* * *
Покушение на Киссинджера - оно произошло на площади Дефанс. Под Большой аркой. Киссинджер участвовал в конференции. Серо передал Лопесу пригласительный билет. Конференция называлась "Человеческие миры". В списке участников числились профессора, академики, люди из финансовых кругов. Там был и адрес места официального проведения конференции, напечатанный жирным шрифтом. Буквы казались маленькими блестящими насекомыми, чем-то живым и неистребимым. Киссинджер вышел незадолго до 16:30. Машина была припаркована за южной площадкой, со стороны Парижа, - огромное круглое пространство у подножия Большой арки. Киссинджер был маленького роста. Его сопровождали шесть охранников. Машина ждала его с включенным двигателем - внизу, возле площадки. Первый выстрел - мимо, пуля застряла в постаменте скульптуры Миро, напротив торгового центра. Вторым выстрелом был ранен в плечо телохранитель, защищавший со спины бывшего государственного секретаря. Франсуа Серо вяло водил пальцем по истрепанному плану. Лопес кивал. Улыбался, когда тот говорил "Bueno". Охрана повалила Киссинджера на землю, двое телохранителей бросились на него и прикрыли своими телами. Раненый агент упал на белокаменные плиты. Люди разбегались во все стороны. Трое агентов, оставшихся на ногах, прицелились в одну и ту же точку и открыли огонь в том направлении, каждый из двух пистолетов. Они попали в покушавшегося. Он прятался за коньком низкой крыши центра ФНАК. Он был один. Шестнадцать пуль в правую сторону тела, ту, что виднелась из-за конька, - их извлекли из трупа стрелявшего во время вскрытия. Медицинское заключение будет составлено завтра. У этого человека были при себе документы: свидетельство того, что покушение - дело рук дилетанта. Может, и в самом деле это затея снайпера-одиночки. Его звали Жорж Клемансо. Бывший адепт "Сайнс Релижн". Год содержался в психбольнице в Ренне. (У полиции имелась пухлая история болезни. При желании Лопес может изучить ее в гостинице. На данный момент у него не было такого желания.) Выйдя из больницы, Клемансо без труда устроился на работу: он происходил из состоятельной семьи, которая в прошлом следила за тем, чтобы он ни в чем не нуждался, и наняла для него весьма дорогостоящего "перевоспитателя", одного из тех, кто вырывает богатых отпрысков из рук сектантов, пытающихся выжать из них деньги. Они оплатили его пребывание в психиатрической клинике в Рене, эти родственники, - оно тоже было весьма дорогостоящим. Вернувшись, Жорж стал жить по соседству с квартирой своих родных, на бульваре Распай. Трехкомнатную квартиру Клемансо уже обыскали, но безрезультатно. Лопесу также предложили туда сходить после осмотра места покушения возле Большой арки. По окончании авантюры с "Сайнс Релижн" у Жоржа Клемансо были проблемы с другими сектами, как подтвердили родственники. "Дети Господни", например. Он снова сошелся с прежними товарищами по "Сайнс Релижн", которые, покинув движение Льюиса, пытались подорвать доверие к нему бурными кампаниями. Свою группу они назвали "Процесс". Родственники Клемансо пытались "снова зашить то, что можно зашить", но не добились больших результатов. Клемансо примыкал и к другим движениям религиозного характера, хотя и не располагал финансовой независимостью, которая в прошлом возбуждала аппетит у святош, принимавших его с распростертыми объятиями. Последняя авантюра - полусатанистская ложа, - судя по всему, просто негодяи в поисках легкого секса (таково было мнение Серо). Секта была известна под названием "Дети Ишмаэля". Лопес кивнул. В конечном итоге Клемансо оказался в камере вместе с другими скучающими и запуганными представителями парижской буржуазии - на одну ночь - после вторжения полиции на склад возле въезда в Париж. На самом деле полиция пыталась напасть на след педофилов. Они думали, что речь идет о торговле детьми. Действительно, они обнаружили голого ребенка, и там происходила какая-то ритуальная сцена. Однако никакого насилия. Добрая парижская буржуазия все это замолчала.
Лопес на миг замер как зачарованный.
- Ишмаэль… - пробормотал он. Серо испытующе посмотрел на него.
- Да, Ишмаэль. "Дети Ишмаэля", инспектор. Connosez-vous en Italie, n'est pas?
Лопес попытался быстренько пересказать состояние расследований, проведенных в Италии. Серо заметил, что речь идет о деле спецслужб, сказал, что парижская полиция недостаточно в этом разбирается. Его удивило, что спецслужбы не взяли на себя полномочия по расследованию покушения на мсье Киссинджера. На его пористой, дряхлой коже обозначились новые глубокие вертикальные морщины.
- Нюжно действовать бистро, не так ли? - спросил он.
Лопес кивнул. Он уже потерял надежду вернуться в Милан этой ночью. Ему забронировали номер в гостинице на Монмартре, неподалеку от "Мулен", от большого бульвара, который широким кольцом захватывал, как в тиски, бескрайний и расплывчатый центр Парижа.
Потом они вышли. Серо проводил его. Они поехали на площадь Дефанс, к Большой арке, - окинуть взглядом непосредственное место покушения, дабы Лопес лично мог просчитать его ход. Затем - бульвар Распай: Лопес хотел осмотреть квартиру Клемансо.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
15:30
Пришло время, чтобы мир получил одного-единственного хозяина и хорошо знал, кому обязан послушанием. Мы двое держали в подвешенном состоянии земной шар и наклоняли его в ту сторону, в том месте, где каждый из нас проходил, до тех пор, пока сам земной шар не выдал нестираемый знак, начерченный внутри. Пусть теперь он пройдет, единственный правитель, по поверхности земли - я теперь устал от своей участи. Мой факел близок к тому, чтобы погаснуть, и целый мир является мне похожим на черную пустыню, при приближении ночных сумерек представляется мне в виде черной пустыни.
Джон Драйден. "Все за любовь"
Первое: Омбони. Давид Монторси должен пойти и выяснить, что это Омбони передал документы по расследованию о ребенке с Джуриати ребятам из полиции нравов.
Омбони был засранец. Он не из тех коллег, с которыми Монторси ладил. Они с ним обращались, как с мальчишкой. Однажды он почувствовал зуд на затылке, в основании черепа, в том месте, где выступает мозжечок, в то время, как уходил от группы своих: он обернулся и увидел, как они смеются у него за спиной. Монторси был очень молодым и неловким: эта огромная туша, которая неуверенно слонялась по кабинетам, их раздражала. Когда он закрыл дело трансвестита с улицы Пантано, то не удостоился ни единой похвалы. А раскрыть это дело пытались трое (в том числе Омбони). Все искали женщину, учитывая колготки, туфли на каблуках, тюбик губной помады, по рассеянности оставленный открытым на полочке в ванной, и две зубные щетки. Ему доверили помощь в расследовании: дело считали сухим деревом, из которого невозможно выжать сок. Он же потребовал повторной эксгумации и нового вскрытия. Обнаружились повреждения в заднем проходе. Этот тип (адвокат с растительным лицом, холостяк, активный католик, богатый, но не слишком) был гомосексуалистом. Париков обнаружено не было, поэтому коллеги об этом даже не подумали. Однако в магазине париков в конце улицы Данте, около Замка, с трудом, но опознали этого человека: он приходил не один. С ним был мальчик. Удалось составить его словесный портрет. Прочесали круги гомосексуалистов, любителей трансвеститов. Выяснилось, что мальчик, похожий на фоторобот, живет в районе бульвара Монца. Монторси обошел этот район, возвращался в одни и те же места, заходил в одни и те же бары. Пока не засек его. Мальчишка вознамерился бежать, но Монторси выхватил пистолет и наставил его на паренька. Рука его дрожала, он никогда прежде не стрелял. Он обдумал все позже: это было не проявление глубинной, давящей морали, не опыт, а всего лишь тонкая механика, адреналин. Он прежде не стрелял. Изумленное лицо мальчишки, тот поворачивается спиной, со скрипом закрывающаяся дверь бара - он помнил все. Снаружи, однако, стояла машина его коллег. Они догнали паренька и схватили его. Один из агентов вошел в бар и застал Монторси неподвижным, все еще дрожащим, с пистолетом, выставленным перед собой. Однако это он со своим молчаливым интуитивным упрямством распутал дело. Его высмеивали, на какое-то время его прозвали Перекисью водорода, говоря таким образом, что он - как выдохшаяся минералка, как мертвое брожение, годное для стариков. Потом это прошло. Но он не сближался с коллегами. Ему иногда передавали расследования, но если дело оказывалось интересным, забирали обратно, и старший коллега заканчивал его работу. Он свыкся с этим. Нет, он с этим не свыкся. Это раздражало его, как грубая царапина на поверхности его гордости. Он был неопытен - правда. Он был молод - правда. Но он был способным. Способнее других. Поэтому пренебрежение раздражало его.
Омбони же он ненавидел. У того были грязные волосы с проседью, слипшиеся в пряди, будто смазанные бриллиантином. Он носил слишком широкие пиджаки. Преувеличенный миланский выговор. При виде Монторси он всегда поднимал брови - проявление скептицизма, которое Давид взял на заметку среди других внешних признаков человека, работавшего в управлении годами, с утомленной душой, с притупившейся интуицией. Он спрашивал себя, случится ли с ним такое? Он утешался, вспоминая то, что услышал по радио однажды утром, пока они с Маурой молча завтракали. Какой-то психолог говорил о некоторых пациентах, что их главный страх - это боязнь сойти с ума и что они не могут стать сумасшедшими, покуда спрашивают себя, не станут ли таковыми. С ним было то же самое. Он боялся внутреннего состояния, которое делает взгляд бычьим и безразличным ко всему. Он думал, что время потихоньку разъедает человека. Не принимал во внимание яростные толчки событий, а только время, которое однообразно, монотонно перемалывает все в муку, - колесо, которое не может затормозить или рывками ускорить ход, а только продолжает двигаться, медленно, механично и просто.
Он должен был зайти к Омбони. Встал, вышел в коридор, и ему показалось, будто он стоит один в пустом грязном корыте бассейна.
Омбони сидел, закинув ноги на письменный стол. Он был коренастым, его лодыжки показались Монторси невероятно раздутыми, как будто вот-вот лопнут от скопившейся внутри жидкости. Он смотрел на Монторси, скособочившись, как ствол поваленного дерева, очки на носу, на некотором расстоянии от глаз, в руках бумаги, галстук висел на стуле с другой стороны стола.
- Что такое, Давид? - Этот выговор его раздражал. Гортанный голос, ставший глубже от постоянного табачного дыма, - Монторси казалось, будто он исходит прямо из бронхов, как если бы не существовало ни горла, ни голосовых связок.
- Ничего, хотел только тебя спросить о деле по Джуриати.
- Ах да. Шеф закрыл его. Он просмотрел его одним глазком сегодня за обедом. У нас было совещание, ты отсутствовал. Мы оценили ситуацию все вместе. Это дело полиции нравов. Я отнес все Болдрини.
Значит, он заходил в кабинет Монторси гораздо позже того момента, когда включился неоновый свет, а Монторси это видел со двора. Омбони ли поставил "жучок"?
- Знаю, мне Болдрини говорил. Есть еще что-нибудь срочное? В смысле, что я свободен…
- Шеф сказал, что ты можешь еще раз просмотреть открытые дела по провинции. Сейчас мало работы. Посмотри, что можно сдать в архив.
- Но это дело канцелярии.
- Тогда возьми отпуск. - И засмеялся. Он издевался над Монторси.
- А весь этот бардак?
- Какой бардак?
- Эти люди, одетые в темное? Вертятся там. На втором этаже.
- А, там американская группа. Они приехали сюда, чтобы установить контакт. Пытаются наладить отношения, чтобы создать единую структуру, как бы повсюду в Европе. Их расквартировали у нас до тех пор, пока не подписаны соглашения.
- Кто они? ФБР?
- Что-то типа того. ЦРУ или что-то вроде. Похоже, они составляют единый организм, и одно их подразделение здесь, в Милане. Точно не знаю. Думаю, они также ведут дела с военными базами.
- Мы принимаем участие?
- Они затребовали дела отдела расследований. По этому поводу сегодня и было совещание у шефа. Тебя не было. Они запрашивали особые дела.
- А именно?
- Серийные убийства. И тому подобное. Были ли там данные, что замешаны другие государства в этих делах.
- Мы становимся агентами спецслужб, - сказал Монторси и улыбнулся.
- Это наша судьба. Судьба полиции.
- Скажи лучше, это судьба Италии…
Снова в свой кабинет. Монторси раздумывал над тем, что делать, куда идти, действительно ли его пытались остановить и зачем. Он решил продолжать, несмотря ни на что. Ему нужны были в конечном счете две веши: тишина и он сам. Чтобы никто из посторонних не знал, над чем он работает, - и чтобы он работал. Но уже он, тот "он сам", который ему был нужен, больше не был таким, каким себя считал до появления маленького синюшного трупика утром на стадионе и засохшей мумии в самой середине дня…
Телефонный звонок отбросил его далеко от этих мыслей. Первое, о чем он подумал: "жучок". Подождал, пока еще раз зазвонит. Потом еще раз. Только тогда снял трубку.
- Давид?
- May…
- Ну как?
Подальше. Подальше от этого дела, о котором он ей рассказал. Пусть они не знают, что она знает, - так лучше. Он нуждался в молчании.
- Ничего…
- А ребенок с Джуриати?
Черт. Она об этом заговорила. Теперь они знают, что она знает.
- Ничего, May… Маловажное дело. Нас это не интересует.
- А казалось важным…
- Не настолько, насколько то, куда ты ходила. Ты была у доктора? Что он сказал: с ребенком все в порядке?
Его интересовал ответ гинеколога: все ли хорошо с ребенком, которого они ждут.
- Ходила. Все нормально.
- Ты что-нибудь должна принимать? Он велел тебе соблюдать диету?
- Нет, совсем ничего. Слушай, я звоню по другому поводу…
- Говори.
- Сегодня вечером мы собираемся после ужина с коллегами по лицею. Ты придешь?
"Работать над делом ребенка, параллельно с Болдрини", - подумал Монторси. Ему было нужно время.
- Не знаю, я завален работой. Где вы встречаетесь?
- У Комолли.
Коллега Мауры, учительница. Муж - болван, помешан на автомобилях. Монторси на автомобили было наплевать. Она - не то чтоб несимпатичная. Между прочим, она поглядывала на него искоса, глаза у нее блестели с интересом. Видно было, что Монторси ей нравится.
- В котором часу?
- В девять. Полдесятого.
- Я не хочу выглядеть плохо воспитанным, May. Дело в том, что я действительно завален…
Молчание.
- Я пойду, Давид. Ты во сколько вернешься?
- Поздно. Ты не беспокойся. Увидимся дома, после…
К черту Комолли. К черту вечеринку. Он попытался сосредоточиться на том, что ему нужно сделать, чтобы выяснить то, что он хочет выяснить: ребенок, партизаны, прослушивание телефона, люди из отдела судебной медицины.
Отрыжка. Образ мумии - очень ярко. Он отогнал его от себя.
Взглянул на часы с запыленным по краям циферблатом, висевшие на неровной стене (по-прежнему медленные струи дождя, и уже внимание перескакивало… на другое, все время другое перед глазами…). Почти четыре.
Он пойдет в "Коррьере делла Сера", в архив. Нужно раскопать по крайней мере одну статью о партизанах, зверски убитых на Джуриати.
Маура Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
15:10
Люблю все, что течет: реки, канализацию, лаву, сперму, кровь, желчь, слова, фразы. Люблю амниотическую жидкость, вытекающую из своего мешочка, люблю, как льется горячая моча, - и смазку, истекающую в бесконечность, люблю слова истериков и фразы, извергающиеся поносом и отражающие все болезненные образы души; я люблю все великие реки…
Генри Миллер. "Тропик Рака"
Он трахал ее, трахал ее, трахал ее.
Маура не могла дышать, она не хотела дышать. Она оглядывала себя, не имея времени оглядеться, потому что он трахал ее с жаром, отстраненно. Он терзал ее яростно, самозабвенно. Красные полосы на груди, там, где прошелся его язык, его зубы. Маленькая измятая грудь. Она переворачивалась: он сзади, она старалась превратить в огонь сотрясение собственных ягодиц, она чувствовала нажатие его широких пальцев, их прикосновение к неподвижной белой плоти. Она плакала. Она пришла в неистовство, чувствовала, что вдыхает воздух, чтобы довести себя до полного изнеможения, до конца было далеко, она шла вперед, теряла себя. Она сжимала челюсти, скрипела зубами.
Он трахал ее и расковывал ее.
В мыслях у нее был только он: его запах, его кожа. Она не могла ухватить собственную мысль - ей не удавалось ничего сделать, она ограничивалась лишь тем, что чувствовала, переживала - под кожей и в сознании. Неистовство, ярость порождали в ней взрыв крайнего несчастья, громкого вулканического гнева, который сотрясал маленькое тело Мауры. Она забывала слова, произносила нечленораздельные, путаные, случайные слоги, засовывала четыре пальца в рот, пускала слюну, слюна лилась ему на грудь, стекала вниз.
Она чувствовала себя широкой, раскрепощенной. Взгляд становился естественно фальшивым - взгляд шлюхи, взгляд невинной, взгляд изумленной. Она сжимала челюсти, тяжело дышала, скрипела зубами. Хотела, чтоб он вошел в нее весь, с костями. Хотела вдыхать, постоянно. Мысль о том, что она - маленькое животное, не давала ей существовать. Она лизала его. Ее раздражали волосы на его груди - они нравились ей, потому что раздражали.
Волны, излучения, влага. Слюна высыхала, ее сменяла новая слюна. Полуприщуренное веко дрожало, другое оставалось закрытым, сжатым; потом оба века сжались, потом снова с открытыми глазами - естественным движением она пыталась защититься от слепящего света.
Они разговаривали, занимаясь сексом. Говорить, говорить, говорить. Она показывала ему язык, широкий, высунутый наружу, так, чтоб он видел. Потом ей захотелось почувствовать себя потаскухой, тогда язык сворачивался в трубочку, бархатистая поверхность его нижней стороны загибалась. Ее губы были такими белыми, что сливались с кожей лица. Она вдыхала запах собственных веснушек.
Большое влагалище. Большое влагалище. Большое влагалище. Я - влагалище. Будь со мной, влагалище.