Кто входил к нему в кабинет, в то время как он выходил из управления?
Ничего не ясно. Никто не в безопасности.
Инспектор Гвидо Лопес
МИЛАН
23 МАРТА 2001
12:30
Именно в этот критический момент, когда необходимо было занять ясную позицию за или против Императора, Валленштейн оказался неспособным сделать решающий шаг. И в своем памфлете "Трубный звук в год благодарения" Ян Коменский приветствовал "великого северного монарха" как воина, который будет сражаться с Императором Вавилона.
Йозеф В. Полисенский. "Тридцатилетняя война"
История с проституткой прошла хорошо: два миллиона. Вернуться в отдел расследований, на Фатебенефрателли, Лопес решил на трамвае. Мокрые тела со следами дождя на одежде, с запахом плесени, иммигранты, воняющие дичиной, переполненный вагон, вагоновожатый ехал толчками, неожиданно ускорял ход, - инспектор вышел через пару остановок. Он посчитал, что лучше продолжить путь пешком, через центр города, заливаемого водой.
Добрался насквозь промокшим. Час дня. А он еще даже не обедал. В неподходящий момент открыл он тяжелую дверь своего кабинета. Сантовито выглянул в коридор, увидел его, жестом пригласил его к себе и вернулся в свою комнату. Голова капитана Сантовито была занята мыслями о Черноббио, о безопасности сильных мира сего, о его месте под солнцем. Лопес почувствовал отвращение. Да пошел он в задницу!
Сантовито, как обычно, курил.
- Где, черт возьми, ты был, Гвидо?
- В морге. По поводу трупа с улицы Падуи.
- А потом? - спросил Сантовито в ярости.
- Задал там несколько вопросов.
- Брехня собачья. Ты обделывал свои делишки. - Он закурил новую сигарету от окурка предыдущей, прищурившись, когда вспыхнул огонек пламени. - Ты занимаешься только свои делишками, Гвидо.
- Ты тоже, с позволения сказать.
- Иди в задницу, Гвидо. Ты понял или нет: у нас есть важное мероприятие - Черноббио?
- Для меня важнее этот тип с улицы Падуи.
- А для меня - нет.
- Мне это не было ясно.
Сантовито глубоко вздохнул, стряхнул дрожащей рукой пепел, шмыгнул носом:
- Послушай, Гвидо. Плевал я на твои похождения. Делай что хочешь. Однако с условием, что сначала ты будешь делать то, чего я хочу. Договорились?
Молчание Лопеса означало невысказанное "Пошел в задницу!". Потом он спросил:
- И что бы ты хотел, чтоб я сделал, прежде чем заняться этими якобы "моими делами"?
- Прекрати сейчас же, Гвидо, ведь тебе уже недолго осталось терпеть меня. А посему продолжай заниматься этим бесполезным делом с улицей Падуи, если сначала поработаешь на меня в Черноббио. Иначе получишь сверхурочные, которые тебе и не снились. Это относится к твоим фиговым махинациям по розыску проституток и трансвеститов ради дополнительного заработка. Понял?
Он знал. Знал все о подработках Лопеса, Калимани и других. Невозможно понять, как ему это удавалось, но он знал все. Лопес притворно вздохнул. Напустил на себя подавленный вид, опустил глаза в пол. Кость, брошенная собаке, - пусть из пластмассы, но по форме кость.
Сантовито продолжил:
- Поэтому теперь слушай меня хорошенько. Я уже говорил об этом с Калимани. В этом году в Черноббио съедутся могущественные люди. Очень могущественные. Не те промышленники, что обычно. Приедет Горбачев. Приедет Буш. Буш-старший, разумеется. Больше того, приедет Киссинджер. Эта конференция много значит для меня. Больше, чем те, что были в прошлые годы. Понял? Лопес молча кивнул.
Сантовито почесал нос, раздавил сигарету в пепельнице, но та не гасла, продолжала жалостливо дымиться. Взгляд его на мгновение стал пустым. Пустым и задумчивым.
- Они боятся, - сказал он.
- Кто боится?
- Спецслужбы. Наши и американские.
- Просочилась какая-то информация?
- Да. Уже нужно было бы беспокоиться. В этом году все рискованно. После Сиэтла их встречи все рискованны. В Давосе. В Болонье. В Праге. В Генуе.
- Но что за информация просочилась? Не так-то просто встревожить американцев. Да и потом, здесь, в Италии…
Сантовито выдвинул ящик стола, вытащил картонную папку, швырнул ее перед Лопесом.
- Забери ее и почитай. Это доклад, переданный американскими службами итальянским. Они полагают, что будет нанесен удар. Они полагают, что здесь, в Черноббио, будет нанесен удар.
- Кем?
Сантовито испустил еще один вздох. Прерывистый, глухой вздох.
- Вначале это показалось нам невероятным. Дело даже не в нашей компетенции. Ведь мы ограничимся только обеспечением безопасности. Механическая работа. Но только прежде чем начнется встреча в Черноббио, мы должны это проверить… Все сложно… Сложно и невероятно. Выглядит невероятным…
Он заложил костлявые руки, желтые, цвета никотина, за седую голову. Он казался воплощением болезни, которая мыслит. Болезни, которая, кажется, готова разразиться, но так и не разражается.
- Это проделки анархистов, Джакомо?
- Возможно. Хотя нет. Нет, американцы не боятся анархистов. Они их просто сжирают…
Новая сигарета. Металлический запах дыма повис в воздухе.
- Это какая-то секта. - Сантовито качнул головой. Он почти улыбался. - Они ищут какую-то секту.
- Секту?!
- Хм…
Информация оказалась обстоятельной. Точной. Замысел был сложным. Но какой-то момент ускользал. Все время ускользал. Это было нечто совершенно новое. Над этим следовало поработать. Как американским спецслужбам удалось восстановить происходившее почти во всей полноте? Они разговаривали час, Лопес и Сантовито проговорили целый час, упершись локтями в широкий испачканный стол из искусственного красного дерева. Лопес зевал от голода. Сантовито говорил, говорил, комкая слоги, с покрасневшими от смол и никотина глазами. Через час в пепельнице образовалась горка дымящегося, не погасшего пепла. Воздух перестал быть воздухом. А они все говорили. Высказывали скоропалительные догадки. Догадки на пустом месте. Они отталкивались от слов американского доклада, который Сантовито вручил и пересказал Лопесу. Тот должен был его внимательно изучить.
Он взял доклад, вышел из кабинета, оставив позади серый, стеклянный голос Сантовито, говорившего по телефону.
Ему показалось, что не мешает пойти, свернуть себе папироску в туалете.
Сидя в кабинке, при неверном свете, на унитазе, слишком хлипком, чтобы долго выдерживать его вес, он смешал травку с табаком на картонной папке с докладом. Закурил свою самокрутку. Воспринял как благую весть первое дерущее ощущение в горле - новый, тихий, хорошо знакомый голос открылся в нем изнутри, потек по таинственным каналам, которые воспламеняют голову и выводят отравленный воздух между лбом и ноздрями, а за этим выведением следует общее расслабление.
Открыл доклад, с трудом разобрался, в каком порядке следуют страницы и документы. Самокрутка кончилась, на бумаге, на волокнах табака остались масляные пятна. Он сидел еще несколько минут в этом тусклом, плохо освещенном пространстве.
Когда он вышел, общий рисунок был воссоздан.
Он погружался в Опасность.
Маура Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
11:20
…На меня, подруги, и без вас
Нежданное обрушилось несчастье.
Раздавлена я им и умереть
Хотела бы - дыханье только мука…Еврипид. "Медея"
Перемена. Она вела урок, не думая о ребятах. Позвонила Давиду. Возмутилась его вечным нежеланием говорить о делах, которыми он занимается. Она устала от Давида. Устала от ребенка. Сказала ему неправду: будто днем идет к гинекологу. Осмотр был назначен на следующую неделю, Давид об этом не вспомнил. День она проведет с Лукой.
Она почувствовала в легких воздух. Мысль о Луке помогала ей дышать.
Давид - это усталость и бешенство. Сострадание к нему перерастало в бешенство. В бешенство и усталость.
Лука - это удовольствие и желание. Стоило только подумать о нем - и она забывала о самой себе. Забывала о Давиде. Забывала о ребенке.
Она вела урок, а сама разрывалась надвое. С одной стороны - ребенок. Посторонний предмет. Она не знала, на что решиться. Поговорить об этом с гинекологом? Ребенок - как комок в горле, как кулак беспокойства в животе. В другой половине головы - Лука. Без ребенка было бы проще. Плоть говорила, отнимала ее у себя самой - ее как магнитом тянуло к этому мужчине. Какое-то наваждение. Счастья и забвения - это все, о чем она просила. Все, о чем она, как выяснилось, просила.
Мысль о том, что придется возвращаться домой, дожидаться Давида, почувствовать его рядом с собой в постели, леденила ее. Она хотела дышать. Дышать и только.
Не сумела побороть искушение. Вышла из учительской. Ребятишки толпились в коридоре, Маура шла сквозь переплетения голосов, сквозь дурацкий смех, сквозь неравные кучки детей. Телефон, работающий от жетонов, в вестибюле. Номер Луки. Когда Лука ответил, она растаяла.
Все отлично. Она пообедает с Давидом. Ей не хотелось этого. Потом сразу к Луке. Лука часто работал дома. Финансы. Банковские операции сложного уровня - Маура довольно мало в этом понимала. Вернулась в учительскую, села, закинув ногу на ногу. Она предвкушала удовольствие. Коллеги проверяли домашние работы, вполголоса переговариваясь между собой. Вошла Фабри Комолли, ее сослуживица. Подруга, познакомившая ее с Лукой. Она улыбалась. Она прошла через комнату и направилась прямо к Мауре.
- Как дела?
- Хорошо, Фабри. А у тебя?
- Так себе. Дети меня утомляют. - Обе улыбнулись. - Слушай, я хотела спросить у тебя насчет сегодня. Мы устраиваем вечеринку после ужина, у меня. Соберется небольшая компания. Вы с Давидом будете?
Небольшая компания. Лука тоже?
- Кто там будет?
- Пара друзей. Кое-кто из сотрудников. Послушаем музыку, посидим вместе. Ничего особенного. Идет?
Может, Луки и не будет.
- Я должна спросить у Давида. Ты же знаешь, какой он. Никогда ничего не знаешь, до последнего.
- Ну и без Давида приходи…
Маура улыбнулась. Представила, как возвращается домой, как ждет мужа. Ее затрясло, как во время припадка. Он неминуем, она чувствовала. Побыть в гостях, вместе с другими людьми, ей бы было полезно.
- Да, ты права. Какое нам дело до Давида?
Обе засмеялись и тут же договорились.
Звонок. Она должна вернуться в класс.
С Давидом она увидится за обедом. Она ничего не скажет ему о вечеринке у Комолли. Она позвонит ему днем, под самый конец. Чтобы исключить возможность его согласия. Переговорит с Лукой. Скажет ему, чтобы он связался с Комолли. Итак, без Давида и с Лукой, вместе с другими.
Глоток кислорода. Эта идея придала ей энергии. Она снова могла думать, голова стала ясной. На следующей неделе она поговорит с гинекологом. Будут проблемы. Придется обратиться к подпольным врачам. Она не оставит этого ребенка.
Вся тяжесть вдруг улетучилась. Она почувствовала, как тревога растаяла где-то в глубине живота.
Она вошла в класс.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
11:50
Вспомним, что фотография испанского ополченца из Капы - подделка.
Умберто Эко.
"Издательское дело и нововведения"
Ничего не ясно. Никто не в безопасности. Арле у Болдрини, в полиции нравов… И кто-то входил к нему в кабинет… Монторси выглянул из бара на залитую светом улицу. С деревьев капала, ослепляя, скопившаяся на них вода. Он вышел из бара и вступил в полосу света.
На площади Реале, рядом с собором, Ассоциация партизан держала свой архив, где, возможно, он найдет какие-нибудь сведения о памятнике на Джуриати.
Туристы снова показывались в центре Милана. Сквозь просветы в облаках солнце разбрасывало свои лучи, разгоняя холод.
Почему Арле и два "гробовщика" из отдела судебной медицины сидят в кабинете Болдрини - там, где занимаются преступлениями на сексуальной почве?
Почему Арле не явился на Джуриати в то утро?
Почему один из двух "гробовщиков" из отдела судебной медицины представился как "заместитель доктора Арле"?
Почему, в конце концов, Болдрини настаивал на том, чтобы расследование по делу ребенка, найденного на Джуриати, передали ему, в полицию нравов?
Почему Болдрини поделился с ним предположением о существовании педофильских кругов и политических связях тех, кто в них состоит, если в конечном итоге старался забрать дело ребенка в полицию нравов и если знал, что при одной лишь тени подозрения политического свойства дело останется в отделе расследований?
Что делали в управлении все эти люди, которых никогда там раньше не было видно, утомленные, мрачные, как "гробовщики" из отдела судебной медицины?
Почему ему не дали помощника - ни единого помощника - для работы по делу ребенка с Джуриати?
Почему в его отсутствие зажигался неоновый свет у него в кабинете?
Почему он зажегся именно в тот момент, когда он шел через двор?
Мысли - пережеванные, клокочущие, снова пережевываемые.
Возле собора, на солнце, он начал потеть.
На площади Ла Скала - группы туристов. Закрытые зонтики. Одежда, лица, киоск с журналами, развешенными на стендах, сверкающими при солнечном свете. Сероватый рифленый фасад палаццо Марино, залитый ослепительным солнцем.
Давид Монторси быстро двинулся к палаццо Реале, сбоку от собора. Там покрывались плесенью папки и документы Исторического архива движения Сопротивления.
Идея? Никаких идей. Просто проверить имена и биографии партизан, истребленных на Джуриати. Попытаться на ощупь определить, не вылезет ли что-нибудь наружу касательно этой мемориальной доски: тень подозрения, проблеск логики, пусть больной, пусть косвенной, может быть, и вовсе воздушной. Глухая, острая боль - начало каждой тайны, когда не получается угадать ни одной сюжетной детали…
И снова - мысль о ребенке. Зачем отодвигать плиту? Зачем упаковывать ребенка в пакет и засовывать ее вниз, под плиту, предварительно перебравшись через ограду поля для игры в регби, на окраине города?
Разноцветные мраморные плиты Галереи, еще мокрые от дождя. Он чуть не поскользнулся.
За Галереей - залитый светом портал собора. В груди у него стало горячо, он словно бы увидел на фоне белого фасада очень белое лицо и светлые волосы Мауры. Подумал о ребенке, который у них будет.
На паперти собора - впечатляющая толпа народу. Сумасшедшие краски. Передвигающиеся тела. Голуби стаями взмывают в пронизанный светом воздух. Напротив собора - неоновые рекламные вывески, побледневшие от солнца.
Палаццо Реале. Давид Монторси прошел через входную аркаду. В воротах - тень. Снова свет: первый дворик. Королевский дворец постепенно разрушается. Вторые ворота. Прислонившись спиной к колонне, стоял худощавый охранник, утопающий в своей серой униформе, отделанной желтыми полосками, в фуражке с козырьком, косо сидевшей на затылке.
- Куда вы идете?
- В Исторический архив движения Сопротивления.
- Третий этаж. По главной лестнице. - И, пока Монторси поднимался по двум большим ступеням, отыскивая взглядом вход на лестницу, добавил: - Однако он закрыт.
Монторси обернулся, подошел к нему, предъявил полицейское удостоверение и, укладывая его обратно в карман пиджака, ответил на придурковатый, беззаботный взгляд охранника:
- Проводите меня. У вас ведь есть ключи?
Охранник с трудом поднимался по каменным ступеням: проклятая министерская беспечность. Они добрались до массивной закрытой двери. Охранник, повозившись с ключами, отпер дверь.
- До скольких вы работаете? - спросил Монторси.
- До шести. А вы так войдете, без ордера? Без разрешения?
- Позвоните в управление, если хотите. - И Монторси закрыл дверь у него перед носом.
Темнота, запах плесени - удушливый запах, исходящий от бумаг и мебели. Жалюзи опущены, снаружи проникает скудный свет, проходя сквозь пыль этой огромной комнаты. Ощупью Монторси пробрался к окну, нашел ремень, поднял с деревянным грохотом широченную панель жалюзи величиной почти с целую стену. Повсюду разлилось молочное свечение, от которого стены стали матовыми, столы и листы бумаги заблестели. Повсюду были бумаги. В стене, рядом с входной дверью, находилась еще одна. Она была закрыта. Два письменных стола, один перпендикулярно другому. Монторси попытался открыть ящики того, что стоял напротив окна. Заперты. Попробовал подергать ящики второго. Заперты. Шкаф из легкого дерева - заперт. Огляделся: бумаги, календарь на стене, открыта страница с февралем 1961 года, фотография испанского ополченца работы Капы, какая-то темная картинка на пустой стене у окна. Он подошел поближе. Это был выцветший портрет Грамши под пыльным стеклом. Поискал на столе пресс-папье или бумагорезательные машины. Ничего. Только бумаги. И шариковые ручки.
Он вернулся к двери. Возможно, за ней - туалет. Он попробовал заглянуть в замочную скважину, но внутри, должно быть, была комната без окон: ничего не видно. Монторси раздумывал, а не потеребить ли снова охранника. Потом сделал шаг назад, резко развернулся, ударил ногой. И замок слетел.
Сначала была темнота. Он даже ощупью не стал продвигаться, такая она была плотная, пропитанная пылью. Мертвый воздух. Он стоял на пороге. В бледных солнечных лучах, проникавших из первой комнаты, виден был пол: выщербленный инкрустированный паркет. Он сделал шаг, другой. Поставил на место покривившуюся дверь, ощутив рукой ее легкий вес. Тьма была абсолютная.
Поискал выключатель, шаря рукой по стене. Там не было стены. Скорее он почувствовал металл, что-то вроде сейфа, пластиковую ручку, щели, еще металл, еще один выступ. Потом вдруг зажегся свет.
Он возник неожиданно, но был слабым. Глаза постепенно привыкали. Сюда проникал отблеск какого-то бледного, неяркого освещения. Огни в воде, молчание сонных рыб. Монторси осмотрелся и вздрогнул.
Это была не комната. Он думал, здесь кабинет, возможно, туалет. Но нет. Он стоял в начале длиннющего коридора, очень узкого, конец которого терялся во тьме. Вдоль стен стояли шкафы. Металлические каталожные шкафы. Высотой в два метра - очень длинный ряд, который терялся во всепоглощающей тьме коридора. Ящики каталогов. Вдоль левой стены, той, что выходила на двор палаццо Реале, ряды ящиков периодически прерывались окнами, и молочно-белый свет проникал внутрь помещения через щелки из-за тяжелых, грубых, очень пыльных штор. Мертвый воздух. От неподвижного металла исходил затхлый дух старой бумаги, попортившейся от употребления. От деревянного пола, который скрипел в тишине, прогибаясь и распрямляясь, поднималась горячая сырость, пахнувшая воском и медом.