* * *
Грузовик-эвакуатор дымит дизелем. Моя черная "мазда" отправляется на штрафную стоянку, мои водительские права - в карман инспектора ДПС.
На все это уходит не более пятнадцати минут, словно наряд специально дежурил за углом. Из них пять - на то, чтобы объяснить мне несколько понятий первоочередной важности. Например, такое: о своих правах я могу забыть на ближайшие несколько месяцев. А если смотреть на вещи глобально - то на несколько лет. В зависимости от того, как трактовать киднэппинг: на этот счет в уголовном кодексе предусмотрено сразу несколько вариантов.
Нам не дают даже попрощаться. Маринку, всю в слезах, усаживают в белую "семерку" (без мигалок) и увозят обратно в интернат. Автомобиль, куда сажают меня, другой системы. Это "буханка" серо-грязного цвета с подслеповатыми окошками.
Внутри наблевано. Это часть процесса, понимаю я.
Четверть часа, пока мы едем до отдела милиции, я задыхаюсь от бензиновой вони и от запаха сограждан, бывших тут до меня. Буханка ревет и воет редуктором. Подскакивает, натыкаясь на люки.
Церемония встречи не запоминается. В следующий раз я осознаю себя в обезьяннике. В пустом: вечер еще не начался. Я усаживаюсь на лавку и опускаю голову на руки. Здесь мне предстоит чего-то ждать. Чего? Мне не говорят. Это тоже часть ритуала.
Мимо изредка проходит сержант в мешковатой форме. Он не обращает на меня никакого внимания. За решеткой, сваренной из железных прутьев, полураздетый, я чувствую себя полновесным куском дерьма. Скоро уборщица придет и счистит меня с лавки. И выбросит в мусорный контейнер.
Проходит час. Где-то хлопают двери, сквозняк приносит запах табака и дешевого кофе. Первое время я вскидываю голову, потом мне все равно.
Мысли текут лениво и нехотя. Так угасает мозговая активность в процессе умирания, - думаю я. Сперва отключаются вкусовые рецепторы, затем слух. Затем начинает глючить зрение и вестибулярный аппарат: ты видишь свет в конце туннеля, летишь куда-то, как посылка во французской пневматической почте, а в конце наступает темнота (или ослепительный свет, согласно иным версиям). И все. Послание приходит по адресу.
И только досадные мелочи заставляют цепляться за жизнь.
- Мне бы отлить, - прошу я сержанта.
- Подождешь.
Проходит двадцать минут, на протяжении которых я думаю, что со мной сделают, если я не стану дожидаться. Потом сержант отпирает дверь. Почти счастливый, я следую за ним в конец коридора.
От кислого запаха хлорки слезятся глаза.
Спустив за собой, я возвращаюсь. На мои расспросы сержант отвечает скупо и непонятно.
Через полчаса нас за решеткой уже шестеро. Двое невменяемы, двое вполне себе разговорчивы. Это напрягает.
Мне дают советы, как себя вести в следственном изоляторе. Я с ужасом отмечаю, что эти консультации уже не кажутся неуместными. Они, пожалуй, даже поценнее моих. Отчего-то я вспоминаю Жорика, Георгия Константиновича. Как-то там его маршальский жезл? - думаю я.
В четверг вечером Георгий Константинович звонил мне на мобильный. В private room было беспокойно, поэтому из того, что говорил Жорик, понять удалось не все. Я расслышал только, что пациент чувствует себя отлично. В полный рост вспоминает молодость. Потом разговор как-то сам собой прервался.
- Слышь, молодой, - толкает меня товарищ по несчастью. - Ты типа не плыви раньше времени. Глаза не закатывай. Там этого не любят.
- Я не закатываю глаза, - говорю я. - Чего-то хреново мне.
- А кому сейчас легко. Чего пил-то?
Молчавший доселе сокамерник открывает глаза и произносит сквозь зубы:
- Да он по сто тридцать четвертой. По глазам вижу.
- Что-о? - советчик даже привстает с лавки. - С малолетки сняли, значит? Тогда расклад другой, ты уж извини. Тогда заранее расслабься.
Он кашляет и брезгливо сплевывает на пол.
Сказать мне нечего. Если только врезать в морду с ноги. Но их пятеро: как только дело дойдет до драки, к тем двоим охотно присоединятся и сторонние наблюдатели.
Все эти люди, не задумываясь, вы…бут все, что движется, в доступной им ценовой категории. Если протрезвеют, конечно. Врежут в ухо собственной жене и заставят отсосать восьмилетнюю дочку соседа. Но такие, как я, неизбежно возбуждают в них классовую ненависть. Они - поборники традиционных семейных ценностей.
Мне остается только усмехнуться презрительно.
- Весело, значит, было, - оценивает советчик. - Ну, дальше еще веселее будет.
Тот, что молчал, умолкает снова. Ему как будто становится скучно.
Сержант приходит и выкликает самого говорливого: похоже, вернулся кто-то из начальства, и для кого-то расклад изменится прямо сейчас. Замок замыкается с масляным лязгом. Я вижу сквозь решетку, как по стене бежит рыжий таракан.
Он замирает, шевеля усиками.
Он прислушивается.
Он слышит, как далеко отсюда, в комнате дежурного стрекочет телефонный звонок.
Дежурный продирает глаза. Поднимает трубку. Отфильтровывает голос начальства от чужеродных хрипов и треска, удивленно сопит носом. Кладет трубку, отправляется.
Шаги слышны все ближе. Сержант кашляет, говорит что-то вполголоса. Потом звенит ключами.
- Пандорин, - слышу я. - На выход.
Пошатнувшись, я хватаюсь за прутья. Молчаливый бросает на меня странный взгляд.
- Везучий, сволочь, - говорит он еле слышно. - Надолго ли.
Дрожь меня охватывает. Сжав зубы, я выхожу из-за решетки. Таракан как будто ждал меня. Теперь он срывается и скрывается в щели между плинтусом и стенкой.
Я иду за сержантом. Это довольно странно: мы движемся по коридору прочь от выхода, сквозь какие-то двери, забранные решетками, затем поднимаемся по лесенке, спускаемся снова - и оказываемся на лестничной площадке.
Здесь горит яркая лампочка. Стены выкрашены бежевой масляной краской. Белеет в углу фаянсовая урна для окурков.
- Свободен, - коротко говорит сержант.
Он вообще немногословен, этот хмурый парень.
- На выход, - добавляет он, видя, что я стою недвижно. - Пройдешь вон там, через вытрезвитель. Мимо проходной, тебя пропустят.
Я трогаю холодную ручку двери. Может, надо пожать ему руку? Я туплю. Я задерживаюсь в дверях, и он качает головой:
- Нет, он все еще не понял. Домой иди, Пандорин. Твое счастье, что протокол задержания не успели оформить.
- Спасибо, - говорю я.
- А спасибо можешь своим девчонкам оставить.
За дверью - прохладная ночь. За кирпичным забором, в высоченном доме напротив светятся окна. Еще через минуту я окажусь на улице, где ездят машины и ходят люди.
Сержант спокойно закуривает. Мне не предлагает.
- Жизнь - как будильник, - говорит он вдруг. - Один звонок, потом другой звонок. Так от звонка до звонка и живем.
Пожав плечами, я открываю дверь пошире. Иду через двор, залитый лунным светом. Пробираюсь сквозь узкую калитку. Шагаю по пустынному тротуару. Фонари плавают в лужах: разве был дождь?
Маленький корейский "шевроле" мигает фарами. Я оглядываюсь: больше некому, только мне.
Я отворяю дверцу и, вздохнув, опускаюсь на сиденье рядом с водителем.
* * *
Танькины руки сцеплены на руле. Она даже не посмотрела на меня ни разу.
Я разглядываю ее пальцы. У нее колечко с белым сапфиром. Не обручальное. Если бы она вышла замуж, я бы знал, - думаю я. Она бы мне написала. А может быть, и нет.
Мотор "шевроле" еле слышно постукивает на холостом ходу: гидрокомпенсаторы нужно менять. Приборная панель подсвечена зеленым. Машинка не новая, отмечаю я. Пробег - семьдесят тысяч. Таня живет небогато.
- Она хитрая девочка, твоя… Марина, - наконец прерывает она молчание. - Знаешь, что она мне сказала, когда позвонила?
Таня впервые оборачивается. Ее губы пляшут в какой-то странной полуулыбке:
- Сказала, что она любит меня. Все еще любит.
- Она? Тебя?
Таня молча кивает.
Когда-то моя подруга сама привела Маринку к нам домой. Чем-то ей понравилась эта тоненькая беспризорница с четырьмя годами музыкалки по классу рояля. Она потрепала меня по загривку, заметив, каким взглядом я провожал эту девчонку (в моем же халате) - старательно скучающим. Изо всех сил равнодушным.
О чем-то они говорили там, в ванной, под шум низвергающейся воды, чтоб я не слышал.
Неужели об этом?
Вероятно, нужно что-то сказать, и я мучительно подбираю слова.
- Ты служишь все там же? - спрашиваю я. - В инспекции?
- А как бы я тебя вытащила иначе? Не все так просто. Пришлось важных людей от отдыха отрывать. А то бы до понедельника в обезьяннике просидел. Это как минимум. А что как максимум - ты и сам знаешь.
Я проглатываю слюну.
- Спасибо, Тань, - говорю я.
Я испытываю к ней запоздалую нежность. Легкую, странную, неуместную нежность. И я спрашиваю:
- Может, заедем ко мне?
- Исключено, - произносит она очень ровно. - А благодарить меня не за что. Это я не для тебя сделала.
Что-то обрывается там, внутри. Наверно, я никогда не смогу поцеловать ее, думаю я. Даже по-дружески. Пройдет еще немало времени, прежде чем смогу.
- Спасибо все равно, - откликаюсь я после пары секунд молчания.
Таня смотрит на дисплей мобильника. Ей пришло сообщение. Кажется, она забыла про меня.
- Ты живешь все там же? - спрашивает она затем. - Я тебя докину. Извини, очень мало времени.
"Шевроле" трогается с места. Мелькают фонари: знакомые улицы с пассажирского сиденья кажутся чужими.
Я искоса гляжу на Таньку. Я вспоминаю ее в милицейской форме (она иногда щеголяла в милицейской форме). С аккуратными погончиками. Она всегда была решительной, моя подруга-инспектор. Особенно в том, что касалось ее подопечных-несовершеннолетних.
Правда, она недолюбливала взрослых парней. Непонятно даже, почему она терпела меня.
Возле подъезда "шевроле" ныряет в лужу. Таня улыбается и жмет на тормоз.
- А скажи мне честно, Тёмсон, - наконец произносит она. - Ты думаешь, у вас и правда любовь?
- Не веришь?
Таня пожимает плечами.
- Я, видишь ли, довольно детально изучала… подростковую психологию, - говорит она. - Или, точнее, что у них вместо психологии.
- Не знаю, - честно говорю я. - Наверно, любовь. И нет там никакой психологии.
- Правильно. Ничего там нет. Поэтому мне хотелось бы, чтобы твоя Марина пожила без тебя какое-то время. - Таня глядит на меня в упор. - Ты на нее хреново влияешь. Впутаешь ее в какую-нибудь историю, а мне потом отвечать.
Я раскрываю рот, но она не дает мне сказать ни слова:
- Пообещай мне, что не будешь ей звонить.
- Обещаю, - говорю я.
- И… если она сама позвонит…
Тут она останавливается. Смотрит на меня, а я на нее, и каждый думает о своем.
Мы до сих пор понимаем друг друга без слов.
- Пока, Тёмсон, - говорит она.
- Спасибо тебе, - повторяю я. - Увидимся.
Мне хочется поцеловать ее, но это невозможно. Не спуская с нее глаз, я открываю дверцу - и ставлю ногу прямо в холодную лужу. Подпрыгиваю и ругаюсь (почему-то по-английски). Танька за рулем помирает со смеху. Это действительно весело, а главное - все это уже было когда-то давно, когда мы катались на "фиесте" и даже не думали расставаться.
Пока не встретили Маринку.
Я хлопаю дверцей, и "шевроле" по темной водной глади уплывает прочь. Рубиновые фонари скрываются за поворотом. Мимо проходит сосед с собакой, собака тянется ко мне и невежливо чихает - наверно, от меня до сих пор воняет обезьянником.
- Здорово, Артем, - говорит собачий хозяин. - По лужам гуляешь? Романтично, ага.
Он улыбается. Чего-то он недоговаривает. Черная гладкая немецкая овчарка обнюхивает мои грязные брюки, весело машет хвостом. Она молоденькая, и глаза у нее темные, блестящие. Хозяин ради шутки назвал ее Маздой. Они с моей "маздой" ровесницы, и даже масти одной. Только эта, с розовым языком, никуда от хозяина не убежит.
- Ну, мы пошли, - говорит сосед. - Маська, вперед…
На бегу Маська (я клянусь) оглядывается, будто хочет что-то сказать. Она даже гавкает вполголоса от избытка чувств. Хозяин увлекает ее за собой, туда, где среди сырой листвы горят фонари. Собака чихает, прыгает между лужами.
Консьержка, прячась в своем окошке, провожает меня внимательным взглядом.
Поднявшись к себе на тринадцатый, я останавливаюсь. Дверь на лестницу приоткрыта. Кто-то есть там, в темноте. Кто-то сидит на подоконнике между этажей и соскакивает, заслышав мои шаги.
И там, в темноте, я обнимаю Маринку. "Артем", - шепчет она мне в ухо. Она так редко называет меня по имени. "Что?" - спрашиваю я. "Я видела, как вы приехали. И я подумала… - я не даю ей договорить, и она недовольно меня отталкивает. - Погоди. Я подумала, если ты придешь с Таней, то я…" - "Что, что?" - повторяю я с дурацкой улыбкой. "То я выброшусь из окна", - заканчивает она серьезно.
Самое удивительное, что это правда. Только ведь Танька тоже знала об этом, - понимаю я. Ей ли не знать подростковую психологию. Или что там у них вместо психологии.
Чем бы оно ни было - гормоны всегда будут сильнее.
005. Алые розы
Утром я расхаживал по закопченному офису, беседуя по телефону со страховой компанией, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился майор Алексей Петрович.
- Ничего себе, - он даже присвистнул. - Мне сообщили, да я не поверил. А тут вон оно что.
"Сообщили?" - удивился я.
Но майор не стал ничего объяснять.
- Дело есть, - сказал он вместо этого.
В "мерседесе" майора было прохладно и спокойно. "Хорошо плыть на таком корабле среди житейских бурь, - размышлял я. - Пусть даже корабль взят со склада конфискатов".
Я протянул руку и влил в себя стопку коньяку. Проницательный Алексей Петрович понял, что мне необходимо взбодриться. Он заранее принял меры.
- Я не стал бы заезжать, но дело срочное, - говорил он за полчаса до этого, любезно отворяя передо мной дверцу. - И мигалочка, понимаешь, на трассе не помешает.
Мигалочка, не заметная из салона, не мешала на совесть. Черный двенадцатицилиндровый крейсер рассекал разноцветное, купленное в кредит житейское море, как нож режет воду. Казалось, водитель даже по сторонам не смотрит. За городом меня вдавило в спинку.
- А дело такое, - продолжал Алексей Петрович. - Разумеется, по твоей части. Вечеринка с передозом на депутатской даче. Наелись таблеток и полезли в бассейн. Кошмарное зрелище. Два трупа, пятерых откачали. Все девчонки и пацаны, по пятнадцать лет и по шестнадцать.
Я нахмурился:
- Почему по моей части-то? Я с золотой молодежью дел не имею.
- Да уж знаем, хе-хе… не имеешь… разве что с серебряной…
Вздрогнув, я умолк.
- Так что вот так, - продолжал Алексей Петрович. - В моей практике ничего подобного еще не было. Все же… дети. И ведь никто не наркотиками не балуется, что редкость. Уже проверяли.
- Когда все случилось?
- А вот прошлой ночью и случилось.
- Полнолуние, - произнес я.
Алексей Петрович даже поперхнулся.
- Сечешь, - одобрил он. - Верно, полнолуние было. Никто из наших и внимания не обратил. За что деньги получают… короче, вчера весь день команда на ушах стояла. Детишки сейчас в спецгоспитале… ну, в нашем госпитале. Родителям пока ничего не сообщали, шеф лично запретил. Его-то собственный сын выжил, только не говорит ничего. И вообще с тех пор вроде как не в себе. Представляешь себе такое? Шеф за него очень волнуется, очень. Боится, что тот на себя руки наложит. Еще бы, такой шок.
Я промолчал.
- Так что надо разобраться в причинах. - Майор поднял палец вверх. - А главное - избежать следствия. Гм.
Еще несколько минут мы ехали молча. Потом как-то потихоньку снова разговорились. Я задал несколько обычных вопросов, получил развернутые и точные ответы; во всем, что не касалось мистики, майор знал свое дело. Хотя и отошел давно от оперативной работы.
Мне показалось странным, что никто из одноклассников этих ребят ровным счетом ни о чем не догадывался. Веселые смс-ки, которые приходили на их телефоны весь прошлый день, выглядели теперь ужасающе двусмысленно:
"Вы че там все здохли?"
"LoveU:-) Машем крылышкаме:-) Angel".
И так далее.