– Так точно, – Егоров указал на стоящий в углу штатив для фото– и киносъемки. Калмычков принял его за инвентарь опергруппы, успел удивиться – казенное имущество забыли. – В момент самоубийства штатив стоял вот здесь, между кроватью и окном. Запись велась на цифровую камеру "Панасоник". Камера, пистолет и одежда самоубийцы – в вещдоках. Протокол почитаете, если хотите. Зацепиться не за что.
Калмычков поворошил на подоконнике кучку новых неиспользованных носок и трусов из вскрытых упаковок.
– А если 110-я? Что на камеру записано?
– Выстрел. Эффективной записи – минута пятьдесят. Потом, двадцать одна минута – труп на кровати. Первым в комнату вошел я. Добрался быстрее уродов из 28-го, те еще ходоки. Через пять минут приехала "скорая"… – ответил Егоров.
– Так-так… Какое впечатление производит самоубийца? Статус его, понимаете? Богатый – бедный, из "быков", из блатных?
Егоров недоуменно посмотрел на Калмычкова.
– Вам-то, зачем? В протоколе все есть. Следствие, что сможет – покажет. Готовенькое прочитаете. В толк не возьму, какого лысого меня здесь торчать заставили? Нормальные люди уже и футбол посмотрели, и пива надулись. Чего Главк не в свои дела лезет?
Этот вопрос волновал и самого Калмычкова. Но не с Егоровым же его обсуждать.
– Отвечайте на вопрос, капитан. Остальное – не ваше дело.
– Слушаюсь! – вытянулся Егоров. Лицо его изобразило кретинизм, и Калмычков понял, что толку больше не добьется. – Докладываю! Никакого впечатления труп не произвел! Наколки отсутствуют, на роже у него ничего не написано.
– Хватит "дурку включать"! Я пытаюсь понять смысл происходящего. Если дело простое – почему репортеры приехали, телевидение. Почему они-то налетели?
– Не могу знать! – не унимался Егоров. – Кто-то их вызвал.
– Ладно, ступайте домой. Два вопроса вдогонку…
– Хоть три, товарищ подполковник! – обрадовался и сразу стал нормальным Егоров.
– Кто сообщил о самоубийстве?
– Соседи, старички. За стенкой живут. Приютили квартиранта. Как только выстрел услышали, сразу и позвонили. Телефон у них, по счастью, работает, – ответил Егоров.
– Что делал здесь журналист? – спросил Калмычков.
Дался ему этот доходяга.
– Ничего не делал. Прибежал позже всех. "Хочу, – говорит, – знать, что произошло…" Отправил его в отделение, пусть там расспрашивает.
– Хорошо, Егоров, идите. Вы и так субботний вечер прочухали. Да и я, собственно.
– Такая у нас служба, товарищ подполковник, – съерничал Егоров. – Вредная для здоровья и личной жизни. Да, кстати, – уже от двери обернулся он к Калмычкову. – Если вас прислали ввиду необычности дела… Все, как всегда… Разве что журналисты. Чего они приперлись? В правильную сторону ваша мысль сработала. Мы не догадались спросить. Что еще? Докторишка мне не понравился – молодой, но сильно датый. У медицины теперь так положено? Он внимания не обратил, а я заметил: труп покрыт мелкой сыпью, странная, по всему телу. И прижизненные потертости на коленных и локтевых суставах. Свежие. На карачках полз?.. Судмедэксперт, конечно, опишет, а я так, к сведению… Остальное – как обычно, только быстрее. Торопились на футбол, – сказал Егоров и исчез за дверью.
Оставшись один, Калмычков еще раз окинул комнатку взглядом, заглянул под кровать, но ничего интересного там не обнаружил.
"Не прав Егоров, не прав. Простоты в этом деле не видно. Труп неопознан, документов нет. Человек, по всему, не местный, концы в воду. А запись кому-то оставил. Кому? Кто должен объявиться?.. А журналисты? А генерал?.. А я здесь – зачем?.." – задавал себе Калмычков вопросы.
Скрипнула дверь и в узкую щель просунулась растрепанная старушечья голова. Сухонькая бабулька, лет семидесяти. Из бывших приличных.
– Вы не уходите, товарищ милиционер? Поздно уже, двери закрыть надо.
– Да, бабушка, скоро уйду. Вас немного поспрашиваю… Можно к вам заглянуть? – явил образец такта и уважения Калмычков.
– Сколько ж спрашивать? Целый день спрашивают, спрашивают. А мне надо деда обиходить. Раньше хоть жилец помогал. Возьмет его на руки и в туалет стащит.
Так, бубня, старушка дошаркала до своей двери. Калмычков поддержал ее под локоток, помогая переступить порожек.
Комната стариков оказалась почти вдвое просторней той, где самоубился квартирант.
Из обстановки в ней собралось необходимое: стол, шкаф, две кровати, телевизор на этажерке. Старый телевизор, но цветной. Показывает полуночные новости. В углу тарахтит древний холодильник. На подоконниках и на второй этажерочке – десятка два разных кактусов. Много хлама по полкам и столу. Хотя, что для кого – хлам? "У питерских стариков привычка – ничего не выбрасывать. На черный день".
На одной из кроватей лежал под одеялом дед, худой и синий, как общипанный старый петух. При появлении Калмычкова он повернул голову на подушке и вразумительно поздоровался. "Крепкий, значит, дедок, не инсультник парализованный", – подумал Калмычков.
– Вы уж поскорей. Спрашивайте, да идите. Дед переволновался весь. И, это… Я уже говорила вашим, мы ничего не знаем… – беспокоилась старушка.
– А давайте, бабушка, я вам помогу. Как вас зовут? – спросил Калмычков.
Бабуля недоверчиво покосилась, но выгонять перестала.
– Самсоновы мы. Я – Клавдия Захаровна. Дед – Степан Иваныч. Да вы не утруждайтесь. Китель на вас новый, запачкаете. Погоны-то, с большими звездами… Начальник… Мой в молодости офицером был, морским, капитан-лейтенантом. Милицейские погоны я не различаю. Вы лучше идите. Сами как-нибудь…
Но Калмычков не отступился. Снял тужурку. Выпрастал деда из одеяла и отнес его, под бабкины причитания, в жутковатый квартирный санузел. Вместе с ней они сначала помогли деду облегчиться в почерневший унитаз, а затем Калмычков поставил его в такую же черную ванну, под ржавый грибок-рассеиватель, венчающий водопроводную трубу. Клавдия Захаровна окатила дедовы мощи теплой водичкой. За трубу дед и держался, пока принимал душ.
– Он еще крепкий, сам на ногах стоит, было бы за что ухватиться. И ходит, только медленно. Сажать его тяжело и поднимать. У самой поясницу схватывает. Боюсь, не разогнусь в какой-нибудь раз, – жаловалась бабуля по ходу процедуры.
– Тут и помрем, на унитазе, – съязвил дед. – В газете напишут: "Они жили долго и померли в одном туалете". А заголовок будет: "Осколки Советского Союза".
– Молчи уж. Раздухарился! Райкин в маразме… – заворчала бабуля, вытирая костлявое тело ветхим полотенцем.
Как-то само собой, за делами, старики рассказали, что раньше в их квартире была коммуналка на восемь семей, а года три как все разъехались. Дом ставят на капитальный ремонт, чтобы потом квартиры дорого стоили. Семей двадцать в разных подъездах еще живут. Слава Богу, воду и свет не отключают. Старикам ехать некуда, детей живых не осталось. В дом престарелых некому сдать. Обещал военкомат в прошлом году пристроить, но пока без движения. Как бы "черные риэлторы" не опередили.
А квартирант был хороший, не то, что давешние алкоголики, еле избавились от них. Те за комнату не платили, еще и дедову пенсию отбирали. Били, случалось. А этот – вперед заплатил, да только неделю, видишь, прожил.
Тихий. Не пил. Никого не водил. Надолго не отлучался. Еду всякую приносил. Откормились при нем маленько. Точно – не местный: как проехать, часто спрашивал. Представился Анатолием, но иной раз трижды окликнешь, пока обернется. Фамилию не называл.
Сегодня после обеда вещи куда-то снес, сумка у него с вещами была. Потом вернулся, зашел. Вместо того, чтобы поздороваться – попрощался. Грустно так, с улыбкой. Вроде – виноватый. Старики и не поняли ничего. Потом – бах! За стенкой. Думали – по телевизору. Но там концерт начался.
Заглянула Клавдия Захаровна в комнату, а он на спине поперек кровати лежит. Пистолет на полу. Вызвала милицию и "скорую". Быстро приехали, к деду иной раз по полдня ждем. Жалко его, квартиранта, – хороший был человек. Царствие небесное!.. Молодые умирают, а мы, старики, все коптим…
Калмычков отнес легкого, как большой ребенок, деда на кровать и собрался уходить. Чего донимать стариков расспросами? В протоколе все есть.
Уже переступал порог комнаты, когда его окликнул дед.
– Боялся он кого-то. Прислушивался, вздрагивал, если на лестнице шум. И про себя ничего не рассказывал. Ну, это я уже для протокола говорил.
– Гантелю спер, – добавила бабка, – мы не заметили. Споткнулась об нее в коридоре, когда на выстрел побежала… Зачем брал? Вашим про гантелю не говорила, запамятовала.
– Спасибо. Будьте здоровы! – попрощался Калмычков и вышел.
Захлопнул дверь, и странное самоубийство перестало его волновать. Больше расстроило общение со стариками. "Не приведи Боже вот так старость встретить…" А еще больше беспокоила нелепость задания. И неувязка во времени: Егоров в полвосьмого знает, что приедет человек из ГУВД, а Калмычкова озадачивают в двадцать два с копейками. Бред собачий!
"Генерал чудит, старой задницей неприятности чует, или Перельман комбинацию придумал?.. Надо переиграть. Не на того напали, ребята! Разберемся… Я на десять ходов вперед думать привык. Хрен подставите!"
Стало зло и неприятно.
"У меня тоже интуиция. Я тоже кое-что, кое-чем – чую! Не зря весь вечер колбасит". Теперь он стопроцентно квалифицировал это притихшее ощущение прокола и с облегчением отнес его на предчувствие служебных интриг.
"Виват, Футбол! Виват…"
19 октября, среда
Футбол не прошел даром: пятерых забили после матча. Прямо на стадионе.
Потом фаны "Зенита" отлавливали прорывавшихся к вокзалу москвичей. Еще три жертвы. У вокзала подвернулись вьетнамцы. Потом по городу пили, шумели, дрались и мочили друг друга все кому не лень. Количество раненых, изувеченных и просто побитых, перевалило за три сотни.
Футбол – праздник для города!
А для милиции, медиков и прокуратуры начались страдные денечки. Горы бумаг, протоколы, отчеты. Допросы и опросы. Опознания. Втыки из Москвы. Депутатские запросы. И журналюги, журналюги, журналюги – как мухи на дерьмо!.. Работа в режиме "нон-стоп".
Задача Калмычкова состояла в исправлении статистики. Он выжимал из отчетов с мест все, что можно было отжать для уменьшения количества пострадавших именно вследствие фанатских разборок и конфликтов на национальной почве. "Футбол – ни при чем, все в бытовуху!" Таков был клич городского начальства. Не опошлять же высокий спортивный дух цифрами убитых и покалеченных. Святое, ведь – Футбол!
Ради святого: "теряются" заявления пострадавших, меняются показания свидетелей. "Тяжкие телесные" переходят в "легкие", и так далее, и тому подобное. Кропотливую работу в ОВД и УВД районов подхватывают асы из ГУВДа. Статистика мягка и податлива, а уж по каким категориям, статьям и периодам разнести превращенные в цифры трагедии, профессионалы, вроде Калмычкова, знают на пять с плюсом. Главное, правильно оцифровать.
Через четыре дня – следа от кровавой бойни не осталось. Питер вышел в отчетах бел и невинен. Это подтвердили пресса и телевидение.
Виват, Футбол!
Сдав последний отчет, Калмычков возмечтал чем-нибудь заполнить пустоту, обозначившуюся в душе за четыре дня бумажной гонки. Предположительно пивом и приятными впечатлениями. Рука потянулась к мобильнику, набирать Женькин номер. Но раньше позвонила перельмановская секретарша и вызвала срочно к шефу.
С чистой совестью и чувством исполненного долга вступил Калмычков в кабинет начальника отдела.
– Николай Иванович, как же вы так облажались? – не поздоровавшись и без всяких прелюдий, напустился на него Перельман. – Вы, опытный офицер. Мне говорили, вам можно доверить любое дело.
"Приплыли!" – вздохнул про себя Калмычков.
– Ездили на тот суицид, на Лиговке? Куда я вас посылал, – спросил Перельман.
– На Достоевского, четыре, – поправил Калмычков.
– Не важно. Ездили?
– Так точно. Только не понял…
– А вам не понимать, вам исполнять надо! – Тонкая шея Перельмана вытянулась, лицо налилось кровью. – Я про телевидение предупреждал? Предупреждал, спрашиваю?!
В режиме повседневного, спокойного общения Перельман смахивал на бывшего министра труда Починка. Был тих и неприметен. Но обуркавшись в ГУВДе, все чаще стал орать на подчиненных. Калмычкова до сего дня не трогал.
– Почему я должен в генеральских слюнях стоять?! Весь! Почему? – возмущение захлестнуло Перельмана. – Что за страна-а?! Что за город?.. Как тут работать?.. Я отдал распоряжение целому подполковнику! Подполковнику Главка!
– Иван Иваныч… – попытался возразить Калмычков.
– Я вам не Иван Иваныч! Научитесь приказы исполнять, а не панибратство разводить! – прибавил обороты Перельман.
– Товарищ полковник! Я все выполнил в соответствии с вашим устным распоряжением, – спокойно возразил Калмычков. Начальства он никогда не боялся. "Понять бы, куда клонит". – Рапорт не успел написать в связи со срочной работой по футболу. Через полчаса могу отчитаться. Только и у меня вопросы по этому делу имеются…
– Какие вопросы?! Какие вопросы, Калмычков! Поздно вопросы задавать! – Перельман вылез из-за стола и дрожащими руками вставил кассету в видеодвойку. – Смотрите! Теперь нам ответы давать придется. Вчера в новостях первого канала прошло. На всю страну! Генералу кассету прислали. Смотрите!
Зашипел престарелый видак и после перемотки, полос и мельканий пошел сюжет.
На экране всклоченный журналист рассказывает что-то на фоне машины "скорой помощи". Звук – ни к черту. Пронесли в "попоне" то ли больного, то ли труп, положили на носилки. Накрыли простыней. Значит, труп. Погрузили в машину.
Камера уже в помещении. Пустой коридор. Комната. Кровать…
"Ба-а!.. – вгляделся Калмычков. – Да это же кровать с Достоевского, четыре, квартира пятнадцать! Ее трудно не узнать. А вот и Егоров… Интервью дает, сучара!.. Да с удовольствием! "Перед моим приходом снимали. В квартире пусто…" Вот и бабуля, Клавдия Захаровна, попиарилась".
Калмычков собрался выматериться по поводу увиденого, но не успел. Кадр сменился, экран заполнил собой мужчина средних лет, вполне приличного вида, выбритый и причесанный. Свежий, как после бани. Одет в футболку, нижняя часть туловища в кадр не попала.
Он дважды протянул руку к камере, поправляя объектив и выбирая ракурс. Настройки его, наконец, удовлетворили, руки покинули кадр, и стало видно, что сидит он на той самой кровати.
Мужчина приосанился, внимательно посмотрел в объектив, и даже слегка подмигнул. Потом из-за границы кадра появился пистолет… "Не "ТТ" и не "Макаров", – отметил про себя Калмычков. – Хотя на "Макарова" смахивает".
Человек в кадре приставил пистолет к виску, и по виду сбоку Калмычков понял – газовый "Иж", такие часто переделывают.
Видимо, точного плана мужчина не имел.
Висок чем-то не устроил его, и он попробовал вставить ствол в рот. Но тут же вытащил и начал плеваться. "Невкусно?.." Он вытер обслюнявленный ствол рукавом и приставил его к груди. Немного замешкался, задержал дыхание и с усилием нажал спусковой крючок. Ничего не произошло.
Мужчина чертыхнулся, виновато взглянул в камеру и по клацанию за кадром Калмычков понял – дослал патрон. Потом сразу – выстрел. Тело дернулось навзничь, рука с пистолетом – в сторону. Хрип, несколько конвульсий и все.
Снова пошли кадры у машины "скорой помощи". Монолог репортера. Но запись на этом оборвалась. Видимо, человека, приславшего генералу кассету, комментарии не интересовали.
Калмычков с Перельманом переглянулись. Перемотали пленку и еще раз внимательно просмотрели.
– Пистолет газовый, переделка. Момент выстрела – за кадром… – начал отрабатывать Калмычков.
– Николай Иванович, это не наши дела: "газовый – не газовый". Следствие разберется. Почему в эфир вышло? Да еще на первом канале! Вас для чего посылали? – спросил Перельман.
– Товарищ полковник, я прибыл туда через четыре часа после происшествия. Застал пустую квартиру, – ответил Калмычков.
– А мне что прикажете? Генералу пенять, что поздно позвонил? – не унимался Перельман.
– Фактически все это за рамками моих должностных обязанностей.
– Я вас самих за рамки выведу! Берите кассету, и завтра… Нет, завтра меня не будет. Послезавтра, к семнадцати ноль-ноль, чтобы все стало ясно. Кто, где, когда! Понятно?
– Понятно… – ответил Калмычков.
Выйдя от Перельмана, он много чего связал в один узел. Даже мучившее в "тот" вечер ощущение прокола, казалось бы, нашло новое объяснение.
Вернувшись в кабинет, сгреб в ящик стола бесполезные бумаги. В голове – пустота, на душе – плесень. "Понятно", – сказанное им в ответ на Перельмановский приказ, совсем не означало, что он бросится его исполнять. Копаться в дерьме внутренних расследований – совсем не работа подполковника Калмычкова. Он сыскарь. В прошлом. А сейчас – организатор оперативно-розыскной работы.
Статистика и манипуляции с ней – последнее звено в цепи мероприятий, проводимых отделом и Управлением ГУВД, в котором он служит. А еще есть контроль низовых подразделений криминальной милиции, и анализ, и методическая помощь в освоении новых приемов и средств. Организация взаимодействия с другими службами. Много чего полезного делает их Управление. Только не разгребает дерьмо! Для этой работы существует Управление собственной безопасности.
Калмычков имел и более веские причины не выполнять приказ Перельмана. Он перебирал их одну за другой, пока не понял, что конструктива в накручивании себя абсолютно нет. Наоборот! Надо отвлечься, расслабиться. Прочистить мозги, а потом уж принимать решение. Правильное решение. Потому что при наихудшем раскладе, придется уходить из органов. Не все так просто.
Настенные часы прохрипели неведомую китайскую мелодию, соответствующую восемнадцати ноль-ноль. Рабочий день закончился.
На крышах соседних зданий бликовало предзакатное солнышко, посылало зайчиков в окно его кабинета, словно приглашало успеть под последние теплые лучи. "Почему бы и нет? – согласился он. – Прогуляюсь, подумаю. Разложу по полочкам". Накинул плащ и вышел из кабинета.
Поехал к Неве. В места для туристов, куда не заглядывал годами. Припарковался на набережной против Исаакия. Постоял у парапета, разглядывая речные трамвайчики. От реки потягивал упругий ветерок, и он перебрался в парк, где бродить между собором и Адмиралтейством оказалось намного комфортнее.
Листья кое-где еще держались на ветвях, но земля уже укрылась красно-желтым ковром. "Лет двадцать не бродил по осенним листьям", – подумал Калмычков. Присел на скамью, закурил.
Дневные обиды схлынули окончательно, но их место не заняло умиротворение. Вместо него накатила приторная тоска. Стало жалко себя и других – не конкретных знакомых, а людей – всех подряд. И собак. И ворон… "Чушь полнейшая…"
Хотел вырваться из объятий хандры. "Разбабился!.." Но вдруг понял, что гулять по листьям или не гулять зависело только от него. Никто не запрещал, хотя никто и не приказывал. Почему же он не гулял? Не хотел? Он мог бы делать массу приятных вещей. Интересных! Красивых…