– Помечал? У Вас есть записи Брунова?
– Если Вы сможете в них разобраться, – проворчал Кардашев, пряча насмешливый взгляд и доставая из сумки потрепанную записную книжицу, перетянутую бечевкой. Даже в неярком свете лампы было видно, насколько замызганы края листков, кое-где склеившихся в ломкую черно-белую кашу. Книжка явно попала в воду, чернила пошли разводами, что и подтвердилось, когда Герман снял бечевку: высохшие хрустящие листы почти рассыпались от одного прикосновения, а записи на них можно было прочесть лишь в некоторых местах.
– Но мы и без пометок Брунова многое узнали, – спокойно продолжил Кардашев, наблюдая, как склонившийся над столом Оболонский бережно касается бумажных останков, вглядывается в расплывшиеся буквы, – Если Вам интересно.
– Мне интересно, – ответил Константин, не поднимая головы, – Возможно и почитаю. Но не сейчас.
Он захлопнул записную книжку, перевязал ее бечевкой и только тогда поднял невозмутимые глаза на Германа.
– Как оказалось, этим годом пропало десять детей, – неспешно продолжил Герман, разглядывая тауматурга, – Это те, о которых Брунову стало известно, а мы проверили. Двое мальчишек исчезли ранней весной, подозревают, что утонули при половодье. Остальные восемь – в последние два месяца. И все девочки. Что и вправду ненормально. Теперь семьи. В Передоле Антя Макарьев да Сенька Гнилой Зуб из кметов бедных, чего греха таить, от лишнего рта избавиться и сами рады, с ними и разговор был короткий. А вот Василь Хромой за свою семилетнюю Аришку сам кому хочешь ногу свернет.
– Из Передола всего трое? Передол… это где?
– Ближе к болотам, – Герман лениво махнул рукой себе за спину, – Мальчишки были первыми после тех, что утонули. Пропали где-то перед Троицей. А девочка – одной из последних. Дальше. Семирядки и хутор около них. Две девочки…
Герман рассказывал обстоятельно, весомо, неторопливо, даже лениво. Он не старался произвести впечатление, однако работа, сделанная его людьми всего за три дня, более чем впечатляла. Объехать чуть ли не сотню верст, найти в жаркую августовскую пору не просто села да хутора, разбросанные по лесу, что грибы-поганки, но и нужных людей, работающих кто в поле, кто на пастбище, – для этого нужно иметь куда больше времени и сил. А Герман смог. Честь ему и слава?
Константин молча слушал, не пропуская ни единого слова, не перебивая ни единым вопросом, пока Кардашев не закончил.
– … в тех местах, где якобы дети пропадали, чисто. Ни тел, ни ошметков плоти. Если бы то был оборотень, следов на десяток локтей вокруг нашлось бы. А их не было. За все три дня мы вообще ни разу не учуяли оборотня. Поначалу я думал, что Брунов ошибся и причина вовсе не в бестии. Страшно представить, но разве мало лиходеев, которым детишки могли понадобиться для личных утех или на продажу? – Герман говорил почти словами самого Оболонского и его выводы практически совпадали с теми, что сделал сам тауматург.
– …места здесь дремучие, однако перейдите через болота на юг – и пожалуйста, никто искать и не подумает. А потом мы получше изучили места вокруг Передола. Каждую пядь земли в лесу чуть ли не руками ощупали. И нашли. Только не там, куда нам кметы указывали, а совсем в другом месте. Крови там совсем чуть-чуть, зато есть след когтей на рябине и земля волчьими следами усыпана. Так что есть здесь оборотень, господин Оболонский, что человечинкой не брезгует.
– Десяток детей за два месяца, это много крови и малый отрезок времени. Я не знаток тонкостей вашего ведьмачьего искусства, – Герман едва слышно недоверчиво хмыкнул, – но даже мне понятно, что здесь орудовал не обычный оборотень. Так ведь?
Кардашев хмуро улыбнулся, помедлил и ответил:
– Похоже на то. Сначала мы думали, что оборотень-перевертыш живет здесь давно и способен полностью себя контролировать, раз не раскрылся за столько лет. До недавнего времени он и держался в этих рамках. Но месяца два-три назад что-то произошло, что-то значимое для него, и он сорвался. Тут и начинаются нескладушки, господин тауматург. Если оборотень сорвался в гон, то насыщается он тем, что найдет поблизости. А этот мечется. Берет девочку в Самосвятах утром, а на хуторе у Василевой рощи – к ночи. Двадцать верст для него не расстояние, но куда он дел ребенка или останки? Убежище посередине? Если насытился, то не мог же он к ночи проголодаться? Ему два-три дня надо, а он нападает только через пять дней или даже больше. Нелогично. Дальше. Оборотень действует очень тихо, скрытно и чисто – на месте жертву не рвет, следов не оставляет. Для оборотня-перевертыша, перешедшего в стадию гона, это неправильно. Когда тварь подчиняется гону, человеческое в ее сути перестает доминировать, любые человеческие запреты дают сбой и оборотень слышит только голос собственной плоти, страшно голодной и жаждущей. Исчезает также страх перед разоблачением, а потому он не заботится о скрытности. Так что начни перевертыш в гоне искать жертвы, об этом знала бы вся округа и стонала от ужаса. Мы бы об этом знали. Так что у него не гон, он пока латентен. Вопрос в том, зачем ему столько детей? Оборотни запасов не делают. Не белки ведь.
– Вывод?
– Оборотень не один. Их двое, и второй появился здесь недавно, скажем, месяца два назад, или меньше. Это вполне объяснило бы то, что рассказывал один мужик, Мазюта. Твари территорию делили да повздорили между собой, один из них был ранен – вот это-то мужик и видел у Батрянской прорвы. Не сегодня-завтра мы их найдем.
– Допустимо, – коротко заметил Константин, – Но может быть и другое объяснение.
– Неужели? – резко вскинулся Герман.
– Вы, Кардашев, умны и наблюдательны. Не сомневаюсь, Вы хороши в своем деле. Вы не дурак. Так почему Вы держите за дурака меня?
Герман откинулся назад. Под его правым глазом предательски задергался нерв и это было единственным проявлением его ярости.
– Что Вы хотите этим сказать, Оболонский?
– Почему Вы так стараетесь меня убедить, что это перевертыши? Вы полагаете, я не способен отличить действия перевертыша от цепного?
Несколько секунд Кардашев молчал и пристально всматривался в аристократические черты невозмутимо застывшего перед ним человека. Как же достал его этот надменный выскочка с его догадками и властными замашками! Держался бы себе подальше от того, что ему не по зубам!
– Не перевертыш – это серьезное заявление, – отрывисто бросил он, когда молчание стало просто неприличным, – Не понимаю, зачем Вам все усложнять?
– А я сюда приехал не шутки шутить. Итак, что Вам известно про того оборотня – цепного оборотня, что гуляет по здешним лесам? Это только несведущие люди любых тварей, которые могут менять облик с человеческого на звериный, оборотнями зовут, но мы-то с Вами знаем разницу?
– Перевертыш добровольный – это сравнительно просто, – принялся рассуждать Кардашев легко и внешне непринужденно, даже с улыбкой, однако ж изрядную долю издевательства скрыть не смог, как и с трудом подавляемой злости к сидящему напротив человеку, – Вогнал себе в пень три ножичка, перекинулся через них и бегай волком пока не надоест. Перевертыш принудительный – немного сложнее. Подстроить так, чтобы человек вступил в зачарованный круг в полнолуние – это надо постараться, но по большому счету больших умений и умствования не требуется: знай себе травы, формулу да привычки дурня, которого желаешь зачаровать. Годик-другой прошел – чары сами спадут. А вот цепной оборотень – это уже не игрушки. Цепной оборотень это тот, кто подчиняется своему поводырю и душой, и телом, вернее, двумя телами – человеческим и звериным, сильными, выносливыми, неустающими. И бабке-шептухе провернуть такое подчинение не под силу, даже не каждый хороший колдун рискнет это сделать. То высшей магии уровень, даже я не все понимаю в ритуале. На крови делается, между прочим. Так вот куда Вы клоните, господин Оболонский? Из крохотного дельца о пропаже детей желаете раздуть дело об ужасном кровавом колдуне верхом на цепных оборотнях? Только что им здесь делать в этом гиблом болоте? Какие великие злодейства совершать? Оглянитесь, откуда здесь высшие маги? Пара травников да местная старуха-знахарка, что и так на ладан дышит – вот и все чародеи на весь повет. Даже ведьмы приличной нет. Куда Вас несет, господин Оболонский? Ради этого мифического колдуна Вы сюда приехали?
– Почему бы и нет? Искать поводыря, именно это я и собираюсь делать, – насмешливо ответил Константин, – У Вас есть кто-нибудь на примете?
Желваки на скулах Германа ощутимо перекатились, а губы тронула легкая улыбка.
– Представьте, есть. Некто Тадеуш Менькович, местная легенда.
– Почему Менькович?
"Экселянт" не маг, а значит, управлять оборотнями не сможет – это Оболонский знал наверняка и узнал это в тот самый момент, когда коснулся руки Меньковича. В хозяине "замка" не было ни намека на магический дар, однако это совсем не значило, что мага нет в его окружении. Как раз маг таки и был у Меньковича, но как Кардашев узнал об этом – вот что было интересно.
– Подозрительная личность, – внезапно хохотнул Герман, – Приехал по весне, то бишь месяца четыре назад, как раз накануне первых исчезновений детей, живет в своем замке на болотах уединенно, перессорился в повете со всеми, с кем только возможно…
– И это все причины, чтобы его подозревать? – чем больше Кардашев прикрывался очевидным, тем больше у Оболонского возникало причин искать нечто глубоко скрытое.
– Этого мало? В селах поближе к болотам поговаривают, что в последнее время у Батрянской прорвы волки все воют да воют, а ведь не сезон, согласитесь. Менькович прибыл с молодой женщиной, то ли женой, то ли невестой, то ли просто полюбовницей. Ведет себя как-то таинственно, похоже, боится чего-то. Вот я и подумал грешным делом, а не решился ли он – или она – легенду про Бельку повторить? Со счастливым в их понимании концом, разумеется.
– О, Вы уже и местные легенды знаете?
– А то ж, – рассмеялся Герман, – Об этом в первую очередь узнавать стоит. За каждой легендой маячит нереализованная возможность.
– Верно, – коротко кивнул конкордский советник, – Однако для воплощения легенды оборотни ни к чему.
– Согласен, – кивнул Герман, – А если планы у Меньковича куда больше, чем произвести потомство? В таком уединенном месте вообще удобно опыты ставить, Вы не находите? И не окажись мы случайно рядом, кто б узнал об этом?
– Зачем ему? Менькович – конкордский дворянин, оборотни в Трагане ему не помогут, – холодно заметил Оболонский.
– А если оборотни тут ни при чем? Да и его намерения вовсе не в Трагане?
Что ж, это был довод, который и самого Оболонского ставил в тупик. Зачем Меньковичу маг, если невозможно применить магию для захвата конкордского княжеского престола? Кому в голову придет готовить магические штучки, отправляясь войной на Трагану, столицу Конкордии, в самое сердце "белого" пятна, где магия бессильна?
Константин мягко встал, этим нерезким движением всколыхнув слабое пламя лампы, отчего по стенам побежали загадочные тени. Встретился глазами с выжидательно застывшим на неудобном стуле Германом, уставшим от жары и разговора, но не сдавшимся, бледным, с крошечными бисеринками пота, рассыпавшимися по лбу, с расстегнутой до середины груди сорочкой.
– Что ж, на сегодня довольно, – ровно сказал Оболонский, – Есть что-нибудь срочное, что вы собирались делать завтра?
– Один утопленник да хутор третьего дня погоревший, – пожал плечами Герман, – Я как раз собирался завтра поутру его навестить. Составите компанию? – предельно учтиво спросил он.
Оболонский кивнул, сухо попрощался и вышел.
Еще один день состязания в учтивости, и у кого-то окончательно сдадут нервы, невесело подумал Кардашев, раздраженно утирая потный лоб. Сомнительно, что у Оболонского.
Ночь почти не принесла прохлады, а утро заявило о грядущей жаре ослепительно чистым небом и отсутствием ветра.
Едва встало солнце, Герман и его отряд были готовы в путь. Если они и надеялись выехать в одиночку, то были разочарованы – Оболонский не опоздал. Он появился свежий, умытый, чуть порозовевший от ледяной родниковой воды, гладко выбритый, безупречно аккуратный, будто не было ужасной душной ночи… мокрых сбитых простыней… слипшихся на голове волос.
Кардашев хмуро кивнул в приветствии, Оболонский спокойно обвел глазами отряд. Кроме самого капитан-поручика членов отряда было пятеро. Молодого парня, встреченного вчера у колодца, звали Аськой, просто Аськой. Он молчал, но оказался самым дружелюбным из всех, даря широкие улыбки во весь рот направо и налево. Высокого широкоплечего громилу с массивной нижней челюстью и прямым неприязненным взглядом Кардашев назвал Подковой, и эта кличка как нельзя более кстати подходила тому – крепкий, добротный, несгибаемый. Впрочем, насчет последнего было с точностью до наоборот. Как впоследствии оказалось, свою кличку молодец именно за то и получил, что запросто гнул подковы пальцами. Чернявый мужичок, похожий на цыгана, звался Стефаном Борским, среди своих – Стефкой. Его по-галочьи черные глаза-бусины без стеснения окинули фигуру Оболонского, будто впервые увидели, и с вызовом прищурились, но как только взгляд советника переместился на следующего члена отряда, потеряли к нему всякий видимый интерес. Стефка явно не мог долго устоять на месте, за пару минут задержки во дворе несколько раз перепроверил подпругу своего коня и переложил дорожные мешки поудобнее.
Гаврилой Лукичом звали невысокого росточка сухонького мужчину лет шестидесяти, аккуратного до педантичности. Он единственный звался по отчеству или вообще только по отчеству, что в этих краях не было принято. Лукич говорил тихим голосом, вежливо, чуть извиняясь, но глаза его смотрели прямо и испытующе. Умные глаза, Оболонский сразу это отметил.
И наконец, последним был Алексей Порозов. Тридцатилетний мужчина в самом расцвете сил и способностей с первого взгляда казался бузотером и дебоширом. Следы вчерашней попойки заметно отпечатались на его физиономии, свидетельством чему были слегка замедленные движения да хмурый, рассеянный взгляд, ищущий причину сорвать на ком-нибудь злость. Повиноваться кому-либо явно было не в его достоинствах, однако к молодому и более успешному Кардашеву он не испытывал ни зависти, ни обиды – это было очевидно. Оболонского это даже немного удивило.
После недолгих колебаний, мимолетных жестов и знаков, для людей посторонних кажущихся ничего не значащими, отряд разделился. С Оболонским к сгоревшему хутору поехали Стефка и Подкова; Герман отправился с остальными, неожиданно издав залихватский клич, расхохотавшись и пустив лошадь в галоп. Его проводили веселыми взглядами, в которых читалось что-то близкое к обожанию.
Оболонский отвернулся. Кардашев не посчитал нужным сообщить, куда отправляется сам со своей частью отряда, и не дал возможности советнику спросить об этом. Да он и не настаивал. Со временем Герман сам расскажет. Быть не может по-другому!
Ехали не торопясь, оттого прибыли на место чуть ли не к полудню. Лес давал какую-никакую тень и сравнительную прохладу, особенно там, где вековые ели обступали малоизъезженную дорогу и практически смыкались верхушками вверху, устраивая таинственный темный тоннель. Однако стоило выехать на прогалинку, как духота навалилась со свирепостью голодного медведя. Жаркий воздух колыхался перед глазами как горячий кисель из лесных запахов. На все лады пели птицы, фыркали лошади, которым нещадно досаждали слепни, люди молча потели и раздраженно утирали соленую влагу, разъедающую глаза, да нервно махали руками, отгоняя жужжащих кровопийц.
Спутники Оболонского о чем-то тихо переговаривались между собой, посмеивались или бранились, однако к нему самому не обратились ни разу. Впрочем, его это не волновало. Константин погрузился в размышления, но жара отвлекала, и все, что он надумал за несколько часов пути, так это то, что здесь что-то неправильно. Вроде стандартная ситуация – оборотни на охоте, множество жертв… А все-таки не то. Будь у него хоть один реальный труп, он смог бы его обследовать и более конкретно установить причину смерти, но тел не было, а значит, не было и причин обвинять оборотней, существование которых тоже нужно было доказать. Следы когтей на рябине мог оставить и обычный волк, а пару капель крови потерять случайно зацепившийся за колючий куст путник. И вообще, кого и в чем обвинять?
Все это дело было беспорядочным собранием каких-то домыслов и слухов, практически не подтвержденных фактами, и только не дающая покоя интуиция да еще, пожалуй, природное упрямство заставляло Оболонского держаться своих выводов, а не бросить это дело – на чем так поразительно упорно настаивал Кардашев. Возможно, Кардашев и прав, обвиняя в том, что он делает из мухи слона, но ведь и сам Герман поступал так же, а это было странно. Оболонский с досадой сжал челюсти и прикрыл глаза. Где искать? А главное, что искать? Жара раздражала. Раздражало даже то, что его что-то раздражает.
Откуда-то явственно тянуло гарью.
– Приехали, Ваше благородие, – неприязненно протянул Подкова и крякнул, спешиваясь. Лес закончился, у большого дуба дорога резко поворачивала вправо, выкатывая свои желто-песочные дорожки-колеи на большой луг с редкими купками невысокого кустарника. По левую руку за довольно высоким утесом и кромкой леса виднелись воды озера, по правую – постройки. Оболонский подъехал ближе и тоже спешился, удрученно оглядывая обгорелые останки.
– Сам бы не увидел, не поверил, – прокаркал сзади Стефка. Голос у него был гнусавый и гортанный одновременно, какой-то разбойниче-вызывающий, да и сам он не выглядел благовоспитанной девицей из пансиона. Оболонский чуть усмехнулся, продолжая рассматривать пожарище. Его глаза сузились, томления, вызванного то ли жарой, то ли тоской, как не бывало, ноздри едва заметно расширились.
– Поджог?
– И коню понятно, – Стефка безразлично, но звучно почухал под намокшей от пота рубахой, – Вишь, пламя шло с востока, с луга, да ветром подхватило, вон как береза за домом выгорела. Огонь не в доме зачинался, не-е.
– Что ж тебе не нравится? – обернулся Константин, заглядывая в наглые черные глаза Стефки, – Подумаешь, поджог. Соседи счеты сводили.
– А ты посмотри, барин, кругом, – с ленцой ответил тот, – Сушь такая, что яблоки морщатся, трава на корню усыхает. Ковырни землю – трухой отдаст. Да тут должно бы все выгореть, до последней деревяшки, до последнего колышка! Тут пожару бы на пол-леса, не меньше, и озеро не спасло бы – огонь ведь не к нему, а от него пошел. А здесь что? Хата погорела, сарай – а за ними огонь как ножом отрезало. А что хлев? А гумно? А стога не тронутые? Не-е, барин, чудное здесь пламя гуляло.
– Верно, – весело осклабился Оболонский, на что Стефка недоуменно покосился, – Проверим, Стефан, проверим. Всему свое время.
Он еще раз обошел кругом обугленные камни фундамента. Хата была большая, богатая, нетипичная для этих мест, рассчитанная на немалую семью, да и пристройки об этом говорили. Здесь явно держали скот, и не одну корову. Маленький ухоженный огородик и виднеющееся за поникшими от жары кустами небольшое убранное поле говорили о том, что хозяева были трудолюбивы и аккуратны. Так где же они?