Это была неплохая идея – воспользоваться заброшенным подземным ходом, вот только никто не гарантировал, что выйти из него окажется также легко, как войти. Вряд ли нынешний хозяин замка вообще знал о тайном тоннеле, поскольку, продираясь сквозь земляные завалы, осторожно отводя в сторону свисающие плети корней и шлепая по непросыхающим чавкающим лужам, Константин не заметил ни малейших следов того, что в последнее время хоть кто-нибудь повторял его подвиг. Воздух был сперт и горяч, отдавая вонью гнили и разложения, ноги увязали в вязкой каше грязи, но мужчина шел вперед.
Оболонский случайно узнал о тоннеле, прорытом под замком, из бумаг в городском архиве. Тщательно изучая записки воеводы, разбиравшего дело знаменитой Бельки-Любелии, он обратил внимание на вскользь упомянутый тайный ход, у выхода из которого предусмотрительный воевода поставил воина, дабы преступница не сбежала сим путем. Где начинался и чем заканчивался этот ход – документы не сообщали, а план замка Марко Янича, остававшийся в архиве, никаких тайных ходов не содержал. Оно и правильно – кто ж станет сообщать о тайне всему свету?
Но то, что скрыто от глаз человеческих, отнюдь не обязательно скрыто и от тварей, способных смотреть не глазами. Петруша сделал свое дело – от лешего, обитавшего в замковом парке, тауматург получил сведения о том, куда выходит подземный ход, но остальное ему предстояло делать самому.
Константин шел, рассеянно замечая шаткость деревянных столбов, поддерживающих свод туннеля. Опоры были ветхими, могли рухнуть в любой момент – от неосторожного шага, от жаркого дыхания, от легкого касания… Оболонский замечал все – каждую вмятину на поверхности почерневших бревен, гроздья белесого мха, сползающего по корявым рыхлым доскам стен, бугристое месиво под ногами. Ему не нужен был огонь, ибо факел или лампа выдали бы его местонахождение с головой, он отчетливо все видел и в полной темноте. Ночным зрением он был обязан очередной дозе снадобья, хоть это и не радовало: от чрезмерного количества снадобья неожиданно проявилась накопившаяся за последние дни усталость, что могло привести к непредсказуемым последствиям. Бороться с накатывающейся апатией и одновременно сдерживать возбужденные эликсиром органы чувств было непросто, но необходимо. Оболонский любил все держать под контролем, и себя в том числе, а потому предпочел бы не туманить свой разум ничем, однако у него не было выбора – сейчас скрытность и внезапность были его главным оружием.
Где-то на поверхности над собой Константин ощущал всплески магии, однако ничто не преградило ему путь в тоннеле, из чего выходило, что Гура не успел или не захотел оградить дом или башню магической "цитаделью". Не видит опасности или не подозревает об опасности?
Путь преградили свалившиеся сверху деревянные балки и куча земли. Внимательно осмотревшись, Оболонский хмыкнул: леший уверял, что человек сможет пройти по подземному проходу, вот только забыл упомянуть, что этот человек должен быть по меньшей мере миниатюрным акробатом. Деревянные подпорки почти сложились пополам, с трудом удерживая на себе горы земли, балки покосились, прогнулись, кое-где переломились, торча из-под земли как голый остов какого-то огромного, случайно сплющенного зверя. Константин встал на четвереньки, осторожно прополз под упавшим бревном, обхватил следующую подпорку руками, перекатываясь в узкую щель между ним и опасно накренившимися досками – дерево ощутимо прогибалось, являя свое полусгнившее нутро и норовя разлететься на щепки. Едва мужчина нырнул в щель, как бревно, служившее ненадежной опорой для нескольких досок, качнулось, шаткий настил развалился, сверху потоком посыпались твердые комья земли. Теперь назад дороги нет, отстраненно подумал Константин, переводя дух и пробираясь в следующую щель, еще более узкую и ненадежную. В рот и нос забивалась душная, чуть влажноватая труха, руки покрылись разводами плесени.
…Немало пришлось потрудиться, прежде чем Оболонскому удалось приоткрыть тяжелую, обитую проржавевшим железом дверь. Она оказалась незапертой, зато ее прилично заваливал хлам. При малейшем движении несмазанные петли натужно скрипели, однако шум никого – на удивление – не привлек.
Прежде чем открывать дверь, маг тщательно ощупал ее. Медленно и осторожно дотрагиваясь до рыхлой от древности древесины и шершавого металла, Константин больше полагался на свои амулеты, чем на органы чувств. Впрочем, осязание его не подвело бы в любом случае – он не ощутил ни малейшего проблеска магии, защищающего проход. И это несколько озадачивало: для мага, знающего о грозящей ему опасности, Мартин Гура действовал слишком беспечно и неосторожно. Окажись в таком положении сам Оболонский, он непременно оградил бы свою мастерскую ворохом защитных кругов, исключающих попадание чужака внутрь как через дверь или окна, так и через крышу или подкоп. Так почему же Гура проигнорировал простые правила безопасности? Не ожидал нападения или не подозревал, куда ведет дверь? Или это ловушка?
С трудом протиснувшись в узкую щель, маг оказался в темном подвале. Пахло не просто сыростью и затхлостью, чего можно было ожидать от такого места. Мерзко воняло разложившейся плотью, отчего едва не выворачивало наизнанку.
Оболонский осмотрелся.
У стен неровный каменный пол толстым слоем устилал мусор – деревянные обломки, камни, тряпье. В одном углу были свалены останки внушительного деревянного сундука, поверх которых красовались дырявые корзины, в другом углу – полупустые бесформенные мешки. Именно от них исходил тошнотворный запах.
А в центре подвала, на относительно выровненных и вычищенных каменных плитах красовалась двойная гексаграмма с тщательно вырисованными магическими символами на углах. Линии фигуры были тусклыми, бурыми – явный признак использования крови. Гексаграммой пользовались нечасто, иначе линии были бы куда четче, но это не умаляло ее чудовищного назначения.
В мешках не оказалось человеческих останков, чего опасался Оболонский, однако и того, что там было, хватило, чтобы понять: Мартин Гура забыл значение слова "жалость". И одно Константин теперь знал наверняка и вздохнул с облегчением – похищенных детей здесь нет и не было. А обнаружив клоки сероватой волчьей шерсти, маг понял, откуда взялось бешенство.
Мужчина скользнул по полуистертой кирпичной лестнице наверх, откуда шел неясный подрагивающий свет. Было тихо. Слишком тихо для места, где орудует черный маг, и это настораживало. В воздухе буквально висело неосязаемое, зато ощутимое напряжение – верный признак использования магии где-то неподалеку. И это было ожидаемым. Сейчас Гура должен был готовиться к стычке с ним, Оболонским. Должен был лихорадочно строить круговую оборону, поскольку точного направления нападения знать не мог. Должен был усиленно искать противника, посылая поисковые импульсы все дальше и дальше. Должен был беспокоиться и держаться рядом с тем, что дает ему привычную магическую власть.
Но наверху Гуры не оказалось, как не было и следов неизвестного помощника.
Оболонский вступил в неясный круг света, очерченный пламенем крохотной свечи, и осмотрелся. Здесь Мартин провел не один день, чаще всего и ночевал тоже здесь, о чем говорила узкая смятая постель в углу. Многочисленные полки, явно недавно сколоченные, густо заставлены коробочками, банками, пузырьками. С крюков у потолка свисали связки усохших корней, похожих на дохлых змей, да пушистые метелки трав. На полу валялись мешки, вповалку или друг на друге стояли корзины, короба и сундуки. Потолок со стороны лестницы, ведущей наверх, заметно осыпался, отвалившийся кусок закрыли деревянным щитом, сбитым из корявых, необрезанных досок, и подперли толстым шестом. Уютом или хотя бы порядком в башне и не пахло.
Однако за видимым хаосом прослеживались четкая система – все магические вещи были разложены строго по функциональной принадлежности. Оболонский осторожно обошел напольную пентаграмму, успешно уклонился от отраженного влияния многоугольной магической фигуры, вычерченной на потолке, внимательно рассмотрел книги и записи Мартина, разложенные на одном конце огромного стола. В мастерской мага нашлись и привычные охранные чары, и кое-что посущественнее – заготовки к каким-то непонятным магическим опытам. Но сейчас Константина более всего заинтересовали вещи, аккуратно разложенные на другом конце стола.
Это в студента вбивали в первую очередь, мимоходом подумалось Оболонскому, – порядок следования. Даже простенькие чары требуют наличия определенных инструментов, а уж если этих инструментов больше одного, будь любезен разложить их по мере надобности так, чтобы в процессе волшбы больше на их порядок не отвлекаться. Это было оправдано: иные чары требовали такой необычайной скорости действий, что промедление на один удар сердца могло полностью изменить направление магии. И вообще, точность следования одного действия за другим была существенным компонентом большинства магических ритуалов. Например, добавление ингредиентов в некоторые эликсиры производилось строго по времени, а не по каким-либо внешним признакам. Опоздать на одну секунду могло означать потерю свойств эликсира или изменение их на противоположные. А потому первым делом студент-тауматург учился именно этому – порядку следования. Так он учился запоминать простейшие заклятья, так он учился составлять начальные эликсиры, что в обучении магии было базовым, своеобразным "чистописанием".
Но обратной стороной вбитого в тауматурга навыка к порядку было, увы, раскрытие его замыслов. Знающий человек, увидев, что и как приготовлено, при умении с одного раза мог определить, какие средства собирается использовать его противник.
И для Оболонского не составило особого труда распознать, что задумал Гура. Две серебряные палочки, оплетенные темным человеческим волосом, пустая змеиная кожа, два крупных изумруда, пузырек с кроваво-красной жидкостью и серебристым осадком, еще два невзрачных серых камешка, совершенно безобидных на первый взгляд, щепотка серого порошка, подозрительно напоминающего прах, а Оболонский точно знал, что это так и есть… Сомнений не было, Гура готовил эффектную Драконью песню, старое и мало кому известное китайское заклятье, построенное на смеси зрительных и слуховых галлюцинаций. И надо сказать, заклятье не только эффектное, но и эффективное. Не каждый мастер-тауматург мог совладать с тысячами расползающихся под ногами змей, к тому же голосящих, как сухопутные сирены.
Оболонский разомкнул напольную пентаграмму, на столе поменял местами эликсир и драгоценные камни, но разрушать полностью порядок не стал. Вряд ли у Гуры будет время привести заклятье Драконьей песни в действие – для его запуска требуется по меньшей мере несколько минут, а Константин не намерен был их дать. К тому же самого Гуры здесь не было, а это вполне могло означать, что у него в запасе есть еще не одна заготовка.
Входная дверь оказалась под охранным заклятьем, на снятие которого у Оболонского ушло несколько драгоценных минут. Тенью скользнув в приоткрытую дверь, маг вышел из башни.
Глава двенадцатая
По утоптанному песку подъездной дорожки, ровнехонько у широких ступеней, ведущих к парадному входу в господский дом Меньковича, нервно прохаживался Мартин Гура. Его подвижное лицо с впалыми щеками раскраснелось, на тонких губах играла снисходительная улыбка, длинные седые волосы растрепались. Одна рука мага по-хозяйски обнимала талию светловолосой красавицы, в которой Оболонский без колебаний узнал гостью Меньковича и давешнюю пленницу кметов. С момента самой первой встречи женщина заметно подрастеряла свою надменность и высокомерие, ее красивые волосы опять были растрепаны, платье небрежно полурастегнуто, в глазах застыл страх, куда больший того, который она позволила себе показать, привязанная к дереву селянами. Неброский свет высоких масляных фонарей, утыканных вдоль подъездной дороги, разгонял полумрак спускающихся сумерек, но не мог разогнать внезапное замутнение рассудка человека, бродящего по дорожке.
Оболонский был готов к чему угодно из магического арсенала, но только не к такому. Он перестал прятаться и вышел из укрытия прямо на подъездную дорогу.
– О, Иван Оболонский, друг мой, а вот и ты, – улыбка Мартина стала широкой и фальшивой, свободная рука распахнулась в приветственном жесте, – Не ожидал тебя так скоро. Как ты сюда попал?
– Рука судьбы, – меланхолично пожал плечами новоприбывший. Внезапно вспомнились старые годы: только тау-магистр Мартин Гура да собственная мать звали Ивана-Константина Оболонского первым именем – Иван, и эта сугубо личная деталь неожиданно больно задела за живое.
– Судьбы? Что ж, порой ее правая рука не знает, что делает левая, – Гура хихикнул, скривился, перехватил женщину сильнее, – Не знаю, как ты научился проходить сквозь магические фигуры, но здесь ты совсем не кстати. Уходи-ка, мальчик, по добру по здорову, и я тебя не трону. По старой памяти отпущу. Ты был хорошим мальчиком, из всей университетской мрази только ты за меня заступился. Такое ведь не забывается, – маг выжидательно замер, склонив голову.
– Поэтому из благодарности ты заманил меня в Подляски? Или это из чувства сострадания к людям, которых ты там запер и постарался убить? А понимаю! Ты дал мне шанс их спасти. Проявить мои лучшие человеческие качества. Ведь разве бывает герой без злодея?
Едкий сарказм Оболонского достиг цели.
– Я не заманивал! – завопил вдруг Гура и яростно зажестикулировал одной рукой, между тем другой рукой не отпуская женщину от себя, – Не понимаю, как ты там оказался! Ты там не должен быть! Не там! Тебя должны были в кутузку! Казимир обещал! И все! Выпустили бы через два дня! А ты поехал в деревню. Зачем! Зачем ты там оказался? Ты мне был как сын! И ты меня не путай! Не путай меня! Еще шаг – я всех взорву!
Константин остановился, бросил быстрый взгляд в сторону и примирительно поднял руки ладонями вперед.
– Я стою, Мартин. Давай поговорим как маг с магом.
Дружелюбный тон и мягкая улыбка заметно успокоили Гуру. Постепенно дыхание его выровнялось, сошли горячечные красные пятна со щек. Тау-магистр перестал болезненно стискивать подругу Меньковича, но как только его рука разжалась, ноги женщины подкосились, и она едва не осела на землю.
– Отпусти их, Мартин. Зачем тебе эти люди? Разве способны они понять тауматурга твоего уровня? В университете я искренне восхищался тобой, – негромко сказал Оболонский, делая осторожный шаг в сторону, – Восхищался твоим гениальным умом, твоими талантами, твоими умениями. Ты умел найти неожиданное решение, ты умел творить невероятные вещи. Что ты с собой сделал сейчас? Как же ты опустился до обычного отравления?
– Обычного отравления? – возмутился Мартин, встряхивая женщину, как куклу, – Это ты называешь обычным отравлением? Ты полагаешь, так просто заставить яд Бопту, пятикратно очищенный, смешаться с обычной грубой болезнью? Нет, мальчик мой, я потратил не один день, чтобы разгадать эту загадку! И это только начало. Я еще только начал. Ого, я еще и не такое могу! Ты обратил внимание, чем я стабилизировал гексаграмму над деревней? Ты когда-нибудь видел, чтобы один маг мог поднять такую фигуру? Я применил одну очень хитрую штуку, Иван, и, если ты будешь со мной, я тебя научу. Да, мы с тобой вполне можем сработаться, мой мальчик…
– Но ведь ты ее не разгадал, Гура, – Оболонский сделал еще один шаг в сторону, – Ты просто сделал так, как тебе советовали, запустил болезнь в деревню и наблюдал, долго ли протянут люди, запертые там. У тебя ведь даже нет противоядия.
– Нет? Почему это нет? У меня есть противоядие! – голос Гуры чуть заметно дрогнул.
– Есть? Не уверен. Отпусти этих людей, Мартин, нам с тобой есть о чем поговорить. Тебя не удивило, как мне удалось выбраться из зараженной деревни живым?
Гура нахмурился:
– Ты нашел противоядие?
Оболонский неопределенно пожал плечами.
– Отпусти этих людей, Мартин, и я расскажу тебе о противоядии. О, это был прекрасная задачка, но я ее решил. Хочешь узнать как?
Гура нервно облизнул губы. Его глаза пробежались слева направо, он опять облизнул губы и неожиданно расплылся в ехидной улыбке идиота. Прищурившись, маг погрозил Оболонскому пальцем:
– Если ты нашел, то и я найду. А сейчас я занят. Не видишь разве? У меня свидание. И ты меня не путай. Это неправильно. Здесь я командую. Уходи. А если не уйдешь, я сделаю с тобой то же, что с ними.
Оболонский отвернулся от Гуры, задумчиво рассматривая людей, в тупом отчаянии застывших неподалеку под ближайшим деревом.
Это были две дюжины человек, привязанных друг к другу весьма изощренным способом – путы проходили от шеи к сведенным назад запястьям и от них к шее соседа. Через каждые три человека веревки были перекинуты через ветки раскидистого клена. Веревки провисали свободно, однако эта свобода была обманчивой – любое неосторожное движение одного человека тут же затянуло бы петли на шеях двух его соседей по несчастью. И это еще было не все. Узники стояли на небольших бочонках, клеймо на боках которых недвусмысленно кричало о его содержимом – порох. С донышек бочонков, расставленных полукругом под деревом, свисали длинные просмоленные шнуры. Понадобилось немало времени, чтобы связать их друг с другом, подумал Константин, качая головой. И усилий, чтобы удерживать под контролем две дюжины человек, пока они закладывали петли на шеи друг друга. Теперь молодые шляхтичи не выглядели столь надменно и вызывающе, как в первый приезд Оболонского. Теперь чернявый Куница не плевал слюной от гнева и презрения, теперь лицо его было мертвенно-бледным, а глаза тусклыми…
Да уж, ничего не скажешь, Гура придумал изощренную казнь своим обидчикам. Лежащие неподалеку на лужайке несколько человеческих тел свидетельствовали о наглядной демонстрации способностей мага, после которой сопротивление совершенно иссякло.
Пленники молчали. Обливались потом, опасно пошатывались на бочонках, таращили глаза в ужасе и молчали, боясь сделать хотя бы одно лишнее движение или сказать лишнее слово. Потому что первоначальное заклятье, удерживавшее их в относительной неподвижности, практически сошло на нет. Еще несколько минут – и наиболее слабые начнут падать, а значит, потянут за собой и всю остальную цепочку связанных людей, подвешивая их на дереве.
Оболонский с тревогой заметил, как мертвенно бледнеет юноша лет восемнадцати, стоявший в связке вторым с краю. Тонкая сорочка, пропитавшись потом, прилипла к его груди, но вряд ли влага хоть немного охлаждала его – в жарком воздухе не колыхнулся ни один листок, ни одна тонюсенькая струйка ветра не принесла долгожданной прохлады. Юноша жадно глотал душный воздух и обессилено склонялся вперед, с трудом удерживая равновесие. Наверняка он будет первым, подумал Константин. И не важно, что еще вчера самоуверенный и наглый юнец без колебаний застрелил бы любого по одному только слову "экселянта", не важно, что завтра, возможно, так и случится, но сейчас, в этот самый момент, мальчишку было до безумия жаль.