Они замолчали одновременно. Корбин, сидевший в темноте позади Кендалла, неожиданно почувствовал настоятельную потребность удавить режиссера.
- Скажите-ка мне вот что, - наконец произнес он.
- Да, Фредди, что вас интересует?
- И пожалуйста, не надо называть меня Фредди.
- Извините.
- Я предпочитаю имя Фред. У меня пунктик насчет имен. Я люблю, чтобы меня называли тем именем, которое я предпочитаю.
- Я тоже.
- Отлично. Ну так скажите мне, Эшли... почему вы сперва согласились ставить эту пьесу?
- Я почувствовал... нет, я до сих пор чувствую в ней огромный потенциал.
- Ясно. Значит, потенциал.
- Кажется, это заразно, - заметил Кендалл.
- Видите ли, я чувствую, что это нечто большее, чем потенциал. Я считаю, что это вполне реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна многое сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе. Так уж получилось...
- Это звучит, словно отзыв в прессе.
- Так уж получилось, что я люблю эту чертову пьесу, Эшли, и если вы ее не любите...
- Да, я ее не люблю.
- Тогда вам не следовало соглашаться ставить ее.
- Я согласился ставить эту пьесу, потому что думал, что смогу полюбить ее.
- Если превратите ее из моей пьесы в свою.
- Я такого не говорил.
- Эшли, вы знакомы с типовым контрактом гильдии драматургов?
- Это не первая моя пьеса, Фредди.
- Если вас не затруднит - Фред. А моя - первая, признаю. Вот поэтому я читал контракт очень внимательно. Так вот, Эшли, в контракте сказано, что с того момента, как пьесу начали репетировать, ни одной реплики, ни одного слова, ни одной запятой нельзя изменить без позволения автора пьесы. Мы начали репетировать две недели назад...
- Да, я в курсе.
- И теперь вы предлагаете...
- Правильно, выбросить некоторые сцены.
- А я вам говорю - нет.
- Фредди... Фред... вы хотите, чтобы эта трахнутая пьеса, которую вы так сильно любите, прошла по сценам центральных театров? Или чтобы она сдохла, никем не замеченная? Потому что я вам говорю, Фред, малыш Фредди, что в нынешнем виде ваша полностью реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна так много сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе, так и останется издыхать на этих самых подмостках, на которых через три недели, считая с сегодняшнего дня, состоится ее премьера.
Корбин заморгал.
- Подумайте об этом, - сказал Кендалл. - Ведущие театры или эта дыра на окраине.
* * *
Детектив Бертрам Клинг жил на Айсоле. Из окон его квартиры были видны мерцающие огоньки моста Калмс-Пойнт. Если бы у Берта была машина, он мог бы проезжать по этому мосту, но обзаводиться машиной в этом здоровенном мерзком городе, где самым быстрым способом перемещения - хотя и не особо безопасным - была подземка, не имело никакого смысла. Проблема заключалась в том, что хирург Шарин Эверард Кук, заместитель главного врача, жила на другом конце Калмс-Пойнт-Лайн. Оттуда, несомненно, открывался великолепный вид на залив, но со станции метро, расположенной в трех кварталах от дома Клинга, туда было добрых минут сорок езды.
Было воскресенье, пятое апреля, и до Пасхи оставалось всего две недели, но в это слабо верилось при виде холодного дождя, заливающего окна вагона, когда его путь проходил по поверхности. Седой старик, сидевший напротив Клинга, подмигивал ему и облизывал губы. Чернокожая женщина, сидевшая рядом с Клингом, сочла это отвратительным. Сам Клинг тоже. Но она при этом еще и раскудахталась, выражая свое неодобрение, и в конце концов перешла в другой конец вагона. По вагону прошла нищенка, канючившая, что у нее трое детей и им нечего есть. Следом прошел еще один попрошайка. Этот утверждал, что он ветеран вьетнамской войны и что ему тоже нечего есть.
Дождь продолжал лить.
Когда Клинг спустился с платформы на бульвар Фармера - Шарин сказала, что он должен пройти по бульвару три квартала, а потом свернуть на Портман-стрит, и улица приведет прямо к ее дому, - порыв ветра вывернул его зонтик наизнанку. Клинг сломал пару спиц, пытаясь вернуть зонтик в исходное положение, и швырнул его в мусорный бак, стоявший на углу бульвара и Кновелс-стрит. Клинг был одет в черный непромокаемый плащ, но шляпы у него не было. Он заторопился, пытаясь как можно скорее добраться по адресу, указанному Шарин. Ее жилищем оказался окруженный симпатичным садиком дом в квартале от океанского берега. Отсюда были видны огни сухогрузов, пробирающихся сквозь ливень.
Клинг думал о том, что никогда в жизни не совершал ничего подобного. Подумать только - пойти на свидание с девушкой с Калмс-Пойнт. То есть с женщиной. Ему стало любопытно - сколько лет Шарин? Ему казалось, что около тридцати пяти. Примерно его ровесница, ну, может, чуть старше или чуть младше. Тридцать с чем-то. Где-то так. Но кто знает? Возможно, попозже вечером она скажет, что пятнадцатого октября ей исполнилось сорок. "В этот день родились многие великие люди", - скажет она, но не станет развивать мысль дальше.
К тому моменту, как Клинг позвонил в дверь, он изрядно промок.
Он подумал, что никогда больше не сделает такой глупости.
Шарин была ослепительно прекрасна. Берт тут же забыл о своем решении.
У нее была кожа цвета жареного миндаля и угольно-черные глаза. Синие тени на веках подчеркивали их глубину. Черные волосы были уложены в прическу в стиле "афро" - это придавало Шарин сходство с гордыми женщинами племени масаев. Высокие скулы были слегка оттенены румянами, а великолепные губы подкрашены помадой цвета бургундского вина. Ее выходной наряд был пошит из ткани того же цвета, что и тени на веках, и отделан крохотными яркими медными пуговицами. Короткая юбка и лакированные туфли на высоких каблуках выставляли ноги Шарин в самом выгодном свете. Сейчас она вовсе не походила на врача-хирурга. У Клинга перехватило дыхание.
- Боже мой! - воскликнула она. - Вы опять промокли!
- У меня зонтик сломался, - сказал Клинг и беспомощно пожал плечами.
- Входите, ну входите же! - приказала Шарин, отступая в сторону и освобождая проход. - Давайте сюда ваш плащ. У нас есть время выпить. Я заказала столик на половину седьмого. Я могла бы встретиться с вами в городе, тогда бы вам не пришлось идти по этому дождю. Вы сказали - итальянская кухня. Здесь есть неплохое местечко в нескольких кварталах отсюда. Можно было бы пройти пешком, но лучше я возьму машину. О Господи, да вы совсем промокли!
Ей пришло в голову, что она трещит без умолку.
Еще ей пришло в голову, что он выглядит чертовски мило с этими светлыми прядями, прилипшими ко лбу.
Она взяла плащ Клинга, подумала, не повесить ли его в шкаф ко всей верхней одежде, потом произнесла:
- Я лучше повешу его в ванной. - И двинулась к выходу из прихожей, бросив на ходу: - Я сейчас вернусь. Располагайтесь как вам удобно, - она сделала приглашающий жест рукой в сторону большой гостиной и исчезла, словно ветер, пронесшийся над саванной.
Клинг вошел в гостиную и на мгновение замер на пороге, осматривая комнату, словно детектив - да он ведь и был детективом. Он быстро обежал гостиную взглядом, фиксируя скорее общее впечатление, чем детали обстановки. Справа у стены стояло пианино. Интересно, Шарин играет? Окна выходили на юг, на залив, но сейчас за льющимися струйками воды ничего не было видно. Диван, обтянутый кожей точно такого цвета, как одеяло из верблюжьей шерсти, которое когда-то было у Клинга. По всем углам разбросаны подушки темных оттенков. Ковер цвета пробкового дерева. Над диваном большая картина, изображающая уличную сценку в негритянском районе, она напомнила Клингу, что Шарин темнокожая.
- Ну так как, - донесся голос Шарин, - что вы будете пить? - И хозяйка стремительно вошла в комнату. Клингу нравилось, как Шарин ходит, и еще нравилось, что она почти такая же высокая, как он сам, ну, может, на пару дюймов ниже. По его прикидкам, в Шарин было пять футов и не то девять, не то десять дюймов росту. - Есть шотландское виски.
- Меня устраивает, - отозвался Клинг.
- Вода, содовая или чистое виски?
- Немного содовой.
- Со льдом?
- Да, пожалуйста. Вы прекрасно выглядите! - восхищенно выдохнул Клинг. Он не ожидал, что сможет высказать свои мысли, и был поражен, услышав слова, слетевшие с его губ.
Шарин тоже выглядела удивленной.
Клинг тут же решил, что он ляпнул что-то не то.
- Спасибо, - тихо ответила Шарин, опустила глаза и быстро подошла к какой-то штуке, которая выглядела как книжный шкаф со встроенным телевизором и стереосистемой. Но, когда Шарин откинула дверцу, за ней обнаружился бар. Клинг наблюдал, как она бросила в два невысоких бокала кубики льда, долила в них виски - "Рыжий Джонни" - и добавила в каждый немного содовой. Потом взяла бокалы и подошла с ними к дивану, рядом с которым неуверенно переминался с ноги на ногу Клинг.
- Садитесь, пожалуйста, - сказала она. - Я сейчас принесу вам полотенце.
- Спасибо, не стоит, - ответил Клинг и тут же провел рукой по своим мокрым волосам, после чего - явно смущенный собственным жестом - немедленно сел. Он подождал, пока Шарин усядется напротив, в кресло сливового цвета, прекрасно гармонировавшее с ее костюмом, и потом поднял бокал. Шарин в свою очередь подняла свой.
- За золотые дни, - сказал Клинг, - и...
- И пурпурные ночи, - докончила за него Шарин.
У обоих был удивленный вид.
- От кого вы это слышали? - спросил Клинг.
- А вы?
- От одного старого знакомого.
- И я от одного старого знакомого, - повторила она.
- Так или иначе, но это хороший тост, - сказал Клинг.
- Итак, за золотые дни и пурпурные ночи, - произнесла Шарин и улыбнулась.
- Аминь, - подытожил Клинг.
Ее улыбка была подобна внезапно засиявшему лунному свету.
Они выпили.
- Ну что ж, неплохо, - сказала Шарин. - Это был долгий день.
- Долгая неделя, - уточнил Клинг.
- Надеюсь, вам нравится северо-итальянская кухня? - поинтересовалась она.
- Нравится.
- Знаете ли, я бы предпочла, чтобы вы не настаивали на том, чтобы мы куда-нибудь пошли...
- Но ведь это первое свидание, - сказал Клинг.
Шарин посмотрела на него. На мгновение ей показалось, что он просто пытается произвести на нее впечатление. Но Клинг был совершенно серьезен - это было видно по глазам. Это было их первое свидание, а на первом свидании полагалось зайти за девушкой и пригласить ее куда-нибудь. В этом было нечто старомодное, затронувшее Шарин до глубины души. Ей неожиданно стало интересно, сколько лет Клингу. Во всяком случае, выглядел он довольно молодо.
- Еще я узнала, что идет в кинотеатрах, - сказала Шарин. - Вам нравятся фильмы про полицейских? В кинотеатре рядом с рестораном идет фильм про ограбление банка. Последний сеанс начинается в десять минут одиннадцатого. К какому часу вам завтра на работу?
- К восьми.
- И мне тоже.
- А куда?
- В Маджесту. На Ранкин-плаза. Там...
- Я знаю. Приходилось бывать.
- А по какому поводу?
- Ну, раз меня подстрелили, а в другой раз избили. Если вы берете отпуск по болезни, вас отправляют в Ранкин. Ну, вы, наверно, знаете.
- Да, знаю.
- Восемь - это довольно ранний час.
- Мне вполне хватает шести часов сна.
- Что - правда? Всего шесть часов?
- Это привычка, которая осталась еще со времен обучения.
- А где вы учились?
- В Джорджтаунском университете.
- Известное заведение.
- Да, довольно-таки. А кто вас подстрелил?
- А, один скверный парень. Это было уже давно.
- А избил вас кто?
- Еще несколько скверных парней.
- Вам нравится иметь дело со скверными парнями?
- Мне нравится сажать их за решетку. Потому я и выбрал эту работу. А вам нравится быть врачом?
- Очень нравится.
- А мне нравится быть копом, - сказал Клинг.
Шарин снова посмотрела на него. У него была манера говорить обо всем так прямо, что это выглядело несколько искусственным, натянутым. Она снова подумала, не рисуется ли Клинг. Но у него был совершенно невинный вид, какой бывает у человека, откровенно высказывающего все, что у него на уме. Шарин не была уверена, что ей это нравится. Хотя, может быть, и нравится. Она поймала себя на том, что изучает его глаза. "Пожалуй, их можно назвать зеленовато-коричневыми, цвета лесного ореха", - решила она. Клинг поймал ее пристальный взгляд, и на мгновение на его лице появилось озадаченное выражение. Шарин медленно опустила глаза.
- Во сколько вы уходите на работу? - спросил Клинг.
- Я добираюсь за полчаса, - ответила Шарин и снова подняла взгляд. На этот раз он принялся изучать ее. Шарин едва не опустила глаза обратно, но сдержалась. Их взгляды встретились и словно прикипели друг к другу.
- Значит, в половине седьмого, - сказал Клинг.
- Ну да.
- Значит, если фильм закончится в полночь...
- Он ведь так и закончится - разве нет?
- То у вас будет вполне достаточно времени, чтобы выспаться.
- Да, - ответила Шарин.
Они замолчали.
Клинг думал, не примет ли Шарин его за дурака - что он так на нее пялится?
Шарин думала, не примет ли он ее за дурочку - что она так на него пялится?
Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Наконец Шарин произнесла:
- Нам пора бы идти.
- Хорошо, - откликнулся Клинг и немедленно вскочил с дивана.
- Я принесу ваш плащ.
- А я поставлю посуду в раковину.
- Хорошо, - сказала Шарин и двинулась к выходу из гостиной.
- Шарин! - окликнул ее Клинг.
- Что, Берт? - обернулась она.
О Господи, как же она прекрасна!
- А где здесь кухня? - спросил он.
* * *
Мишель Кассиди рассказывала своему агенту о дурацких репликах, которые ей приходится произносить в этой пьесе. Джонни с интересом слушал. Последним по-настоящему хорошим контрактом, который ему удалось раздобыть для Мишель, было место в гастролирующей труппе "Энни". Тогда Мишель было десять лет. А теперь ей исполнилось двадцать три, и с тех пор немало воды утекло. Джонни удалось пристроить Мишель на главную роль в мюзикле, потому что у нее был на редкость сильный для десятилетнего ребенка голос - продюсер говорил, что она поет, как молодая Этель Мерман, - и еще потому, что у нее были волосы точно такого же цвета, как у этой сиротки, красновато-оранжевого оттенка, на редкость удачно сочетавшегося с ее миленьким платьицем и белым воротничком. Джонни знал, что это ее естественный цвет волос, поскольку спал с Мишель с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать.
Мишель ездила по стране вместе с труппой, пока в возрасте двенадцати лет и восьми месяцев у нее не начала оформляться грудь - просто отчаянный поворот событий для всех заинтересованных лиц, особенно для Джонни, который на тот момент, помимо Мишель, представлял всего двух клиентов, причем один из них был просто ничтожеством. Джонни считал, что внезапное превращение Мишель в достаточно фигуристого подростка положило конец ее выступлению в детских ролях. Но рыжие волосы Мишель по-прежнему продолжали сиять, словно красный свет светофора, и, конечно, возможность представлять ее как бывшую звезду "Энни" была отнюдь не лишней, хотя теперь ее голос стал довольно скрипучим - кто сказал, что голос ломается только у мальчишек? Джонни отвел ее на просмотр в театр, ставивший пьесу "Оливер!", рассчитывая на то, что у Мишель есть опыт выступлений в роли сиротки, а фигуру можно как-нибудь скрыть. Но режиссер заявил, что она выглядит скорее как девушка, а не как ребенок. Зато благодаря великолепным рыжим волосам ему удалось пристроить Мишель в рекламу апельсинового сока, а потом еще в ряд рекламных роликов, где нужны были многообещающие тринадцатилетки, приобретающие первый опыт обращения с лифчиками и резинками для чулок. Когда Мишель исполнилось четырнадцать, Джонни нашел для нее место в лос-анджелесском театре, решившем снова поставить "Мы с королем", - роль одной из девочек, хотя к этому времени Мишель и вправду начала выглядеть весьма чувственно, особенно в легкой сиамской блузке и брючках.
Если уж начистоту, голос Мишель преобразовался в нечто, более всего напоминающее блеяние жертвенного ягненка, в которого она вскоре, образно говоря, и превратилась, хотя пока что этого и не осознала. Мишель никогда не была особенно хорошей актрисой, даже когда в театре считали, что она подает надежды, но за время работы на телевидении она нахваталась отвратительных манер, которые теперь придавали ей безнадежно любительский вид. Слишком взрослая для детских ролей, слишком молодая для того, чтобы играть женщин легкого поведения - хотя эта роль ей вполне подходила. Джонни считал, что Мишель нужно будет окончательно оформиться - дозреть, так сказать, - прежде чем он сможет найти для нее мало-мальски приличную взрослую роль. А тем временем, чтобы хоть как-то вознаградить себя, когда Мишель исполнилось шестнадцать лет, Джонни соблазнил ее. Это произошло в комнате мотеля в Алтуне, небольшом пенсильванском городишке, в трех милях от театра, где Мишель играла одну из старших девочек в "Звуках музыки"...
Этим дождливым воскресным вечером Джонни Мильтон - его полное имя было Джон Мильтон Хикс, но он сокращал его, считая, что имя импресарио должно звучать более энергично, - обнаженным лежал в кровати бок о бок с Мишель и внимательно слушал ее жалобы. Он был почти на сто процентов убежден, что первая заметная роль, добытая им для Мишель со времен ее карьеры бедной сиротки, оказалась ролью в пьесе, которая гробанется на следующий же день после премьеры. Вершители театральных судеб этого города уже заменили название "Любовная история" на "Безнадежная история", что само по себе было предвестием провала. Это беспокоило Джонни. Он забеспокоился еще сильнее, когда Мишель процитировала ему некоторые реплики, которые ей полагалось произносить в той сцене, где дежурный детектив приходит в волнение, узнав, что она делала передачу "Закон и порядок".
- Я что имею в виду, - сказала Мишель. - Предполагается, что действие происходит в нью-йоркском театральном районе - в Северном районе, Южном районе, или как там эта чертовщина называется. Тогда почему коп чуть не уписался от восторга, встретив человека, делающего "Закон и порядок"? И кто сказал, что "Закон и порядок" все еще будет идти к тому моменту, когда эта пьеса будет поставлена? Если она вообще будет поставлена. Всунули сюда это упоминание о телевизионном шоу, которое вообще то ли идет, то ли нет, и делаем из себя какое-то старье. Если честно, Джонни, я считаю, что эта пьеса - дохлый номер. Хочешь знать, что она из себя представляет? Это пьеса, которую Фредди стоило бы написать для телевидения, вот что она такое. Это не пьеса, а сценарий фильма серий на семь. Не пьеса, а - прошу прощения - кусок дерьма.
Джонни был склонен согласиться с Мишель.