Л. Нолан.
"Подождет", – решил я, повесил плащ и пошел в ванную помыться. Потом вернулся в комнату, завалился на тахту, положив ноги на краешек, и закурил сигарету. И все думал, что же я скажу Мауре.
Мы с ней познакомились всего полгода назад, но казалось, что я знаю ее всю жизнь. Она была ирландка, рыжая, и снимала жилье неподалеку от меня, возле Глоучестер-роуд. Это она придумала прозвище Хрюну и она же вынудила меня с ним поговорить. Она утверждала, что мое положение просто смехотворно. Потому что партнер я ему или нет? Она утверждала, что если человеку принадлежат тридцать процентов акций предприятия, значит ему причитается и кое-что еще. И что бизнес обязан приносить хоть какой-то доход, а если это так, то где же он!
Сам бы я даже близко не подошел к Хрюну с этим разговором.
Но еще больше, чем вечные хлопоты вокруг Хрюна, ее занимал мой дядя Бела. Бела – это мамин брат. За несколько лет до войны он уехал в Канаду и теперь проживал в Ванкувере. Он никогда не был женат и, приехав однажды к маменьке в Англию, уже после нашего переезда из Чехии, сказал ей, что я его единственный наследник.
В любой семье вроде моей, где имеются европейские связи и родственники-эмигранты, непременно есть и фигура типа дяди Белы. Я смутно помнил массивного человека с астматической одышкой, о котором отец говорил, что он дикий скряга. Он и в самом деле не помогал маменьке никогда и ни в чем, Их его единственным подарком была безвкусная брошка с цирконами, которую она никогда не надевала.
Имя Белы почти не исчезало из маменькиных разговоров. Послушать ее, так он непременно сделает меня по меньшей мере миллионером, и единственное, что возмущает, – почему он до сих пор не удосужился перевести деньги на мое имя.
Может, из-за того, что он так прочно утвердился среди маменькиных мифов, я постепенно стал воспринимать его как какое-то недоразумение. Маменька постоянно ему писала и, насколько мне известно, каждый раз старалась ненароком ввернуть мое имя. А дядя Бела с тем же старанием опускал его в своих редких и на удивление безликих письмах – явно раскаивался в своем прежнем порыве. У него был консервный завод, и единственным упоминанием о положении дел было ежегодное нытье по поводу того, что фруктов мало и они очень подорожали.
Хотя Маура ни разу с маменькой не встречалась, она точно так же уповала на Белу, а уж трепыхалась по этому поводу даже еще больше. Тем более, что она знала истинное положение моих дел и потому считала мое нежелание просить у него помощи настоящим кретинизмом. Я же в пику ей превратил дядю Белу в ходячий анекдот – мол, чем сильнее мы ждем корабля, тем меньше у него шансов добраться до гавани. Но постепенно он сделался для нас некой вездесущей тенью, и даже сам я по дурости поддерживал в себе эту мистическую веру в него.
Сигарета догорела, я придавил окурок, скрепя сердце расстался с тахтой и пошел вниз, звонить. Маура тут же ответила.
– Это Николас, – сказал я.
– Ну?
– Что – "ну?" – раздраженно буркнул я.
Она чмокнула меня в трубку и спросила:
– Ну, как это было? Ты с ним говорил?
– Ага.
– Ты рано ушел. Я решила, что ты с ним поругался.
Миссис Нолан вышла из своего закутка, и, решив, что с таким же успехом можно изложить все обеим политическим партиям сразу, я быстро сказал:
– Слушай, Маура, мне пришлось уплатить за машину, и теперь на всю неделю – ни шиллинга. Я не смогу принести бутылку.
– Ну, притащи бутылку пива, Николас. Там у них еще с прошлого раза полно.
– И на пиво тоже нет, – громко сказал я. – У меня нечем платить за квартиру. Придется парочку дней поскучать без ленча. Так что сегодня мне вообще нечего туда соваться.
Маура вроде усекла, что это рассчитано на чужие уши, и сказала:
– А ты купи и запиши на мой счет.
– Да не стоит.
– Хорошо, тогда встретимся прямо там. А все-таки, что же он тебе сказал?
– Ладно. Пока. – И я быстренько повесил трубку. В любом деле главное – быстрота.
Миссис Нолан слушала, стоя у меня за спиной.
– Поражаюсь, как после таких грубостей ваша барышня вообще соглашается с вами встречаться! – сказала она.
– Я очень нервничаю из-за денег, миссис Нолан! – бледно улыбаясь, ответил я.
– Да уж вижу, что на этой неделе мне платы не видать! – сказала она своим особенным тоном, в котором звучала шутливая угроза.
– Вы же знаете, миссис Нолан, что у меня и в мыслях нет подводить вас с квартирной платой! – решительно возразил я. – Я уж как-нибудь выкручусь…
– Да разве я про вас, чудак вы этакий? Это я про других. Только вы им не рассказывайте, а то и они побегут машины покупать. – Она шутливо подтолкнула меня плечом в знак того, что ничего такого не имеет в виду. – И обязательно идите на свою вечеринку, а то вдруг кто-нибудь уведет вашу подружку! Уж тут-то мы загрустим, правда ведь? У меня завалялась бутылочка портвейна, можете ее взять.
Я пошел за ней на кухню и соблаговолил взять бутылку английского портвейна, которую она вынула для меня из холодильника. У нее всегда была заначка в этом странном месте.
– А пока не убегайте далека. Через десять минут ужин. По случаю пятницы у меня для вас отличная рыбка, такая, как вам готовила ваша мама. – Она повторяла это каждую пятницу, и я никогда не понимал, о чем она говорит.
3
Чтобы сэкономить на бензине, я отправился на эту тусовку пешком, и пока шел, все думал, что же сказать Мауре. Мне было двадцать четыре, а ей – двадцать один, и ничего такого серьезного у нас с ней не было. Но в последние недели появилось и стало расти ощущение, что сделай я усилие в делах, связанных с Хрюном или с Белой или вообще с миром бизнеса, то есть начни я как-то над собой работать – и можно будет подумать о серьезном.
Это будило во мне жуткие комплексы. Я, как мог, старался показать себя с наилучшей стороны и, затаив дыхание, отмечал каждый дюйм своего продвижения. И вроде бы все потихоньку налаживалось.
Под рев патефона я вошел в калитку. Парень, у которого была тусовка, открыл мне дверь и заорал:
– Ники собственной персоной! Двигай сюда, гроза народов!
Никто, кроме него, не называл меня Ники, меня воротило и от этого прозвища, и от него самого. Его звали Вал, он занимался кинорекламой и жил со стареющей моделью по имени Одри. В их обществе я всегда чувствовал себя отвратно.
– А это еще что? – загоготал он, указывая на бутылку, которую я мрачно сжимал в руке. – О господи, да он никак портвейн приволок! Ну, ты прям аристократ из Сити! Что, боишься с ним расстаться? Да лей его прямо в чан, чувачок! И себе черпани стакашек. Возьми там, на кухне! – трещал он, а в дверь уже снова звонили.
Я выполнил указание, и когда вошел в гостиную, он уже представлял двух очередных гостей. Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание ко мне:
– А этот тип проскользнул так, что я даже не заметил. Не унывай, Ники! Борис Карлов вот-вот врежет дуба!
Он всегда называл дядю Белу этим прозвищем – предполагалось, что это должно вызывать смех. А я ему подыгрывал и теперь сделал то же самое, закричав надтреснутым голосом:
– Тогда рад будешь, что со мной знаком!
Я видел, что Маура куксится в другом конце гостиной – шутки по поводу дяди Белы ей претили. А потому я расположился так, чтобы с ней не встречаться. И ловко лавируя, умудрился продержаться на расстоянии от нее целый вечер; когда уже перед уходом мы встретились в прихожей, она была просто в ярости.
Я вел ее под руку через темную площадь, и губы у нее были сжаты в ниточку.
– Значит, никакой прибавки тебе не видать, да?
– Мы с ним снова поговорим, на той неделе…
– И тебя это устраивает, так ведь?
Темная скамейка, на которой при хорошем раскладе я бы мог кое-чего добиться, была от нас ярдах в пятидесяти.
– Он сказал, что подумает, – туманно промямлил я. – Он не отрицает, что я не просто так… То есть, можно сказать, перспектива есть.
– Ты на участие в прибылях намекнул?
– Конечно! – твердо ответил я.
Светлое пятно ее лица повернулось ко мне в темноте, но она не промолвила ни слова.
Мы уже сидели на скамейке.
– Может, малость погреемся? – неуклюже предложил я.
– Давай лучше не будем, Николас. Я сегодня жутко устала.
– А-а…
– У меня весь день голова трещала, и все из-за тебя. Не возражаешь, если я пойду спать?
– Нет. Да… – глупо забормотал я.
Ее рука легко коснулась моего лица:
– Ну хочешь, посидим, выкурим по сигаретке?
– Да нет, иди лучше спать. А то ты сегодня и правда была какая-то жеваная.
– Это точно! – едко ответила она.
– Давай провожу тебя до подъезда.
Остаток пути мы прошли в молчании.
– Спокойной ночи, Николас, – сказала она, когда мы дошли до ее дома.
– Спокойной ночи.
– До воскресенья.
"Это если тебе повезет!" – храбро подумал я, шагая обратно. А сам знал, что в воскресенье снова захочу ее увидеть.
Дойдя до дома, я набросил чехол на машину, вошел в парадную, взлетел на три марша вверх, разделся и залез в постель, чувствуя себя так паршиво, как не чувствовал давным-давно. Я стал представлять, что сижу за рулем, а мимо мелькают пронизанные солнцем дороги, сверкает море, и сам я свободен как птица… Но только это не я, а кто-то совсем другой…
– Дядя Бела, – беззвучно прошептал я в потолок, – ну чего бы тебе не помереть, а?
И вдруг он правда помер в моем воображении. Лежа в своей большой ванкуверской кровати. Шумная, наполненная астматическими хрипами комната вдруг смолкла, а белая скользкая простыня все еще дыбилась над куполом его живота. Я склонился над дядей Белой. Его бледная вставная челюсть, наполовину выпав изо рта, сияла в лунном свете, а рот у него приоткрылся, как у выброшенной на мостки рыбы. И все потому, что сегодня пятница, а в пятницу мне надо повидать Хрюна. Хрюново лицо спокойно белеет на подушке в лунном свете, оно и так-то никогда не сулит ничего доброго, а уж теперь и подавно – оно мертвенно-белое и какое-то хорячье, и он говорит, что мне ее не видать, пока не уплачу хоть половину. И я плачу ему половину, а в кошельке остается еще много-много тысяч, потому что я их пересыпал из того самого купола. И вот я сажусь в машину, задом выезжаю из переулка, разворачиваюсь двумя быстрыми и уверенными движениями – и вот оно, вот оно! – этот долгий, наполненный ритмом полет, пронизанная солнцем дорога и руль, такой гладкий и теплый, гладкий и теплый, в том месте, где нет чехла…
Когда наутро я проснулся, то сразу подумал: как это ты пожелал смерти дяди Белы! Я лежал, и меня просто мутило.
"Ну ты даешь!" – думал я. – Что-то с тобой не так! Неделями, месяцами, годами только и делаешь, что балбесничаешь.
Я скатился с кровати, накинул халат и запихнул себя в ванную.
Но этот дядя Бела просто не выходил у меня из головы, я даже испугался, когда увидел в зеркале, какой у меня затравленный вид. В Ванкувере я сроду не бывал. И никогда не видел, как умирает человек. А тут все в деталях, и как четко – внезапное прекращение астматических хрипов, белые простыни на животе – полная картина безмолвия наступившей смерти… Мои глаза с суеверным ужасом взирали на меня самого, и, чтобы прогнать это видение, я стал мылиться и вытираться с огромным рвением.
По субботам нам давали на завтрак яйца, и, одеваясь и удивленно распевая на все лады "яйца-яйца!", я нашел в себе силы крикнуть:
– Иду, миссис Нолан! – И с почти искренним энтузиазмом влетел в столовую.
Коротко кивнув трем другим, уже жующим постояльцам, я вытащил из лежащей на столе стопки газету и письма и уселся на свое законное место.
Тут мой взгляд упал на длинный белый конверт, и меня будто током прошило. На марке значилось: SWI. Я крутил конверт в руках, все не решаясь его вскрыть. Мне почему-то захотелось выскочить с этим конвертом на кухню и, так и не распечатав, запихнуть его в котел миссис Нолан.
Что спасло бы меня от многих бед. Не было бы той ночки на Староместскои площади, не было бы скитаний по Баррандовским Террасам, не изведал бы я сомнительной морали той самой Семеновой – девицы с грудями-бомбами…
Наверно, по мне пробежал какой-то ток ясновидения… но желание кинуться к котлу миссис Нолан я в себе подавил. А вместо этого вскрыл конверт, прочел письмо и увидел, как задрожали мои руки.
Оно было коротким, я перечитал его четыре раза; Гласило оно следующее:
Уважаемый Сэр,
Прошу связаться с моей адвокатской конторой для назначения встречи по делу о завещании покойного мистера Белы Янды.
С искренним уважением
Стефан Канлиф.
Chapter II
1
Вам положены два яйца, потому что у вас очень изголодавшийся вид, – сказала миссис Нолан, внося в столовую яйца. Потом взглянула на меня и стала беспокойно поправлять прическу:
– У меня что-то не в порядке?
Наверно, я так сильно на нее таращился, что пришлось отвести глаза.
– Что, плохие новости? – спросила она.
Я облизнул губы.
– Что-то случилось с вашей матушкой?
– Нет-нет.
– Уволили со службы?
– Нет, это с покойным дядей. Он умер.
Миссис Нолан выдвинула стул и села рядом. Чтобы избавиться от ее утешений, я быстренько протянул ей письмо, и она прочла его, далеко отодвинув от глаз.
– Я очень вам сочувствую, мистер Вистлер. Это от адвоката, как я полагаю?
Я снова взглянул на письмо. Бланк был удивительно безликий, только в верхнем левом углу напечатано маленькими буковками: "Канлиф amp; K".
– Наверно.
– Вы хорошо его знали?
– Почти совсем не знал. Он жил в Канаде.
– Да-а, – протянула она, – все равно это печальная новость. Налью-ка я вам чашечку крепкого чая.
Она налила, и я хлебнул кипятка, так, что слезы полились из глаз.
Миссис Нолан громко высморкалась и попросила остальных постояльцев, которые все еще сидели, благоговейно глядя на меня, покинуть столовую. Они столпились вокруг и с сочувствием, от которого мне стало совестно, забормотали слова утешения.
Когда все вышли, я, как с цепи сорвавшись, вскочил со стула и в бешеном галопе понесся вокруг стола. Плохие новости, говорите?! Плохие новости?! Даже миссис Нолан, даже эта почтенная дама, которая, как никто другой, проникла в суть письма, даже она была вынуждена отнестись к нему с печальной почтительностью!
Я плюхнулся на стул и снова прочел письмо, теперь уже очень вдумчиво. В формулировке "О завещании покойного мистера Белы Янды" было нечто столь четкое и ясное, что я удивился – как это мне раньше не приходило в голову думать о нем подобным образом. Покойный мистер Янда – вот здорово! Он разумно и благополучно прожил долгие годы, сколачивая состояние и готовясь к тому, чтобы стать покойным, и теперь я шепчу его имя и благодарно кланяюсь этому имени, значащемуся на бланке.
Пока я так сидел и бормотал, обращаясь к письму, миссис Нолан высунула голову из-за двери, потом снова исчезла. И тогда я умял оба яйца, выев одни желтки, а к белкам с барственной спесью даже не прикоснулся.
Это состояние еле сдерживаемого экстаза длилось все время, пока я не очутился у себя наверху. А там я вскочил на тахту и стал прыгать до ней, курить сигарету за сигаретой и ждать, пока не настанет наконец время звонить Стефану Канлифу.
2
Офис находился на Фрэнсис-стрит, Виктория, и я мчался вверх по крутым ступенькам, как положено безвестному наследнику, спешащему заявить право на наследство – все-таки повод нешуточный!
Перед этим я поговорил по телефону с секретаршей Канлифа и узнал, что он будет в офисе только в половине первого. Миссис Нолан одолжила мне еще одну бутылку английского портвейна – чтобы было с чем коротать время – и даже восприняла эту мою Просьбу вполне благосклонно.
Машину я завел с трудом, потому что ко всем прочим хворям у нее сел аккумулятор, но, чуть не доконав ее от возбуждения, я все-таки умудрился высечь из нее заветную искру.
Секретарша Канлифа, судя по голосу, дама суровая, сказала мне с легким иностранным акцентом, что я должен принести письмо, свидетельство о рождении, паспорт и еще какой-нибудь документ, удостоверяющий личность; и вот теперь, держа все это в руке, я постучался в дверь из узорчатого стекла с табличкой ПРИЕМНАЯ и вошел.
Это была маленькая чистенькая комнатка с большими часами, тикающими на камине, письменным столом и бесчисленными папками. В комнатке никого не было. Я прикрыл за собой дверь и шаркнул ногами. Тогда дверь, ведущая во внутреннее помещение, приоткрылась на несколько дюймов, и женщина, лицо которой из-за прямого пробора напоминало сдобную булку с поперечной бороздкой посередине, сурово произнесла:
– Прошу минуточку подождать.
Она оставила дверь приоткрытой, и еще полминуты я слышал, как они шепчутся. Потом она появилась снова.
– Мое имя Николас Вистлер. Мистер Канлиф…
– Да-да. Я беседовала с вами по телефону. Вы принесли письмо и документы?
Я ей все это отдал, и она перед тем как снова исчезнуть в задней комнате, быстро пробежала письмо глазами.
– Прошу вас, присядьте на минутку, мистер Вистлер, – бросила она наконец через плечо, – мистер Канлиф скоро вас примет.
"Чтоб тебе пусто было!" – подумал я, раздражаясь на бесконечное мелькание ее пробора и пытаясь подавить отрыжку от пузырящегося во мне английского портвейна. Слишком уж формально встречала эта Булка молодого господина! Могла бы и поклониться и расшаркаться…
Так я сидел и размышлял, пока в соседней комнате наконец не скрипнул стул и не возникла Булка с подобием улыбки на лице.
– Требовалось установить… – бубнила она, пока я входил в кабинет Канлифа.
Мне пришлось дважды оглядеть кабинет, соображая, где он прячется. В моем воображении Кандиф был гигант с костистым лицом и пронзительным взором, увенчанный (а может, и нет…) судейским париком.
А он оказался коротышкой, кукольным мужчинкой, он засеменил ко мне крошечными шажками и обеими руками обхватил мою руку.
– Мистер Вистлер? – спросил он таким низким и торжественным голосом, что я опустил на него глаза в полнейшем недоумении. – Очень рад с вами познакомиться. Присаживайтесь, пожалуйста.
Я сел, все еще не в силах взглянуть на него.
– Сигаретку?
Я вытащил сигарету из его массивного золотого портсигара и завороженно наблюдал, как он затягивается и выпускает изо рта струйку дыма. В каждом жесте Канлифа была какая-то особая многозначительность, у меня даже мелькнуло зловещее ощущение, что я на представлении чревовещателя, который вот-вот займется саморазоблачением.
– Разрешите выразить вам соболезнование по поводу столь тяжкой утраты, – сказал он. – Насколько я понимаю, вы были мало знакомы с вашим дядей?
– Да, я его видел всего один раз.
Я вдруг уловил его иностранный акцент. До сих пор, пораженный его наружностью и голосом, я этого не замечал.
– Я был знаком с ним очень близко. Прекрасный человек. У него случился инфаркт в среду днем, и к вечеру он скончался.
– Я не знал.