* * *
Она рыдала, она потеряла всякий стыд, открывая свое сердце тому, кто мог помочь.
- Доктор, я так боюсь потерять рассудок! Уверена, что приближаюсь к нервному срыву… к сумасшествию!
Доктор Фитц-Джеймс сочувственно улыбнулся, но с некоторым сомнением.
- "Приближаетесь", Джулия?
Джулия уставилась на него, удивленно моргая. Как плохо выбрано слово. Можно приближаться к точке во времени или в пространстве, можно, например, приближаться к бездне. Но можно ли приблизиться к чему-либо столь неосязаемому, как нервный срыв?
Заикаясь, она произнесла:
- Доктор, у меня бывают такие сны! Такие отвратительные, ужасные, непристойные сны! А теперь они переходят в реальность… вот чего я больше всего боюсь. - Она помолчала, промокая глаза бумажной салфеткой, чувствуя вдумчивый взгляд доктора Фитц-Джеймса. Он был общепризнанным квинстонским врачом, - не психиатром, не психоаналитиком, - но терапевтом с репутацией доброго, знающего, современного, интуитивно-проницательного, с особенным талантом понимать женщин. Совершенно неожиданно доктор Фитц-Джеймс напомнил Нормана Меттерлинга, не столько по манере, сколько внешне. Там, где Норман был рассеян и мечтателен, доктор Фитц-Джеймс был чрезвычайно внимателен, почти осторожен. Джулия знала, что он впитывал каждое ее слово, когда она говорила.
- И эти сны не мои, на самом деде… они похожи на сны другого человека. Сумасшедшей женщины.
- Неужели, Джулия! Но откуда вы знаете!
- Откуда я… знаю?
Вкрадчиво, сложив вместе концы своих коротких, толстых пальцев, доктор Фитц-Джеймс произнес:
- Когда люди видят сны, они вне сознания, следовательно, они не могут быть уверены. - Он улыбнулся, словно разговаривал с ребенком или со слабо соображающим человеком. - Это известная загадка… Откуда мы знаем, что не спим, когда мы бодрствуем? Где доказательства? Материальный мир кажется нам реальным… - Он сильно ударил костяшками пальцев по столу так, что Джулия, чьи нервы были натянуты, как тетива, вздрогнула. - И поэтому, несомненно, так оно и есть. Но… существуем ли мы, как нам кажется? И кто мы? - Он сделал паузу ради драматического, эффекта. Джулия почувствовала себя совершенно беспомощной. - И когда мы пробуждаемся, Джун… извините, Джулия… и сознание возвращается, воображаемое Я исчезает, безвозвратно. Поэтому… как мы можем узнать о том другом Я? О снах, которые оно вызывает?
Как он был похож на Нормана Меттерлинга: пряди седеющих волос, широкое, несколько тяжеловатое лицо, светло-голубые глаза за толстыми линзами. От него исходило ощущение абсолютной и неизменной логики. Неопровержимой! Но доктор Фитц-Джеймс был на несколько лет моложе Нормана Меттерлинга, его большое тело было не полное, но более мускулистое, в голосе слышалось мужество, которое успокаивало Джулию и одновременно беспокоило. Ибо, будучи логичен, как подобает терапевту, был ли он так же честен?
Вытерев глаза, Джулия сказала тихо, но упрямо:
- Что бы там ни было, доктор, знаю я или нет, я ужасно расстроена. Я боюсь заснуть. У меня было что-то вроде простуды с высокой температурой. В музее, где я работаю, произошло недоразумение, и мне пришлось взять больничный на некоторое время. Все, что я могу сделать днем, - это вести домашнее хозяйство так, чтобы Норман не догадался, что что-то не так. Он будет убит, если узнает, ведь он полностью зависит от меня.
Теперь, когда факт был оглашен, Джулия поняла, что, возможно, это был центральный факт ее существования как жены. Доктор Фитц-Джеймс, поднявшись с места и ведя Джулию в смотровую комнату, говорил все тем же терпеливым, но скептическим голосом:
- Ну, Джулия, вам, женщинам, следует помнить, что определенные "факты" не более чем мимолетные настроения, игра нервов… чистое воображение. Ваши сны, моя дорогая, и вызванное ими отвращение "нереальны"… а значит не имеют значения.
Джулия вошла в смотровую комнату, которая была ярко освещена и по-больничному прохладна. С детства она боялась осмотров, даже понимая их необходимость. "Если я буду хорошей и послушной, мне помогут? Полюбят?"
Она прошептала:
- Не имеют значения?
Доктор Фитц-Джеймс засмеялся.
- Не могут быть наравне с реальными фактами.
На это Джулия ничего не могла возразить. Она стала раздеваться, трясущимися пальцами снимая верхнюю одежду, затем, дрожа, лифчик и трусики, благодарная, что доктор Фитц-Джеймс отвел глаза. На смотровом столе лежал бумажный халат, в который Джулия быстро нырнула. "Если я буду хорошей? Послушной?" Но, как она сказала врачу, ее немного знобило. За последние ночи она спала всего несколько часов, аппетита тоже не было никакого. Как же она надеялась, что доктор Фитц-Джеймс найдет физическую причину ее недомогания! От которого она могла бы принимать таблетки - самое эффективное решение.
Джулия лежала на столе, положив ноги на подставки и широко раздвинув бедра.
Доктор Фитц-Джеймс тихо сказал:
- Подвиньтесь немного, Джун… Джулия!
И она почувствовала тепло его дыхания на своей коже. "Если я буду хорошей, хорошей, хорошей. Если буду послушной". Нельзя было скрыть, что Джулия дрожала от нетерпения, восторга, а может быть, и страха. Все ее половые органы были выставлены на холодный невыносимо яркий воздух смотровой комнаты и предоставлены профессиональному вниманию доктора Фитц-Джеймса. (Почему нет медсестры? Впрочем, Джулия была благодарна, что ее нет.) Ее веки трепетали. Верхний свет и потолок мерцали, словно готовые растаять.
Приглушенным, сдавленным голосом доктор Фитц-Джеймс произнес:
- А теперь, моя дорогая, будет слегка щекотно, обыкновенный осмотр.
Руками в резиновых перчатках он начал сжимать, массировать нижнюю часть живота, весь живот, груди.
Джулия резко вздохнула и задержала дыхание!
- О! О! - Она чуть не закричала громко или заплакала. - О… доктор!
Терапевт был такой старательный, он повторил процедуру еще раз, но уже более настойчиво.
- О… доктор! - вскрикнула-Джулия, прикусив нижнюю губу.
- Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил доктор Фитц-Джеймс. Он вспотел, его круглое лицо над Джулией маслянисто блестело. - А теперь обязательно расслабьтесь… взглянем на вашу матку, возьмем мазок.
Джулия попыталась расслабиться, даже ощущая дискомфорт и боль. К своему ужасу, рядом на столе она увидела лоток с блестящими инструментами: несколько скальпелей, один длиною с разделочный нож, какой-то инструмент, напоминавший ложку для мороженого, еще один, похожий на взбивалку для яиц, и еще с подвижным наконечником для расширения влагалища. "Надо быть послушной. Если я буду слушаться, меня будут любить? Спасут?" Она напряглась, крепко схватившись за края смотрового стола. Колени ее сильно дрожали. Инстинктивно Джулии хотелось их сдвинуть. Как бы слегка, но доктор Фитц-Джеймс решительно раздвинул их пошире.
- А теперь, моя дорогая, может быть немного больно, но только немного, - сказал он, выбрав на лотке с инструментами ложку для мороженого, и исчез из поля зрения Джулии, встав между ее коленями.
Джулия затаила дыхание. Она почувствовала, как он пальцами водит вокруг губ влагалища… не больно, на самом деле, но она все же мгновенно напряглась.
Бархатным голосом он ее пожурил:
- Дорогая, ну расслабьтесь же! Для вас будет много лучше, если вы это сделаете.
Она слышала его дыхание, оно напоминало ей Нормана, когда у него был заложен нос. Она старалась повиноваться. "Не прикасайтесь. Не смейте. Кто я здесь?" Возникла пауза. Потом прикосновение холодного металла, потом - хотя Джулия и набрала воздуха для крика, но не смогла закричать, - внезапная, проникающая боль во влагалище, в шейке матки, да такой силы, какой она никогда в жизни не испытывала.
- Нет! Нет! - Джулия пыталась уползти от доктора Фитц-Джеймса, но левой рукой он схватил ее за ягодицы так крепко, что она не могла сдвинуться с места. Даже когда Джулия сопротивлялась, жестокий инструмент проникал глубже. Новая боль наполнила ее тело, и едва сознавая, что делает, Джулия дотянулась до чего-то, чем могла защититься.
И вот сверкающий нож-скальпель оказался у нее, так вовремя, и так фатально пришелся ей по руке. Она визжала. "Вот! Вот! Вот, это происходит снова!" Как безумная, она полосовала и колола изумленного мужчину, чье имя она больше не помнила. Его белая одежда залилась яркой кровью. Кровь на лице, кровь на его размахивающих руках, кровь хлестала из нескольких ран на его шее. "Я тебя предупреждала! И вот тебе, вот!" Ее насильник отступил назад с выражением восторга и абсолютного недоумения на лице, потом упал, свалив столик с блестящими инструментами и…
И исчез.
А Джулия Меттерлинг снова проснулась в холодном поту, испуганная, обнаружив себя… где?
* * *
В постели, в своей спальне, где спала многие годы, среди смятых простыней, пахнущих страхом. Во влагалище пульсировала боль, а соски обеих грудей набухли… "Как это случилось?"
Ночь. Она была одна. Включив дрожащими пальцами (они в крови? Нет?) лампу, Джулия увидела, что было три двадцать утра. Норман не спал, работал где-то в другой комнате.
"Я не здесь. Тогда, где я? А если я здесь, то кто я?"
Это была ночь после недоразумения в музее с участием гавайского скульптора, который делал или не делал "угрожающих" жестов в сторону Джулии Меттерлинг… Все решили, что ей лучше взять больничный.
Дрожа, Джулия поднялась с кровати (Она в крови? Нет.) и стала наполнять ванну горячей, насколько возможно терпеть, очищающей водой. Она не могла вспомнить сон, от которого очнулась, но ей казалось, что она знала своего насильника, одетого в белое. Он сделал ей очень больно, а потом был уничтожен: исчез, как другие.
Джулия была истерзана, но она улыбнулась. "Куда он исчез?"
Потом, вздрогнув, она подняла глаза и увидела, что дверь открылась и на пороге появился Норман, растерянный, осуждающий, его волосы торчали клочьями.
- Джулия, что ты делаешь? В такое время?
Определенно, у него было право возмутиться: Норман Меттерлинг только что из уединения своей работы среди галактик, звезд, атомов, кварков, лептонов, первозданного космического супа, готовый отойти ко сну. А где его жена?
Как странно он глядел на нее. Джулия голая - картина для него редкая. Ее мерцающе-бледное тело, ее нежные очертания, блестящие влагой груди, едва заметные, туманные кудри на лобке. И еще, очень странно, Джулия ему улыбалась, подняв к нему руки. Ядовитая, вызывающая, сексуальная улыбка. Да, ее колени поднимались тоже.
Джулия услышала, как произнесла низким, обещающим голосом:
- Норман, что, по-твоему, я делаю?
ЧАСТЬ IV
Бедный Биби
Доводилось ли вам пробуждаться от глубокого сладкого сна при звуке хриплого, сдавленного дыхания? Не очень приятное ощущение, скажу я вам!
Бедняжка Биби недавно разбудил нас ночью, и когда мы его нашли, не в куче одеял в самом уютном и теплом углу подвала, а в дальнем и темном, то нам показалось, что уже слишком поздно и Биби умирает.
Бедняжка страдал многие недели! С первого дня, как только он появился в нашем доме, Биби был подвержен респираторным заболеваниям - наследственная слабость, в которой был виновен какой-то предок. Но что толку винить кого-то теперь?
Биби сам был немало виновен. Если кто-нибудь, мой муж или я, порой замечали, что Биби вел себя странно: кашлял, хрипел, с отвращением отказывался от еды, мы говорили, что, может, следует отвезти его на осмотр? Кто-нибудь из нас соглашался: "Ой, пожалуй, следует". Но хитрый Биби подслушивал, понимал, и ему удавалось быть здоровым несколько дней. А поскольку для всех в доме было непросто заставить Биби сделать что-нибудь против его воли - у меня до сих пор шрам на левой руке после одной такой попытки прошлой весной! - мы продолжали откладывать это мероприятие.
И действительно, казалось, я клянусь, что Биби вполне хорошо себя чувствует.
Конечно, с Биби легко было обмануться. В этом состояла главная сложность его характера.
* * *
Поначалу, хотя это было давно, я помню, что мы были очень счастливы. Нам, моему жениху и мне, было обещано, что мы будем удачливы всю жизнь. Веря в эти обещания, расслабившись, мы решили распространить наше счастье на троих. Тогда нас было двое. И с безрассудством юности, может быть, еще и от одиночества мы привели в дом Биби.
Как давно это было, когда Биби впервые появился в нашем доме? Наисчастливейшее, самое энергичное, доверчивое и милое создание, какое только можно вообразить! Все восхищались его веселыми выходками, его неуемностью и жизнерадостностью. Многие откровенно завидовали. Милый Биби! В нем горел волшебный, неугасимый огонь жизни. В те молодые годы глаза его были ясные и сверкающие, прелестные, слегка светящиеся разными оттенками янтаря. Его нахальный маленький пуговка-нос был розовый, влажный, холодный. Какие мурашки пробегали по мне, когда он терся им о мои голые ноги! Ушки у него торчали прямо вверх, а шерстка трещала от электрических искр, когда его гладили. Его маленькие острые зубки белоснежно блестели - нет, не хотелось слишком сильно дразнить Биби при виде этих зубов.
"Биби! Биби!" - обычно кричали мы, когда Биби носился по лужайке, тявкая и повизгивая, как ошалелый. (Мы громко смеялись, хотя, возможно, это не всегда было забавно.) В доме, однако, такое поведение не допускалось. Но Биби обожал играть. Он взбегал по лестнице вверх, а потом кувырком мчался вниз, царапая и скребя лаковый паркет своими острыми когтями. "Биби, шалунишка! О, какой же ты милый!"
Мы его прощали, у нас не хватало воли серьезно его воспитывать, как советовали мудрые родители. Он доверчиво тыкался своей разгоряченной мордашкой, желая знать, что мы любили его, и только его.
И конечно, тогда мы его любили.
Потом оказалось, с жестокой внезапностью, что Биби не был больше молодым и здоровым. Не был больше нашим милым шалунишкой.
Если он нас кусал - если его зубы впивались в нашу кожу до крови - прощение уже не было столь охотным.
Если он отказывался от еды или заглатывал ее так, что противно было смотреть, а потом его тошнило, понемногу по всему дому - разве можно было винить нас в том, что все чаще и чаще мы удаляли его в подвал, с глаз долой?
(А подвал вовсе не был темным, сырым, холодным. Место Биби находилось в теплом, уютном уголке возле печки, там было действительно удобнее всего. Очень миленькое место.)
Мы его не забывали, даже такого. Разве можно было его игнорировать! Он жалобно скулил, выл и скребся под дверью подвала, да еще нам (чаще всего мне) приходилось каждое утро убирать за ним мерзкую гадость.
Но долго злиться на Биби было невозможно. Когда он, лежа на спине, неуклюже ворочался кверху животиком, словно вспоминая про игры. Когда он глядел на нас: его хозяина и хозяйку, заплывшими слизью глазками, этим взглядом грусти, боли и животного страха - мы понимали, что, да, мы все еще любили его.
Но как ранит такая любовь!
Становилось ясно, что время Биби пришло.
Никто из нас не сможет допустить, чтобы он страдал.
* * *
И вот случилось так, что в ту ночь мы с мужем внезапно проснулись и приняли решение. Молча мы спустились в подвал до рассвета, чем сильно удивили Биби. Он лежал, верю, что не нарочно, в своем темном холодном углу. Мы быстро и плотно завернули его в старое одеяло так, чтобы он не мог сопротивляться. К счастью, он был слишком слаб для сопротивления.
Потом мы отнесли его в машину, и я держала его у себя на коленях, пока муж вел машину в ветеринарную клинику в нескольких милях от дома. Мимо этого заведения мы проезжали много раз, замечая его хвастливую вывеску "Круглосуточная скорая помощь".
- Биби, хороший Биби, славный Биби, - шептала я, - все будет хорошо! Верь нам!
Но Биби скулил и выл, ворчал и рычал, а его слезящиеся глаза трагически вращались.
Когда мы подъехали к ветеринарной клинике, то удивились, что большая автостоянка возле нее неожиданно для такого часа была переполнена (еще не было семи часов). Внутри, в похожей на амбар комнате ожидания оказалось так много народа, что все места были заняты! Но нам повезло, когда мы назвали наши имена в регистратуре, в кабинет вызвали одну пару, и освободились два места.
Как неприятно и суетно было в ветлечебнице! Какая жаркая, душная и угнетающая атмосфера! Биби начал скулить и ворочаться, но был слишком слаб, чтобы доставить много неприятностей.
Он, вероятно, поел немного. Просто спасение, поскольку от страха или случайно его могло стошнить прямо на нас… или кое-что похуже!
Стало быть, мы сидели и ждали. Я предусмотрительно завернула Биби в одеяльце так, что видно было только кончики его ушей, для того чтобы оградить умирающего бедняжку от любопытных взглядов. Как противны они мне, разглядывающие нас с мужем и нашу слабо извивающуюся ношу.
Как много мужчин и женщин, супружеских пар сидели в комнате ожидания со своими больными, беспокойными зверюшками. Что за шум! Вой, лай, визг, крики, стоны, рвущие сердце на части. В воздухе ощущалась нервозность, и такой букет запахов! Комната ожидания была огромной, гораздо больше, чем казалось снаружи. В сильном свете флуоресцентных ламп ряды сидений тянулись до бесконечности.
Муж шепнул мне, не взять ли ему Биби себе на руки? Но я уверила его, что, нет, бедняжка не так уж тяжел. Муж вытер глаза и сказал, что он такой отважный, не так ли? а я старательно ответила, поскольку была готова расплакаться, что мы все очень отважны.
Наконец назвали наши имена, мы встали. Биби еще раз слабо засопротивлялся, но я крепко его сжала. "Все будет хорошо, Биби, скоро!" Я обещала, чтобы он нам верил!
Глаза посетителей следили за нами, когда мы шли в кабинет. Но я постаралась завернуть Биби как следует, чтобы его никто не видел. Бедняжка. И такой отважный!