанировал. Чувствуя безмолвную поддержку, которую мужчины, вероятно на гормональном уровне, помимо своей воли оказывают друг другу, Гошка в конце концов с обескураживающей простотой заявил мне:
- Получается, что я самый плохой ребенок в мире. Хорошо еще, что я легкомысленный такой: ты говоришь, а мне все равно. А был бы я посерьезнее, давно бы уже самоубился, наверное…
Я развела руками, не зная, как реагировать на такое признание, и позорно бежала с поля боя в ванную, остро завидуя тем, у кого дочери. Краем уха я слышала, как Гошка с Александром о чем-то болтали, причем ребенок был гораздо более оживлен, чем во время беседы со мной. Как только я появилась на кухне, он тихо прошмыгнул мимо меня и скрылся в своей комнате; я понадеялась, что он там стал учить уроки, а не хламить, грызть чипсы и готовиться к дебюту в подземном переходе.
- Что ты так расстраиваешься - нормальный, хороший ребенок, - попытался успокоить меня Сашка.
- Ну да, Хрюндик мой не самый страшный вариант, - признала я, - бывает хуже. Но мне-то хочется, чтобы он был лучшим.
- Да он и будет, перерастет свой переходный возраст и возьмется за ум.
- Возьмется, когда будет уже поздно, и средний балл аттестата будет ближе к нулю, чем к пятерке, - я запереживала с новой силой. Сашка обнял меня и стал утешать доступными ему средствами.