- Вот видите… Это был замечательный пловец, чемпион. Спортивные звезды умирают вместе с тем поколением, которое ими восторгалось. Так вот, не страшно, когда забывают спортсменов, а вот если забывают Плеханова и Коллонтай - тогда значительно хуже… Я помню, как Игорек пришел с экзамена разгневанный, ему поставили "хорошо", а он ведь был у Павла Владимировича круглый отличник. Преподаватель задал ему вопрос, какой будет семья будущего, а Игорь ответил что - по Энгельсу, - ее, видимо, не будет вовсе. Павел Владимирович тогда успокаивал Игорька: "Сейчас сороковой год, в мире тревожно, семья - это дети, а дети - это армия, нельзя упираться головою в догму, даже если она истина, как мысль любого гения". Но он убеждал Игорька как-то очень осторожно, в нем тогда не было его сокрушающей силы: он же инвалид, слаб здоровьем, но невероятно силен духом… Вот видите, как я вам ответила… Мое поколение чтит Коллонтай… Дух мужчины, его самость мне были дороже всего остального… Плоть? Ну что ж, конечно, мы взрослые люди - было больно. Но если любишь - можно сесть на диету, пост не зря в России держали. Избыточная сытость, говорил Павел Владимирович, рождает похоть.
- Серафима Николаевна, а вы бы не согласились к нам в гости приехать? К моей жене и мне? Саша - доктор, мне бы очень хотелось, чтобы она посмотрела на вас и вас послушала…
Женщина нахмурилась, лицо ее как-то погрубело, появилась в нем замкнутость:
- Но я хочу, чтобы вы меня верно поняли: такое отношение женщины может заслужить человек, подобный Павлу Владимировичу. Я других таких не встречала…
- А почему его жена…
- Жены, - сразу же поправила Серафима Николаевна. - Он был женат дважды.
- Ну хорошо, а отчего его жены не смогли понять его?
- Потому что они были избалованны и, видимо, не любили его. Разве можно любить человека и при этом писать на него жалобы в академию? Это же психология кулака, это какие-то Шейлоки, ростовщики, а не женщины…
- Серафима Николаевна, я готов у вас сидеть вечность, но у меня к вам еще один вопрос: Трифон Кириллович… жив?
- Очень плох. Я была у него вчера в госпитале… Очень плох…
- Сердце?
Женщина грустно улыбнулась, и вновь ее лицо стало мягким:
- Возраст…
- Но я могу к нему попасть?
- Крайне важно?
- Крайне. В какой-то мере это касается судьбы товарища его внука…
Серафима Николаевна посмотрела на часы:
- Меня к нему пускают в любое время… Он шутит: "Как дважды Герою мне обеспечено место на Новодевичьем, а туда не каждый день разрешают посещение, так что пусть Симочка навещает меня постоянно". Особое поколение, особые люди.
- Помните Николая Тихонова? "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей"…
…Уже в машине Серафима Николаевна отрицательно покачала головой:
- Я очень люблю Тихонова, он прекрасный поэт, но если бы сделать анализ химического состава этих "гвоздей", то превалировала бы там кровь. То поколение было невероятно, бесконечно ранимо. У них был крепкий характер, они умели скрывать слезы и не показывать боли, но внутри этих "гвоздей" были кровь и слезы, поверьте мне…
Трифон Кириллович лежал на высоких подушках. У стены стоял кислородный баллон. Пахло, однако, в палате одеколоном. Тадава прочел надпись на флаконе: "О'де саваж".
Трифон Кириллович заметил его взгляд:
- Вот уж как двадцать лет мне привозят в подарок именно этот одеколон ученики. Раньше я звал их Славик и Виталя, теперь оба генералы. Один лыс, другой поседел, но, к счастью, остались "Славиком" и "Виталей" - я имею в виду духовную категорию возраста… Итак, пока вас не изгнали эскулапы, излагайте предмет вашего интереса.
…Выслушав Тадаву, Трифон Кириллович долго молчал, потом ответил:
- Важный и нужный вопрос. Объясните, пожалуйста, каким образом образовался этот узел: мерзавцы Власова, битва за Бреслау, судьба Игоря и его товарищей?
- Мы сейчас разбираем ряд преступлений. Нам необходимо поэтому проследить возможные пути из расположения части, где служил Игорь Северский, от Бреслау - в тыл. Неподалеку от Бреслау был убит Григорий Милинко, краснофлотец, из роты морской пехоты Игоря, а убийца, - видимо, русский, - жил у нас по его документам. Живет по его документам по сей день - так точней.
- Так, увы, страшнее…
- Верно. Поэтому нас интересует: какие власовские части были брошены в Бреслау, почему именно в последние месяцы войны, отчего в тот город? Нам важно узнать, где могут храниться материалы на этих мерзавцев, их личные дела, фотографии. Нам важно также получить все, что можно, о наших частях, сражавшихся за Бреслау, о тыловых соединениях, находившихся в сорока километрах к западу от фронта… Мне надо вычертить маршрут Милинко, настоящего, а не того, который сейчас живет под его именем…
- Вы в нашем военно-историческом архиве уже поработали?
- Да.
- Значит, общую обстановку представляете?
- В общих чертах…
- Изучите не в общих чертах, влезьте в мелочи, в документы не только армейского или дивизионного масштаба - копайте в архивах батальонов, рот, - тогда доищетесь, тогда сможете выстроить точный маршрут. Цепляйтесь за расположения санбатов. Милинко, как я помню из письма Игорька, получил отпуск в связи с орденом и легким ранением, вроде б так?
- Я поражаюсь вашей памяти, - сказал Тадава.
- Напрасно. Привычка - вторая натура. Это нарабатывается профессией, иначе невозможно писать… И потом, вы считаете, что старик совсем готов? Мозг умирает в последнюю очередь, дух как-никак. Поначалу, - он хохотнул, - отказывает нижний этаж… Так вот, установите все медсанбаты, все регулировочные пункты, где базировались военторги, откуда шли эшелоны в тыл. Нанесите эти данные на карту, и у вас возникнет перед глазами картина. Повстречайтесь с ветеранами - кое-кто еще остался, не все мы уже повымирали. Найдете, если только приложите все силы… Что же касается вашего вопроса о власовцах в Бреслау… Очень интересный вопрос… Туда были брошены звери - понимаете? Звери, готовые на все. Они боялись нашей победы больше, чем иные немецкие генералы. За каждым из них кровь, палачество. Одно слово - иуды. Я подобрал много материалов об этих мерзавцах… Можете познакомиться в академии, я позвоню, скажу, что придет симпатичный грузин, вам покажут… Я не успел, увы, дописать… Вряд ли успею…
Серафима Николаевна, изредка поглядывавшая на часы (сидела у окна, не мешала разговору мужчин, будто и нет ее), сказала раздраженно:
- А кто это за вас сделает, хотела б я знать, Трифон Кириллович?
- В общем-то - никто… Впрочем, что это я?! Конечно, кто-нибудь да сделает, но я был очевидцем. Невероятна разница между документом о событии и свидетельским показанием очевидца! Почему в Бреслау? - повторил он, взял шланг с кислородом, подышал, приложив к губам черный зловещий респиратор, и продолжил: - Потому что Бреслау - это польский город Вроцлав. Понимаете?
- Нет.
- Гиммлеру надо было бросить именно власовцев на защиту древнего славянского города от наступавших славян. Вдумайтесь в меру унижения: "Вы, "русская освободительная армия", одетая в наши шинели и вооруженная нашими автоматами, будете защищать от русских Вроцлав, который на самом деле есть Бреслау и должен им навсегда остаться". Унижение - всегда прямолинейно, как бы его ни пудрили. Унижение такого рода поставило Власова и его соединения в положение холуев, и они согласились на это холуйство. Почему съезд "Комитета за освобождение народа России" Гиммлер приказал провести в Праге, в славянском опять-таки городе? Для того, чтобы показать чехам: "Вот как мне служат славяне, берите с них пример. Сыты, обуты, при оружии - торопитесь, чехи, а то будет поздно!" Гиммлер в середине сорок четвертого еще верил в возможность торга, он думал, что они смогут выкарабкаться. Значит, они смогут довести до конца свой план уничтожения славян, евреев и цыган. А что дальше? Вольтер писал: "Если б евреев не было, их бы следовало выдумать". И Гиммлер придумал долгий план: он придумал мерзавцев Власова. Бросив их в Прагу, Вроцлав, Белград и другие славянские города, он - не без оснований - полагал, что это вызовет там, в братских славянских странах, резкие антирусские настроения. То есть конечный его план сводился к тому, чтобы вбить клин в славянское братство…
Трифон Кириллович показал пальцем на тумбочку:
- Полистайте-ка эту папочку, любопытнейший документ! "Второй международный конгресс свободных журналистов в Праге", состоялся в июне сорок третьего… Вслух давайте: кто выступал, темы выступлений…
Тадава начал читать:
- Альфред Розенберг, рейхсляйтер и рейхсминистр. "Мировая борьба и всемирная национал-социалистская революция нашего времени".
- Оттуда потом зачитаете отрывочки, очень любопытно. Дальше.
- Кнут Гамсун. "Борьба против Англии". Какой Гамсун?
- Удивляетесь? Сколько вам лет?
- Тридцать четыре.
- Господи, сорок шестого года! Тот самый Кнут Гамсун, увы, тот самый… Дальше…
- Вернер Майер. "Укреплять европейское единство". Георгий Серафимов. "Антибольшевистская борьба болгарской прессы". Иво Хюн. "Хорватия - граница Европы!"
- Примечаете? Сталкивают лбами хорватов и болгар.
Тадава продолжил:
- Алядар Кошич. "Словацкая пресса в борьбе против большевизма".
- И словакам - свой шесток, ближе к болгарам, нишкни!
- Владислав Кавецки, руководитель польского отдела агентства прессы генерал-губернаторства "Телепресс", тема выступления: "Хатынь - история одного финала"…
- А это вообще страшно: человек, считающий себя поляком, славянином, работал как руководитель "польского" отдела в "генерал-губернаторстве"! Вы знаете, что это такое - "генерал-губернаторство"?
- Так нацисты называли Польшу…
- Верно. Можете читать дальше - ни одного русского не было на этом "международном" конгрессе, а ведь власовцы выпускали свою газетенку, почище болгар и хорватов антисоветчину печатали, кровавую, сказал бы я, антисоветчину. Почему же их в сорок третьем не пустили в Прагу? Почему, словно бродячих собак, оттолкнули сапогом?! Почему?
- Не знаю.
- Потому, что еще не закончилась Курская битва. Потому, что гитлеровцы еще сидели в Смоленске и Орле - триста километров до Москвы, третий год войны; потому, что они держали Харьков и Севастополь; Ленинград был в блокаде. Они поэтому могли еще стоять на своей извечной позиции яростного антирусизма - вот, по-моему, в чем дело. И лишь осенью сорок четвертого, когда мы вышли к Висле, они собрали в Праге "русских"… Фу… Устал… Симочка, майор, идите-ка вон, а?! - он осторожно посмеялся своей добродушной грубости, заколыхался на подушках, потом зашелся кашлем. Серафима Николаевна бросилась к нему, протянула респиратор с кислородом, подняла голову - каким-то особым, лебединым, нежным, но в то же время сильным движением. Он откашлялся, лицо, однако, стало синеватым, отечным.
Положив ладонь на руку Тадавы, он медленно, очень трудно заговорил:
- Я отчего так волнуюсь, когда трогаю эту тему, майор? Я - русский, до последней клеточки своей русский, поэтому не могу слышать разговоры об особой русскости, украинскости, узбекстве, еврействе, грузинстве - не могу! Этого ж только и ждут противники, это ведь мина Гиммлера с Розенбергом! Закладывали они ее давно, шнур тогда же подпалили, и последыши по сей день ждут взрыва. Вы почитайте у меня на кафедре, что власовцы писали… Что им писали хозяева - так точнее. Вспомните "разделяй и властвуй" лондонских умельцев от дипломатии! Мы плохо изучаем политическую разведку прошлого века - я имею в виду разведку Западной Европы, которая формулировала для политиков концепции. Французский историк, связанный с Елисейским дворцом весьма тесно, в середине прошлого века утверждал, что внешнее сходство русских с французами и немцами - чистая случайность, пребывание этой нации в Европе - чревато для будущего мира. "Русские - особые люди, они должны жить у себя, общение их с Европой - опасно для Запада, лишено какой-либо необходимости, пусть варятся в собственном соку…" Другие западные философы проводили связь между русским православием - а в прошлом веке именно православие считалось выразителем русского духа - с религией Зороастра, с азиатской религией, поскольку дьявол якобы исследуется русским человеком с интересом и непредвзятостью. Ну ладно, с дьяволом это смешно, но ведь тенденция очевидна - сапогом оттеснить нас за Урал, поддержать наши доморощенные теории об "отличности" от остальных европейцев! А "мужиковствующих свора" - так вроде по Маяковскому - на деле подпевает этим самым французским шовинистам: "Мы - особые, мы - ни на кого не похожие, нечего нам якшаться с прогнившей Европой, это лишь разлагает национальный дух!" Каково?! До чего договаривались: мол, Петр Великий отдал Россию под германское иго! Это про Петра, который открыл дорогу Ломоносову, который призвал Пушкина, раскачал спячку, вывел Россию к делу, заставил Европу зауважать державу, а там только разум и силу уважают, впрочем, сначала силу, а уж потом дух, это - прилагаемое у них, прагматики, ничего не попишешь… Иногда мне книги попадаются - диву даюсь некомпетентности, причем воинствующей! Несут черт-те что, замахиваются на то, что свято нам… Фиги в кармане, параллели, намеки… Как Ивана Грозного трактуют?! Ну да, ну антипод Петра, ну да, хотел истребить память о Новгороде - то есть о Европейской Руси, утвердить церковь как политическую, а не духовную силу, все верно, но как можно при этом забывать, что в те же годы, когда Иван головы рубил, в Париже гугенотов топили в Сене, последователи Торквемады держали в испанских темницах, подвергая дьявольским пыткам, "неверных", а герцог Альба залил кровью Брабант и Роттердам! Чтобы выдвигать концепции прошлого, которое пытаются обернуть программой на будущее, надо знать! Надо знать! - повторил сердито Трифон Кириллович. - Точнее всех величие русской культуры понял Тургенев и высказал это странно - в отношении к Гёте. Он же западник, Тургенев, какой еще западник, у него европейцы учились европейскости! А ведь именно он писал, что для Гёте последним словом всего земного было "я". Для его Фауста не существовало ни общества, ни человеческого рода. Он погружен в себя, он от себя лишь одного и ждет спасения… Каково? Западник Тургенев этой своей критикой отчеркнул нашу самость, но заметьте, как он это тактично сделал, как тонко поставил все на свои места! А каково нашему товарищу из Башкирии, Таджикистана или Литвы слышать, когда мой единоплеменец бьет себя в грудь и кричит: "Наша культура - самая великая!" Нескромно это и недостойно по отношению к тем народам, которые именно русская культура вывела в мир, дала - революцией нашей - не только права, не только азбуку, не только библиотеки, но гарантировала им самость! Как же можно делить?! Да, мы - Европа, да, мы при этом и Азия - в этом и лишь в этом наша самость, и она определяется не чем-нибудь, а прекрасным словом советская…
Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.
Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.
- У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, - сказала та. - Я его буду к вам привозить - хорошо?
Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:
- Скоро с Пашкой встречусь.
- Фи, - сказала Серафима Николаевна. - Не узнаю! Стыдно!
В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.
"Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, - подумал он. - Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович… А Игорек его не понимал… Как же сердце у старика разрывалось, а?!"
РАБОТА-VII
(Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)
1
В холодной чебуречной, напившись горячего чая, - здесь в горах было студено, не то что в Сухуми, - Костенко надел очки и начал медленно, чуть не по буквам, читать предварительное заключение экспертов и первые допросы, проведенные следователями угро и прокуратуры.
Люди входили и выходили из дощатой, насквозь продуваемой ветром чебуречной. Тягуче-медленно визжала дверь, не смазанная ни прошлой осенью, ни нынешней весною. Инструкцию, видать, не успели спустить. Костенко хмыкнул: по отношению к Рице надо говорить - "не успели поднять", здесь же горы, а начальство сидит внизу, в Сухуми, на побережье. Смешно: "Сначала поднимите нам инструкцию, а потом мы двери смажем". Как такое перевести на иностранный язык? Не поймут ведь. Даже Салтыкова-Щедрина понять не могут, самого великого нашего писателя, если отсчет начинать с Пушкина, понятное дело. Радищев писал о деле, которое справедливо и вседоступно, Толстой постигал таинство мира, Достоевский конструировал личность, отталкиваясь от общечеловеческих проблем, а Салтыков и Лесков писали о России, потому-то и не знают их на Западе.
…Костенко долго читал описи обнаруженных вещей, первые допросы свидетелей, предварительные заключения экспертов, а потом - каким-то неуловимо-брезгливым жестом - отодвинул от себя папки, поднялся и сказал:
- Это все поверхностно. Тут не за что зацепиться, Серго, пошли еще раз место посмотрим.
…Заинтересовали его лишь две вещи: полусапожки, в которые была обута неизвестная женщина, и кофточка.
Он долго рассматривал этикетку - немецкая фирма, прочесть толком невозможно.
А вот в полусапожках, подняв сгнившую стельку, он увидел следы фабричного клейма: "И р-у-с-а бу-на фа-к".
Костенко обернулся к одному из сыщиков, приехавших вместе с Сухишвили:
- Составьте, пожалуйста, такую телеграмму: "Иркутская обувная фабрика. Срочно сообщите УГРО МВД СССР полковнику Костенко, когда ваше предприятие начало изготавливать зимние полусапожки, черные, на меху белого цвета, с простроченным рантом и узором типа "снежинки". Прошу сообщить также, в какие области страны ваша продукция этого типа была отправлена летом - осенью прошлого года, до середины октября включительно. В связи с тем, что речь идет об особо опасном преступлении, ответа жду немедленно. Костенко".
- Когда отправлять? - спросил помощник Сухишвили, молоденький, чересчур расторопный лейтенант. - Если срочно, мне надо ехать вниз. Здесь отделение связи еще не работает.
- Тогда заодно проявите фотографии сапожек и немедленно отправьте с пилотами в Кокандский угро капитану Урузбаеву для предъявления тетушке Петровой…
- Так и написать - "тетушке Петровой"?
Костенко усмехнулся, покачал головой:
- Молодец…
Он достал записную книжку, заведенную специально для этого дола, пролистал страницы и продиктовал:
- Для предъявления Клавдии Евгеньевне Еремовой, единственной установленной родственнице Анны Кузьминичны Петровой. Пусть Урузбаев спросит: в сапожках ли ее навещала племянница прошлой осенью? Если Клавдия Евгеньевна ответит положительно - можно предъявить фото. В противном случае - не надо, пусть тогда о кофточке поговорит. Кстати, у вас пленка цветная или на черно-белой работаете?
- Пленка цветная, товарищ полковник, но печатаем черно-белые, аппаратура еще не подошла, ждем…
- Эхе-хе, - вздохнул Костенко. - Нет на нас розг. Или кнута… Впрочем, если появится, будем стенать по тому времени, когда пытались уговором, добром и ласкою… Я ведь полгода как завизировал приказ о передаче вам цветной аппаратуры - неужели нельзя быть порасторопнее?