Ярким голубым сиянием полны широкие окна цехов. Там, внутри, над конвейерами и рабочими столами протянулись кумачовые полотна лозунгов, на подоконниках и специальных полках вдоль стен разместились бесчисленные горшки с цветами, приглушенно играет радио.
Девушки неспеша расходятся по своим местам, весело переговариваются, смеются, шушукаются, пристроив на столиках зеркальца, поправляют прически, кокетливо повязывают пестрые косынки, кое-кто даже подмазывает губы, пудрится - ну, просто как будто на бал собираются, а не работать.
Жерехова наблюдает за ними через открытую дверь своего кабинета, отгороженного от цеха тонкой, фанерной стенкой.
Вот мелькнула перед ней худенькая фигурка в цветной косынке - Лидка Голубкова. Уже много дней приглядывалась к ней Жерехова. Что-то творится с этой девушкой неладное. Еще недавно была тихая, скромная, а сейчас не узнать. На прошлой неделе вдруг нагрубила мастеру, та ее попробовала осадить, так Голубкова такую истерику закатила, что мастер не знала, что и делать, сама перепугалась, ушла, а Голубкова нахально улыбнулась ей вслед как ни в чем не бывало. И еще кое-что поважнее стала замечать за ней Жерехова. Такое уж никак упустить нельзя, надо рассказать Плышевскому.
В кабинет к Жереховой забежала Валя Спиридонова, рыжая, веснушчатая, хитрая, сама широкая и неуклюжая - "кобыла", звала ее про себя Жерехова. Спиридонова плотно прикрыла за собой дверь и вполголоса спросила:
- Мария Павловна, какой товар сегодня работать буду?
- Каракуль, Валечка, как всегда. И по тем же лекалам, - многозначительно добавила Жерехова, доставая из самого дальнего угла кабинета из-под груды какого-то хлама стопку лекал. - Держи вот.
- А все шапки в наряд пойдут, как вчера?
- Нет, Валечка. Сегодня двадцать не пойдут. Я на финише твою карточку заберу, будто для проверки. Потом наряд закроем. А за эти двадцать рассчитаемся, как обычно. Поняла?
- Поняла, Мария Павловна.
Спиридонова хитро улыбнулась и выбежала из кабинета.
Минуту спустя примерно такой же разговор произошел и с Зоей Белкиной, маленькой, вертлявой девушкой с узеньким, плутоватым, как у хорька, личиком.
Тут Жерехова спокойна: эти две не подведут, привязаны самой надежной цепочкой - деньгами. Для них лишняя тысчонка в месяц - не шутка, ради этого будут молчать как рыбы.
Но вот в кабинет зашла Аня Бакланова. Жерехова настороженно, исподлобья взглянула на девушку. От этой ничего хорошего ждать не приходится: комсорг цеха, язва. Она и дверь за собой не прикрыла, говорит громко, уверенно:
- Мария Павловна, девушки опять недовольны. Нет порядка. На последнем комсомольском собрании ведь говорили…
- Ты мне опять работать мешаешь! - взорвалась Жерехова. - Опять! В мои распоряжения вмешиваться не позволю! Слышишь?
- Не кричите на меня, Мария Павловна, - с трудом сдерживаясь, ответила Аня. - Криком рот не заткнете. Я не от своего только имени говорю.
- А, ты еще грозить! Комсорг называется! Да тебе, склочнице, знаешь где место?..
- Почему только Спиридоновой и Белкиной крупный товар идет? - краснея и волнуясь, спешит высказаться Аня. - А другим почти все мелочь, кроить из нее мука одна. Все говорят, любимиц себе завели.
- Ах так, любимиц? Кто говорит? Скажи, кто? Я им дам любимиц!
- Ну, например, я, - неожиданно спокойно ответила Аня. - А если вы не хотите считаться с комсомольским собранием, я в партком пойду, к Тарасу Петровичу. Вот!
- Парткомом пугаешь? Иди! Доноси! Не боюсь - закричала Жерехова.
Аня еще сильней покраснела и выбежала из кабинета, сильно хлопнув дверью.
В этот момент на весь цех зазвенел звонок, и через минуту мерно загудел конвейер. Рабочий день начался.
Жерехова еще долго не могла успокоиться. Потом она зашла в кладовку, просмотрела доставленные из цеха заготовок "паспорта" - кипы подобранных шкурок, отложила самые мелкие и пошла с ними к Синицыну. Там они уже вдвоем осуществили нужную операцию.
В самый разгар их работы зазвонил телефон.
- Никодим Иванович, привет. Говорит Свекловишников. Отбери-ка лучшего товара головок сто, на показ в министерство. Еду к двум часам.
- Слушаюсь, Тихон Семенович, - угодливо ответил Синицын. - Все будет сделано. В лучшем виде. И в машину к вам уложим. Не извольте беспокоиться.
Старик Синицын, худенький, седенькая бородка клинышком, очки на широком красном носу, был человек прежнего закала, еще в двадцатые годы на фабрике Плышевского начинал. Прошел, можно сказать, "огонь, воду и медные трубы". Был он опытнейший меховщик и ловкач "первой руки".
Среди дня Жерехову вызвали в кабинет главного инженера. Там шло совещание. Выступал Плышевский.
- Мы должны, товарищи, приложить все усилия, чтобы фабрика выполнила квартальный план. Продукция наша идет в руки советским людям. Так что наша ответственность огромна, товарищи. Это надо всегда помнить, когда мы решаем мелкие, будничные вопросы нашей борьбы за план. Какие же вопросы являются тут главными, товарищи?
- Главное тут товар, - заметил кто-то. - Будет товар - будет и план.
- Верно, - кивнул головой Плышевский. - Во-первых, товар. По этому вопросу могу сообщить следующее. Я лично договорился с Казанью. Вчера нам отгружено пять контейнеров овчины, завтра - еще шесть. Кроме того, сегодня же московский комбинат дает четыре тысячи головок каракуля и смушки.
- Ого! Вот это да!.. - раздались восхищенные возгласы. - Здорово нажали! Теперь живем!
- Но это, товарищи, еще не все, - продолжал Плышевский. - У нас на фабрике есть внутренние резервы повышения качества, их надо вскрыть. Так учит нас партия. Первое, товарищи, - это рабочее изобретательство. Примером может служить здесь хотя бы молодой наш слесарь Привалов. Но и это еще не все. Нам надо больше заботиться о рабочих. Недавно я побывал в нашем общежитии. Плохо еще там, товарищи. Партия требует от нас чуткости и заботы о людях, и мы, советские руководители…
Плышевский говорил еще долго. Потом коротко обменялись мнениями, и совещание окончилось. Все шумно поднялись со своих мест.
- Жереховой задержаться, - громко объявил Плышевский. - Ну-с, Мария Павловна, - начал он, когда они остались одни. - Так как обстоят наши дела, дорогуша?
- Все ругаюсь, Олег Георгиевич, до хрипоты ругаюсь, - раздраженно ответила Жерехова. - Никаких нервов не хватает.
- Ну, ну, спокойней надо, - усмехнулся Плышевский, тщательно протирая замшей стекла очков. - Две у тебя сейчас "левые" шапки шьют?
- Две. Спиридонова и Белкина. Они у меня вот где, - сжала маленький грязный кулак Жерехова. - А сотня других девок покоя не дает. Глазастые больно… Сегодня эта Анька Бакланова так прицепилась…
- Ай, господи! - брезгливо перебил ее Плышевский. - Я ведь не о том. Мало двоих-то, понимаешь?
- Вот и я говорю. Есть еще одна у меня на примете, - поспешно проговорила Жерехова. - Лидка Голубкова. Точно говорю, тащить она стала шкурки-то. Уж что с девкой стряслось, не знаю, но только стала тащить. Вот ее бы, - она сделала выразительный жест рукой, - и под ноготь!
- Это можно, - задумчиво почесал за ухом Плышевский. - С умом только. Ну-с, а насчет шкурок у Никодима-то была?
- Была. Все сделали, как надо. Штук шестьдесят получилось.
- Маловато.
- Так со вчерашними как раз сто. Тихон Семенович и увез.
- Так, так, знаю. А шапки твои мы сегодня же к Середе забросим, на свободное место.
- Господи, избавиться бы от них поскорее. А то девки мои не ровен час…
- Нервничаешь ты, Мария Павловна, - укоризненно покачал головой Плышевский. - На людей зверем бросаешься. Разве так можно?
- А жизнь-то у меня какая, - неожиданно всхлипнула Жерехова. - Кусок каждый поперек горла становится. Одна в комнате оставаться боюсь. Все жду, вот-вот придут. - И уже сквозь слезы продолжала: - Вчера котенок со стола прыгнул, так у меня сердце аж зашлось. Разве это жизнь?
- Ну все-таки дачу-то строишь?
- Опостылела она мне, эта дача.
- Ничего, лето придет - отдохнешь там в свое удовольствие. На Кавказ съездишь, подлечишься, погуляешь вовсю. Деньги, они, дорогуша, великие лекари и исцелители. Приедешь - не узнаем тебя. Ну, ну, веселей смотри. На людях сейчас появишься.
- Я уж и то, - спохватилась Жерехова, вытирая платком слезы, и громко высморкалась.
- Вот и хорошо. А теперь ступай, дорогуша.
Жерехова тяжело поднялась со своего места.
- Насчет Лидки-то Голубковой не забудь, Олег Георгиевич, - напомнила она, берясь за ручку двери.
- Не беспокойся, - усмехнулся Плышевский. - От нас эта птичка теперь никуда не улетит. Коготок увяз.
Жерехова вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Плышевский еще несколько минут задумчиво барабанил по столу, потом вдруг вспомнил что-то, улыбнулся и, сняв телефонную трубку, набрал номер.
- Розик? Здравствуй, кошечка, это я, - нежно проговорил он. - У тебя сегодня спектакль? Чудесно. Да, как условились. Там сейчас цыгане выступают. И среди них одна… Ну, ну, не ревнуй. Помни наше условие. Прощай, дорогуша.
Плышевский повесил трубку и, все еще улыбаясь, энергично потер руки.
Лидочка Голубкова до сих пор не могла понять, почему ей так запал в душу короткий разговор, который был у нее чуть не полгода назад с Климом Приваловым. Всего полгода назад, а можно подумать, что это было давным-давно, в какой-то совсем другой, далекой жизни. Почему же она так часто, особенно теперь, вспоминает этот разговор? И Клим-то ей в общем совсем безразличен - громадный, молчаливый, к тому же плохо одетый, он небось во время танцев все ноги отдавит. И разговор-то этот был, кажется, самый обычный: мало ли парней за ней пыталось ухаживать! Правда, Клим очень настойчивый, постоянный, раз влюбился в нее - и уже год ни на какую другую девчонку не смотрит, это Лидочка знает точно, от подруг, и это, конечно, все равно приятно. Но разве можно было сравнить этого Привалова с Гришей?
Какой он, Гриша, красивый! И как красиво он за ней ухаживал, просто, как в кино. Все цветы дарил, одеколон, а однажды такую косынку принес - все девчата чуть не умерли от зависти. И слова он ей говорил такие необычные и нежные, что голова кружилась, а Гриша при этом улыбался ласково и ослепительно, тоже прямо как в кино Самойлов. Ну, куда Привалову до него! И все-таки этот разговор…
Клим дождался ее тогда на улице, возле проходной. Она вышла с девчатами. Он подошел и сказал:
- Лид, мне поговорить с тобой надо.
Лидочка подмигнула подружкам, те отошли и принялись о чем-то шушукаться, поглядывая на них. А Клим - вот ведь всегда умеет испортить настроение - угрюмо так и брякнул:
- Ты, Лид, почему сегодня такая вроде бледная и плакала с утра чего-то? Тетка, что ли, доняла или мачеха эта самая?
Все ему, видите ли, сказать надо! Это он, конечно, от девчат дознался, что живет Лидочка с теткой, а у отца другая семья, и мачеха видеть ее не хочет, на порог не пускает, да еще отца против нее настраивает, гадости говорит. Отец, конечно, не верит и любит Лидочку, но человек он уж очень какой-то робкий и у жены под каблуком, слово поперек сказать боится. А тетка, она больная и потом жадная, все ворчит, но пока Лидочка ей все деньги отдавала, тетка ее терпела. Но до всего этого Привалову, да и вообще никому дела нет. А Гриша, он ничего про ее жизнь не спрашивал, и это Лидочке было больно. Но Климу она, конечно, ничего тогда не сказала.
- Много будешь знать, скоро состаришься, - ответила она ему с вызовом.
- Ты это, Лид, зря, - серьезно сказал Клим. - Я же все вижу. Нелегко тебе…
Много он видит! Лидочка тогда здорово рассердилась и ядовито, стараясь как можно больнее его уколоть, громко спросила, так, чтобы слышали и девчата:
- А ты что, спасательная команда при фабкоме? Или, может быть, в жены меня хочешь взять, к себе в комнату, вас там, кажется, только четверо?
Ого, как покраснел тогда Клим! Странно только, что не разозлился, а так грустно на нее посмотрел, что у Лидочки на секунду даже что-то защемило в груди. А Клим сухо ответил, глядя уже в сторону:
- Я-то думал, как лучше. Не хочешь говорить - не надо. А насмехаться я тебе права не давал, поняла? Счастливо тебе жить дальше.
Счастливо… Так думала и Лидочка. А счастье-то и не вышло. Даже наоборот.
Она была без ума от Гриши, просто как будто сдурела. Ей так хотелось понравиться ему крепко-крепко. А для этого надо быть красивой, она это твердо знала. И Лидочка просиживала ночи напролет, сама переделывала свои платьица, сверяясь с последним рижским журналом мод, который выпросила у одной из подруг (он стоит тридцать рублей - это ведь немалые деньги). Сама укорачивала подолы, рукавчики, пришивала новые пуговицы, воротнички и легкие капроновые шарфики. Чего она только не придумывала! А кое-что пришлось и покупать. Что же поделаешь? Только очень боялась тетки. А та в первый же месяц, получив на шестьдесят четыре рубля меньше, прямо извела Лидочку упреками и угрозами выгнать из дому.
- Вот увидите, тетя, - вся трепеща от волнения, уверяла ее Лидочка, - скоро женится он на мне. У него денег много (знала, чем взять старуху!). Тогда вместе жить станем, вам будет у нас хорошо.
И уже замки воздушные строила, рисовала, не жалея красок, будущее свое счастье и тетино, конечно.
Теперь они с Гришей гуляли каждый свободный вечер, уходили далеко-далеко по Нескучному саду, где никого не было. Ох, эти душные, жаркие летние вечера! Гриша крепко обнимал ее и целовал прямо в губы. И Лидочка потом уже не отворачивалась…
А Гриша все так и не заговаривал о женитьбе, и она молчала, боялась чего-то и стеснялась. Потом Гриша начал реже приходить на свидания, отговаривался работой. И в это время Лидочка почувствовала, что у нее будет ребенок.
В первую минуту, когда это дошло вдруг до ее сознания, она вся оцепенела от ужаса, сжалась в комочек на кровати - была ночь, которая уже бессонная ночь! - и ей показалось, будто медленно останавливается сердце, голова закружилась, опять подступила тошнота, и Лидочка решила, что сейчас умрет в этой кромешной тьме, под храп тети и равнодушное тикание часов на стене. "Ну и пусть, - в отчаянии подумала она, - пусть, даже лучше".
На следующий день в обеденный перерыв она разыскала Гришу, хотела сказать ему, признаться, но губы вдруг так задрожали, что Лидочка поняла: только произнеси она слово - и сразу заплачет. А кругом люди. И она только подняла на него глаза, жалкая какая-то и самой себе противная.
Гриша взглянул на нее как-то странно, с прищуром и насмешливо сказал:
- Ты бы хоть подкрасилась, что ли. Зеленая вся какая-то стала. Смотреть не хочется.
Подбородок у Лидочки задрожал, и Карасевич, поняв, что она сейчас расплачется, оглянулся по сторонам и раздраженно добавил:
- Сегодня вечером увидимся. Прошвырнемся по центру. А если дождь, то уж в кафушку тебя отведу. Людей пугать там будешь.
И Лидочка, сама себя не узнавая, жалобно и заискивающе пролепетала:
- Куда же мне прийти?
- Куда надо, туда и придешь. Потом скажу, - грубо ответил Карасевич и, засунув руки в карманы, пошел прочь.
Это был тот самый дождливый, холодный вечер, когда они встретили в кафе Перепелкина. Лидочка тогда все-таки сказала Грише, что она беременна, и тот даже изменился в лице.
- Этого еще не хватало! - злобно проговорил он. - Спасибо за подарочек. Дура последняя.
И Лидочке вдруг показалось, что она летит куда-то вниз: так закружилась опять голова. Она закрыла глаза и крепко уцепилась руками за стол.
- Сиди, как люди, ты… - зашипел Карасевич. - Вон Ромка с нашей фабрики. Увидит еще.
И Лидочка заставила себя открыть глаза и даже улыбаться.
А потом они вышли из кафе, прямо под дождь, и Гриша был еще злее, как будто она была виновата, что он поссорился с этим Перепелкиным. Но Гриша сказал, что во всем виновата она, что все несчастья в жизни у него от нее и что она теперь может выпутываться сама как хочет, с него хватит.
Лидочка побрела домой одна, пешком, через весь город и всю дорогу проплакала. А пришла она такая мокрая от дождя, что тетка сначала не заметила ее слез. А когда заметила, стала так ее донимать, что Лидочка не выдержала и в отчаянии все ей рассказала.
С того дня началась у Лидочки страшная жизнь. Тетка превратилась в тирана, мачеха злорадствовала, а отец проклял ее со всей жестокостью тупого и слабого человека.
И тогда в исстрадавшейся душе Лидочки вдруг закипела злость на всех людей без разбора. Ах, так, все против нее? Пусть! Она справится сама, всем им назло! Но на фабрике никто не должен знать об этом - никто. Лидочка отыскала одну старуху, маленькую, седенькую, лукавую, все умевшую, и попросила помочь в своей беде, обещав расплатиться в будущем.
- Ах ты, касаточка, ах ты, несмышленая! - притворно вздыхала старуха. - Ну как не пожалеть-то тебя, как не помочь?
И сделала все, что требовалось.
- Жить уметь надо, милая, - говорила она, склонившись над бледной, без кровинки в лице, Лидочкой. - Отлежись, отлежись, не потревожу, не бойся. Мужики, они что? - продолжала она, усаживаясь возле кровати. - Все как есть подлецы. С ними играть надо, свою выгоду блюсти. Только скажи, я тебе хоть завтра такого богатого дурака найду, не нарадуешься.
Лидочку всю передернуло от этих слов, и она с отвращением и испугом посмотрела на старуху.
- Не по вкусу? - сочувственно откликнулась та. - И ладно, и забудь. Только жить-то, милая, как-то надо. И должок мне вернуть надо, да не малый! Вот и соображай. К примеру, может, с фабрики-то своей какую ни на есть шкурку принесешь! Я тебе ее и зачту. А то и две прихвати.
Лидочка ничего не ответила, только закрыла глаза, ее всю трясло, как в лихорадке.
Поздно вечером она кое-как добралась до дома, за ночь отлежалась и утром пошла на работу.
Подруги встретили ее настороженно, сочувственно, но ни одна не решилась заговорить. А в обеденный перерыв к ней подошла Аня Бакланова.
- Вот что, Лида, - решительно сказала она. - Мы у тебя вчера дома были. Тетка твоя страх один, что на тебя наговорила.
При этих словах Лидочка закусила губу, лицо у нее стало злым и упрямым, но Аня не дала ей ответить.
- Я тебя не собираюсь допрашивать. Что было, чего не было - ладно. Одно тебе скажу: ты с этой старой каргой не живи больше. С завтрашнего дня перебирайся к нам в общежитие. Поняла? Я с Волиной уже договорилась, ордер тебе выписан. А если о чем посоветоваться хочешь, то приходи в комитет. Круглова уже в курсе.
- Это в каком еще курсе? - криво усмехнулась Лидочка.
- Ну, твоих дел, что ли.
- Каких дел?! Что вы знаете о моих делах?! - пронзительно закричала Лидочка. - Чего вы суете нос, куда вас не просят! И никуда я не пойду жить! И отстаньте от меня! Отстаньте! Отстаньте! - в исступлении повторяла она, с ненавистью глядя на Бакланову.