- Какая, к черту, улика?! Если возьмем Кротова, он скажет, что топор продал еще в Магадане на толкучке одноглазому инвалиду - вот и прошу вас искать этого инвалида! Все косвенно. Все косвенно, кроме одного - адлерский Кротов был заикой, а Магаданский "Милинко" говорил нормально…
8
…Юмашев внимательно посмотрел фотографию, положил ее на стол, ответил твердо:
- Да, это Кротов.
- "Немо"? - спросил Костенко.
Юмашев на какое-то мгновение задумался, потом ответил - с каким-то странным, жестким, быстрым смешком:
- Именно так. "Немо Амундсенович Заика"… Скажите на милость, вы его в глаза не видали и такие подробности знаете. А я забыл. Не напомни вы - ни за что бы не вспомнил.
- А почему вы так странно улыбнулись, когда вспомнили? - спросил Костенко.
- Заметили?
- Профессия такая.
- У меня, между прочим, подобна вашей. По цехам идешь - замечай, иначе все разнесут по кирпичикам. Только вы за это наказать можете, а я обязан по-отечески журить прощелыгу, чтобы он посовестился впредь воровать соцсобственность и понял, наконец, что зарплата - это честнее, чем уворованное добро, хоть и меньше в деньгах. Если б мог гнать взашей мерзавцев, спекулирующих званием рабочий, если б мог поощрять реальной, ощутимой премией, если б, наконец, неисправимых прогульщиков и расхитителей мог посадить, как вы…
- Я посадить не могу - к счастью. Посадить может прокуратура, мы под нею ходим.
- Ну и плохо!
- Нет, хорошо! Беспамятство - опасная штука, Глеб Гаврилович.
- Вы на то время не нападайте, не надо… Были перегибы, но время трогать не след, правильное было время…
- Если то было правильным, значит, нынешнее - нет?
- Я этого не сказал.
- Что ж вы позицию свою не отстаиваете? Коли замахнулись - рубите. И речь идет опять-таки не о том, чтобы нападать на то время - после драки кулаками не машут, просто надо помнить. Я все помню, Глеб Гаврилович, оттого нынешнее время - при всех его издержках - ценю высоко. Оно - доброе, и если сейчас это не все понимают, придет время - поймут. А в том, чтобы алкашей и расхитителей гнать взашей, я с вами согласен, не думайте. Только по закону, а не по вашей воле или чьему доносу. Вот так-то. Ну давайте вернемся к Заике.
- Что он натворил?
- Он - враг.
- Доказательства есть?
- Это хорошо, что вы доказательств потребовали. Раньше-то, в те времена, которые вам по душе, мы себя этим не очень обременяли, - не удержавшись, заметил Костенко. - Прямых улик нет, одни косвенные.
- Он что, изменник Родины? Каратель?
Костенко вдруг расслабился, полез за сигаретой:
- Почему так подумали?
- Потому, что я учился с ним в одном классе пять лет, духовную его структуру знаю достаточно хорошо.
- Он заикался сильно? - неожиданно спросил Костенко.
- Как вам сказать… Иногда - сильно, а так - в меру. Очень чавкал некрасиво перед тем, как начать заикаться…
- Про карателя - вы попали в десятку. Мы искали его по поводу двух убийств, зверских, фашистских прямо-таки, а вышли на его власовское прошлое…
- Взяли?
- Что? - Костенко сыграл непонимание. - О чем вы?
- Будет вам, - устало сказал Юмашев. - Прекрасно вы понимаете, что я имею в виду арест…
- Нет. Мы собираем о нем все сведения - по крупицам, самые, на первый взгляд, незначительные.
Юмашев начал расхаживать по кабинету, остановился около большого - чуть не во всю стену - окна, долго смотрел на заводской двор, потом вдруг побежал к селектору, яростно нажал кнопку:
- Водитель МАЗ 32–75! Как тебе не стыдно?! Ты левым колесом на асбестоцементные трубы наехал! Это ж хулиганство!
Голос Юмашева грохотал на весь заводской двор. Он снова бросился к окну. Костенко и Сандумян, переглянувшись, поднялись, подошли к нему. Шофер выскочил из машины, недоумевающе, со страхом смотрел на громадину административного корпуса.
- А оштрафуй я его - уйдет к соседу, - зло сказал Юмашев, - всюду стены заклеены: "Приглашаем на работу!" Благо социализма обращается в его противоположность! Допечатали б хоть: "Требуются характеристики с предыдущего места работы, пьяниц и лодырей не берем!"
- Опять-таки согласен, - сказал Костенко. - Стопроцентно…
Юмашев дождался, когда шофер отъехал, осторожно маневрируя между трубами, разбросанными в беспорядке, вернулся за стол.
- При всем при том одного, главного, все-таки мы достигли: коллективизм, чувство локтя, верно ведь? - как-то ищуще, с затаенной горечью спросил он.
- Не везде, не всегда и не во всем, но даже то, чего добились, - серьезное дело, - согласился Костенко. - А чего стоит один наш черный рынок на книги? Это ведь и есть революция культуры.
- Кстати, Кротов не читал книг. Вообще не читал, можете себе представить?! Гундел постоянно: "Неинтересно, так не бывает, неправда!" Я с ним подрался однажды из-за того, что он на Гулливера попер: "Нет таких гномов, ерунда это все!" Я ему и так доказывал и эдак, а он свое: "Людей дурачат, а сами за дурацкие сказки деньги лопатой гребут!" - "Так он же умер, Свифт!" - "Значит, кто другой за него гребет!" Это в нем от отца. Тот говаривал: "Линия - единственная правда в жизни, все остальное бессмыслица. Только чертеж позволяет понять сущность правды". Он ему и привил эдакий практицизм, "что нельзя пощупать и увидеть - то не существует, обман и химера".
- А как это сопрячь с "Немо"?
- Любил слушать. Если ему рассказывать - он слушал охотно, но только чтобы была сила и исключительность. Честолюбив был болезненно. Когда его прокатили, не приняли в комсомол, - за то как раз, что читать не любил, - он избил нашего секретаря, Гошку, жестоко избил, штаны на нем порвал, а знаете, каково было - по тем временам - штаны купить? Целая проблема. Когда мы его вывели на общее собрание, он спросил: "А где у вас д-д-д-доказательства? Кто видел? Гошка меня н-н-ненавидит, поэтому и наговорил. Д-докажите!" Мы его тогда спросили: "Дай честное слово, что ты его не бил". А он ответил: "Честное, благородное". Гошка даже заплакал тогда. Они, кстати, в одном эшелоне на фронт уезжали. Гошку-то поначалу не брали, очкарик, но он по линии райкома добился…
- Жив?
- Погиб.
- Где?
- Под Киевом.
- Фамилия?
- Козел. Он, бедняга, смущался своей фамилии, постоянно просил ударение на первом слоге ставить…
- Кто-нибудь из его родных остался в городе?
- Отца недавно похоронили, он у нас на заводе пятьдесят лет отработал, мать умерла в конце войны. Гошка у них был единственный.
- Как звали отца?
- Георгий Исаевич…
- Значит, Георгий Георгиевич Козел?
- Да.
- В военкомате какие-нибудь данные на него могут храниться?
- Обязательно. В школе есть его уголок, следопыты раскопали его письма домой, заметки в дивизионку, он стихи у нас писал…
Костенко обернулся к Сандумяну:
- Месроп, пожалуйста, если товарищ Юмашев позволит, позвоните в горотдел, пусть отправят телеграмму Тадаве по поводу установочных данных на Георгия Георгиевича Козел.
- Вы верно произнесли его фамилию, - заметил Юмашев, - не обидно, так редко кто говорил, все - как попривычней…
- И еще, - продолжил Костенко. - Пусть посмотрят по линии Министерства обороны список той части, где служил и погиб Козел, - до какого дня они были вместе с Кротовым. Обстоятельства гибели, свидетели, где живут…
- "Где живут", - горько повторил Юмашев. - Да живы ли? Никого уж не осталось почти, мы доживаем, те, кому в сорок первом было семнадцать…
- А вот и неверно, Глеб Гаврилович, - возразил Сандумян, набирая номер. - Я нашел вашу учительницу, Александру Егоровну, ей семьдесят девять, а она еще бодрая и вас хорошо помнит и Кротова…
9
Александра Егоровна Хивчук жила в большой комнате, на первом этаже. Подоконник был заставлен цветами. Вообще же был здесь особый старушечий беспорядок, множество лишних вещей: этажерки, с подставленными под отломанные ножки кирпичами, старая софа, на которой лежали кипы газет и старые, незаштопанные чулки. На табуретках возле батареи стояли кастрюльки, много кастрюлек. Костенко оглянулся - холодильника в комнате не было…
- Александра Егоровна, этот товарищ приехал по поводу вашего ученика Кротова, - сказал Сандумян.
- А, Коля… Присаживайтесь… Я отлично помню этого мальчика, сын покойного Ивана Ильича… Незаурядный был мальчик… Если бы еще не заикание…
- Отчего он начал заикаться? - спросил Костенко.
- Это романтическая история, - ответила Александра Егоровна и поправила седые, очень жесткие, вьющиеся волосы. - Поскольку все участники драмы ушли из жизни, я могу рассказать вам правду. Только, пожалуйста, не курите, и не потому, что табак угрожает окружающим более, чем курящим, а оттого, что я считаю табак проявлением моральной распущенности…
- Я буду жевать сигарету, - улыбнулся Костенко. - Если позволите.
Александра Егоровна пожала плечами:
- Неужели такая гадость может доставлять удовольствие? Ну да ладно, жуйте свою отвратительную соску. Видите ли, покойница…
- Кто, кто? - подался вперед Сандумян, не заметив остерегающего взгляда Костенко. - Какая покойница?
- Жена Ивана Ильича… Она была очень хороша в молодости, кавалеры преследовали… До тех пор, пока Иван Ильич жил дома, она была образцом добродетели… А потом у него случилось несчастье…
Сандумян хотел было уточнить какое, но Костенко положил ему руку на колено; тот понял.
- Иван Ильич был очень резким человеком; никто не знает, что произошло тогда у них на вечеринке, но он ударил завуча Завьялова, удар пришелся по виску. Завьялова увезли в больницу с сотрясением мозга. Потом над Иваном Ильичом был суд, дали два года тюрьмы… Через семь месяцев он вернулся… А у него дома - он приехал без предупреждения, за хорошую работу освободили значительно раньше срока - сидел завуч Завьялов… Иван Ильич прошел в свой закуток - у них был свой дом, с массой маленьких закутков, покойник не любил больших помещений; дождался, пока завуч ушел - тот даже пытался с ним заговорить, но покойник свою дверь не открыл; вышел в столовую. А там сидела покойница и Коля. Дело в том, что завуч, чувствуя, видимо, свою вину, приходил подтягивать Колю - у того очень плохо шли гуманитарные дисциплины, совершенно не давались литература, история, география. Никто не знает, что творилось в доме у Кротовых, только соседи слышали, как пронзительно кричал Коля, очень кричал. А после исчез, и нашли его в море через четыре дня: он сбежал из дома, угнал рыбацкий баркас. Но разыгрался шторм, холодно, волны, ужас - представляете состояние ребенка? После этого он и стал заикой. Покойница две недели не выходила из дома, но с той поры совершенно исчезла ее былая самостоятельность и красота - она как-то съежилась и постоянно смотрела на покойника рабскими глазами побитой собаки…
- Иван Ильич был очень жестоким человеком? - спросил Костенко.
- Я бы сказала иначе. Я бы сказала, что он был справедливым человеком. За измену на Руси бабу испокон века драли вожжами…
- Но ведь вы считали, что измены не было? - заметил Костенко.
- Была, видимо, моральная измена, а она подчас страшнее физической.
- И в чем же выразилась измена Аполлинарии Евдокимовны?
- Кого? - удивилась старушка. - Кого?
- Так звали покойницу, - пояснил Сандумян. - Жену Кротова.
- Да? Незадача, а я как-то и не знала ее имени, помню только, что поповское, - и она засмеялась мелким, быстрым, захлебывающимся смехом.
- Иван Ильич был красивым мужчиной? - поинтересовался Костенко.
- О, невероятно! Сильный! Высокий! Уверенный в себе! Очень красивый, мы все были от него без ума.
- До этого Коля не заикался? - уточнил Сандумян.
- Нет. Никогда… Он стал очень тяжело заикаться, бедный мальчик… В нем произошел какой-то внутренний слом…
- Какой? Затаился? Стал тихим?
- Наоборот! Из бутылки выпустили джинна! Он, мне кажется, понял значение силы. Только ее ведь и боятся люди. И он стал главным драчуном - как что не по его норову - сразу в драку! Но я его все равно любила. В нем не было этого отвратительного, как у некоторых учащихся, чувства стадности.
- То есть? - не понял Костенко.
- Вы же помните школу, - ответила Александра Егоровна. - Кто-то набедокурил, зло нужно наказать, - непременно и безусловно, - но ведь не говорят, паршивцы, про зачинщика. Однако его необходимо выявить и наказать, тогда другим будет неповадно… И только один мальчик в классе помогал мне - Коля.
- Ябедничал? - спросил Сандумян.
- Вы плохой педагог, - Александра Егоровна даже передернула острыми плечиками. - Что значит - ябедничал? Он говорил правду. А другие - из ложного понимания духа товарищества - покрывали виновника, молчали.
Костенко снова положил руку на колено Сандумяна и спросил:
- Гоше Козел часто доставалось от него?
- Козел был маленьким тираном. Он горел своими лозунгами и требовал, чтобы все были, как он. По-моему, он был карьеристом…
- А чего ж на фронт добровольно ушел? - снова не удержался Сандумян.
- Вы думаете, бескорыстно?! Он наверняка полагал, что его определят в газету - стишки писать! А пришлось воевать! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Вы думаете, Козел (она снова произнесла фамилию именно так, как и ждал Костенко, с ударением на втором слоге) не донимал учителей?! Комсомол, ему все можно, а мы - мещане, обыватели, да еще не у всех чисто пролетарское происхождение! Нет, нет, их даже сравнивать нельзя, двух этих детей…
- Александра Егоровна, а когда Коля Кротов увлекся авиацией?
- Знаете он будто чувствовал приближение войны… За полгода, ранней весной, начал посещать Осоавиахим и, к нашему вящему удивлению, пролетел над школой с Игорем Андреевичем! Крылышками помахал!
- А кто такой Игорь Андреевич?
- Наш аэронавт! Кумир всех мальчишек! Во времена он служил в белой гвардии, поэтому его не пригласили в РККА, но он пристроился в Осоавиахиме. Весь в кожаном, перчатки с раструбами, усы, брови вразлет, удивительный был мужчина! Он, правда, потом перелетел к немцам в Новороссийск…
- Как фамилия кумира? - спросил Костенко.
- Не помню… Игорь Андреевич… Его все звали Игорь Андреевич!
Сандумян поднялся:
- У вас тут поблизости есть телефон?
- Обещают в следующей пятилетке, пока нет…
- Ничего, - сказал Костенко, - успеете, Месроп… Садитесь… Александра Егоровна, у вас случаем писем от Коли нет? Он, видимо, очень хорошо к вам относился…
- Письма! - она прыснула со смеха. - Умей он хорошо писать, его бы устроили на работу, где давали бронь, а не отправили на войну…
- Но ведь отец пытался пристроить Колю на завод, - мягко спросил Костенко. - Разве нет?
- Конечно. А на завод брали лучших комсомольцев из невоеннообязанных. А Коля был такой здоровый.
- Александра Егоровна, школьные тетради хранятся в архиве? - спросил Месроп.
- Какие же в школе архивы, молодой человек?! Это ведь школа, храм, а не околоток… Некоторые учителя оставляли себе особенно интересные сочинения. Я долго берегла изложения Лиды Гончаровой, она прекрасно записывала рассказанное, даже запятые улавливала… А Никодим Владимирович хранил ужасные сочинения, с тьмой грамматических ошибок…
- Он жив? - спросил Костенко.
- Да что вы! Он старше меня на два года и три месяца! Это я зажилась…
- А кто у него остался? Сын? Дочь?
- Две дочери, Лидочка и Риммочка, они его обожали, так и остались соломенными вдовами, вроде меня…
- Александра Егоровна, а к вам этой зимой моряк не наведывался?
- Какой моряк? - удивилась учительница. - Среди моих учеников не было матросов… И потом ко мне редко приходят, я ведь была строгой, я не заигрывала, как это теперь принято, с детьми. Я требовала. Да, я требовала, а кому нравится, если требуют?! Отчего я Колю помню и люблю? Потому что он, еще мальчиком, понимал, что порядок и требовательность - самое главное в жизни.
"И сила, - подумал Костенко. - И еще - неверие в книгу, особенно в Гулливера".
10
Тетрадку Николая Кротова в доме покойного Никодима Владимировича нашли дочери - Риммочка и Лидочка, тоже старушки уже - по описи.
- Хотя папа не был знаменитостью, - сказала младшая, Лидочка, - но его архив мы передаем государству. Уже приезжали из Краснодара, смотрели, восхищались: история педагогики края за пятьдесят лет, где еще такое сохранилось?! Вам неверно сказала Александра Евгеньевна, что папочка собирал только отменно плохие сочинения, папочка хранил все. Плохое - в том числе. Он был у нас настоящим гражданином, поэтому оставлял потомкам правду, а разве она бывает однозначной?
"МВД СССР, УГРО, Тадаве.
Эксперты адлерского НТО установили идентичность почерка Кротова с подписью того человека, который получил деньги за убитого Минчакова, исследовав выпускное сочинение Кротова в мае 1941 года. Тема сочинения вольная.
Костенко".
…Вечером, прогуливаясь по набережной, - голова раскалывалась, менялась погода, видимо, шло к дождю, - Костенко обратил внимание на большой плакат, вывешенный возле порта: "Черноморско-Азовской рыболовецкой флотилии требуются матросы, мотористы, раздельщики рыбы. Заработок - до 400 рублей".
Сначала он подумал, что после университета, начав службу в угро, он и мечтать не мог о таких деньгах, потом вспомнил Левона, который раскладывал ему бюджет актрисы: "Из ста десяти рублей, которые она получает в месяц, откладывай на еду. Да, все верно, хлеб дешев, дешевле всего в мире. Квартира, если дали, дешева, дешевле всего в мире. Книгу новую надо купить, если есть блат, тоже дешево, на все про все приблизительно семьдесят пять рублей. А вот хорошие туфли, я не говорю о зимних сапогах, - поди их еще достань, - стоят сто или больше, отдай и не греши, а в чем бедной актрисуле выступать? В валенках, что ль? А она ведь концертами кормится - по десяточке, по пятерочке. Глядишь, и набежит еще одна сотенная…"
Костенко вдруг повернулся, чуть не побежал в отель, но, когда был уже почти рядом, остановил такси и сказал шоферу:
- Пожалуйста, в горотдел милиции.
Там он попросил дежурного открыть кабинет Месропа, позвонил ему и сказал:
- Не сердитесь, что так поздно, приезжайте, пожалуйста, сюда и попробуйте привезти с собою начальника отдела кадров рыбфлота. Или же того, кто оформляет на работу людей, уходящих в дальние плаванья…