- Так точно, Herr Kommandant, это был он, Алексей.
Брайтнер самодовольно улыбнулся и снова выставил указательный и средний пальцы с зажатой между ними сигаретой в сторону своего подчиненного:
- Рассказывайте.
- Алексей неожиданно для нас выскочил из барака через окно. Он что–то кричал, но у нас ведь у всех есть на все возможные случаи соответствующие инструкции, и часовой на караульной вышке…
- …открыл по нему огонь, - перебил своего подчиненного Брайтнер. - Ведь так?
- Именно так, Herr Sturmbannführer[68]. Остальные заключенные утверждают, что он попытался спастись бегством после того, как они решили, что на расстрел пойдет именно он.
- Прекрасно, прекрасно, - пробормотал комендант, сильно затягиваясь сигаретой.
Обершарфюрер растерянно ждал, что еще ему скажет его начальник, и, чтобы скрыть свою растерянность, то и дело затягивался сигаретой. И вдруг комендант резко к нему повернулся.
- Мой дорогой Шмидт, мы потеряли еще одну пешку. Этого и следовало ожидать. В шахматах жертвуют в первую очередь именно пешками. Но это делает данную игру еще более интересной, разве не так?
- Э–э… да, несомненно, Herr Kommandant.
Брайтнер принялся молча курить.
- Простите, Herr Sturmbannführer… какими будут ваши дальнейшие указания?
- Мои указания?.. А, ну да, конечно. - Комендант бросил окурок на землю и раздавил его носком сапога. Шмидт поступил со своим окурком так же. - Мои указания таковы: все должно происходить так, как и раньше.
- Но… может, нам усилить охрану? Мне не хотелось бы, чтобы кто–нибудь из этих заключенных снова попытался…
- Нет, - перебил подчиненного комендант, - больше они ничего подобного делать не станут - в этом можете быть уверены. Только глупая и ничтожная пешка может совершить такой бессмысленный поступок. Держите меня в курсе всех событий - даже самых незначительных. Не упускайте ничего из внимания. И сообщайте абсолютно обо всем, что могло бы меня хоть чуть–чуть заинтересовать.
- Я могу идти, Herr Sturmbannführer?
- Да… Или нет, задержитесь на секунду. Как по–вашему, Herr Шмидт, кого они выберут?
Обершарфюрер растерянно посмотрел на своего начальника:
- Я… я не знаю, Herr Kommandant…
- Послушайте, Herr Шмидт, я же не требую от вас, чтобы вы написали мне по этому поводу подробный рапорт. Просто скажите мне - так, по–дружески, - кого, по вашему мнению, они решат отправить на расстрел?
- По моему мнению, Herr Sturmbannführer, раз уж помощник капо уже мертв, они выберут самого капо, то есть Яцека.
- Вы в этом уверены, Herr Шмидт?
Обершарфюрер, сам того не замечая, горделиво расправил грудь: ему польстило то, что начальник столь живо интересуется его мнением.
- Да, уверен.
- А Пауля Хаузера они не выберут? Вы о нем, случайно, не забыли?
- Если он человек умный, он будет помалкивать. Никто ведь не заставляет его рассказывать, кто он на самом деле.
- Вы в этом уверены?
Брайтнер как–то криво усмехнулся, от чего его подчиненному стало не по себе. Шмидту подумалось, что ему и самому уж лучше стараться помалкивать.
- Видите ли, Herr Шмидт, ситуация на шахматной доске зачастую оказывается гораздо более запутанной, чем может показаться с первого взгляда. Фигура, которая вроде бы уже обречена, иногда оказывается именно той фигурой, которой делают шах королю… Можете идти, Herr Oberscharführer.
Шмидт вытянулся по стойке "смирно" и тут же вскинул руку в нацистском приветствии. Затем повернулся и пошел прочь, однако не успел он сделать и двух шагов, как комендант его окликнул:
- Herr Oberscharführer!
Шмидт обернулся.
- Я передумал, - сказал Брайтнер. - Все остается как и прежде - все, кроме одного. Скажите заключенным, что я по–прежнему жду, когда они назовут мне одно имя. Однако времени на это у них теперь будет меньше. Они должны назвать мне это имя не позднее не восьми, а шести часов утра. В конце концов, число кандидатов на расстрел сократилось, и поэтому выбирать им будет легче.
Обершарфюрер снова вытянулся по стойке "смирно" и удалился.
Брайтнер, вернувшись в дом и оказавшись в столовой, сел на свое место, положил на колени салфетку и взялся за ложку.
- Какие–то проблемы, дорогой?
Брайтнер улыбнулся.
- Нет–нет, никаких, - ответил он, поднося ложку ко рту. - Так, обычные хлопоты.
10 часов вечера
Обершарфюрер снова появился в прачечной примерно через полчаса после того, как сообщил, что доложит о произошедшем инциденте коменданту лагеря.
Услышав, как заскрипела дверь, заключенные вздрогнули. Один лишь Пауль даже и бровью не повел.
Яцек тер щеку, на которой от удара кулака Алексея образовалась огромная гематома. Увидев обершарфюрера, он, как и все остальные, вытянул руки по швам и замер.
Эсэсовец обвел всех взглядом. Его губы искривились в издевательской усмешке, от которой заключенным стало не по себе.
- Комендант приказал вам и дальше оставаться здесь. Он ждет, когда вы назовете ему имя.
Никто не осмелился даже вздохнуть.
- Комендант хочет, чтобы вы решили, кто из вас будет отправлен на расстрел, не позднее…
Обершарфюрер сделал паузу и посмотрел поочередно на каждого из заключенных.
- …шести часов утра.
Häftlinge напряглись еще больше. Никто не решился произнести ни слова - никто, кроме Моше.
- Но… - начал было он.
Обершарфюрер с угрожающим видом приблизился к нему.
- Ты плохо расслышал, Моше? Я сказал: "Не позднее шести часов утра".
- Алексей уже мертв, и именно его мы и выбрали…
- Комендант приказал, чтобы одного из вас поставили к стенке и расстреляли. Расстреляли, понятно? Расстреливать будет линейный взвод. Как предусмотрено инструкцией. Алексей же погиб во время попытки бегства. Это совсем другое дело.
Он повернулся на каблуках и пошел прочь. Моше закрыл за ним дверь.
- Теперь нам придется начинать все сначала, - сказал он.
- Пойдем доиграем, папа?
- Нет, Феликс. Сейчас уже слишком поздно. Тебе пора ложиться спать.
- Папа, мы не закончили партию! Мне не хотелось бы заставлять все эти фигуры стоять на доске и ждать аж до утра… Они устанут!
- Не устанут. Это всего лишь деревянные шахматные фигуры, Феликс.
- Неправда! У них ведь уже даже есть имена!
Мальчик посмотрел умоляющим взглядом на мать. Та ласково погладила его по голове и затем повернулась к мужу:
- Не будет большого вреда, если Феликс ляжет спать чуть–чуть попозже. Идите наверх. Я тем временем наведу здесь порядок… Когда я закончу, Феликс, я приду за тобой и уложу спать.
Мальчик поспешно встал со стула. Шахматы интересовали его не так уж сильно, однако они были хорошим поводом для того, чтобы лечь спать чуть–чуть попозже.
- Хорошо, - кивнул Брайтнер. - Пойдем, Феликс.
Отец и сын поднялись вверх по лестнице, направляясь в комнату на мансардном этаже. Феликс перескакивал с одной ступеньки на другую с фальшиво–показной бодростью уже уставшего, но не желающего ложиться спать ребенка.
- Ты уверен, что еще хочешь поиграть, Феликс?
- Ну конечно, папа!
Они расположились у шахматной доски - каждый со своей стороны.
- Чей ход, папа?
- Твой, Феликс.
Мальчик ухватился пальцами за пешку и передвинул ее сразу на три клетки вперед.
- Так нельзя, Феликс. Пешка может перемещаться только на одну клетку за один ход.
- Но эта моя пешка - особая, папа. Я ее натренировал. Ее в казарме заставляли делать много всяких физических упражнений - с утра и до вечера. Сначала она научилась перемещаться на две клетки за один ход, а затем даже и на три… Понимаешь, я создал специальный отряд - отряд пешек–прыгунов. Они такие прыткие, что могут напасть даже на коня.
Брайтнер улыбнулся.
- Это - пешка, Феликс. Она перемещается за один ход только на одну клетку, причем только вперед. Кроме того, не нужна тебе никакая пешка–прыгун.
Феликс окинул взглядом шахматную доску. Его уже клонило в сон, а потому мысли у него путались. Он, не долго раздумывая, сделал ход какой–то фигурой. И вдруг отец съел его пешку слоном. Мальчик едва не заплакал.
- Минус еще одна пешка, - сказал Брайтнер сыну. - Теперь у тебя, если не считать короля, осталось только восемь фигур.
- Я все равно выиграю, папа.
Брайтнер улыбнулся:
- Посмотрим.
- Кто–то хочет что–нибудь сказать?
Моше глянул на Отто. Даже этот несгибаемый политзаключенный и тот, похоже, выдохся. Усталость, голод, жажда - все это уже начало сказываться.
- Берковиц?
- Мы можем проголосовать еще раз…
- Вот только толку от этого все равно не будет, разве не так?
Моше посмотрел на остальных заключенных. Иржи отвел глаза. Мириам молча сидела в углу, сосредоточенно о чем–то думая.
- А если мы откажемся выбирать? - спросил Элиас.
- То есть как это откажемся?
- Когда завтра утром время выйдет, мы скажем коменданту, что мы никого не выбрали. Давайте отдадим себя в руки Господа.
Берковиц, обдумав слова Элиаса, сказал:
- Ну и чего мы тем самым добьемся? Нас просто расстреляют всех восьмерых.
- Неужели вы не понимаете? Мы и так уже обречены. Все обречены. Даже ты, - Элиас повернулся к Паулю. - Да, даже ты обречен, хотя твой отец - генерал–майор. Русские находятся всего лишь в нескольких сотнях километров отсюда. Очень скоро этот ваш могучий рейх рухнет, причем с позором. Думаешь, в Берлине о тебе сейчас кто–то переживает? Ты тешишь себя надеждой, что твой отец тебя защитит, а ведь ты даже не знаешь, жив ли он.
Бывший эсэсовец, вздохнув, промолчал: реплика Элиаса угодила прямо в цель.
- Брайтнер вполне может сказать, что ты погиб в результате несчастного случая - например, несчастного случая, подстроенного каким–нибудь мерзким евреем. Он, Брайтнер, пытался тебя защитить, но судьба распорядилась так, что… Здесь, в лагере, есть тысяча вариантов того, как можно умереть. А результат все равно один.
- Нам неизвестно, действительно ли Брайтнер хочет убить нас всех восьмерых, - сказал Берковиц. - У нас нет никаких оснований так полагать.
- Мы в любом случае все умрем - то ли здесь, то ли в крематории. Однако если мы не станем называть Брайтнеру ничьего имени, мы победим, а он проиграет. Это будет означать, что ему не удалось нас сломить. Мы окажемся более сильными, чем он, - несмотря на всех его часовых и все его пулеметы. Он может отправить нас на тот свет, но он, по крайней мере, не может заставить нас обрекать кого–то одного на смерть.
Моше подошел к мужу женщины, которую любил. На его губах играла свойственная ему ироническая улыбка.
- У нас есть возможность пожертвовать одним из нас ради спасения остальных семерых. Этого, по–твоему, мало, Элиас? Вспомни, что Авраам был готов пожертвовать своим сыном Исааком. А у нас, к счастью, есть возможность пожертвовать не сыном, а всего лишь тем, кто нас мучил.
Моше посмотрел на Яцека. Тот выдержал его взгляд.
Берковиц кивнул. Отто тоже дал понять, что согласен.
- Смерть Алексея не принесла никакого результата, - сказал Моше. - А потому теперь…
- …у вас не остается никого, кроме меня, - усмехнулся Яцек, не выказывая абсолютно никакого страха.
- Думаю, что все остальные со мной согласны.
- Да, - без малейших колебаний сказал Отто.
- Да, я тоже согласен, - кивнул Берковиц.
- Иржи?
- Какой смысл об этом спрашивать? Посмотрите сюда, - Иржи закатал одну из своих штанин аж до паха. Его ляжка была покрыта синяками. - Ты это помнишь, Яцек? Когда Алексей был занят чем–то другим и не мог никого бить, ты лично дубасил меня, чтобы угодить немцам.
- Элиас?.. Хотя нет, ты не будешь голосовать, это нам уже известно. Пауль?
Немец пожал плечами:
- Я не возражаю.
- Остается Мириам, - заметил Берковиц.
Мириам подняла голову и посмотрела на мужчин.
- Я не знаю, кто такой Яцек, я с ним не знакома. Поэтому не могу ничего сказать. Я знаю только одно: он хочет жить, а я - нет.
- Мириам… - обратился к ней Моше, однако она не дала ему возможности договорить.
- Моше, - сказала она, - ты всегда пытался выступать в роли посредника, разве не так? Это твое ремесло. Посмотри на них, - она стала показывать ему поочередно на всех остальных заключенных, начав с Берковица. - Он хочет жить ради своих денег. Отто - ради своей революции. Пауль - ради своего фюрера. Элиас - ради своего Бога. Иржи - ради своей сцены. А ты, Моше…
Она подошла к нему и, вытянув руку, погладила его по щеке. Ее голос смягчился.
- Ты хочешь жить, потому что ты любишь жизнь. Она кажется тебе удивительной. Даже здесь, в этом лагере, ты не перестаешь ею наслаждаться. Ведь правда?
Моше опустил глаза.
- У всех имеются убедительнейшие основания для того, чтобы стремиться выжить. У вас есть нечто большее, чем вы сами, и оно вас поддерживает, дает вам силы. А я не… - К глазам Мириам подступили слезы. - Я жила только ради Иды. Я не верю в Бога. (Элиас вздрогнул.) Уже больше не верю. Я не верю в деньги и тем более в революцию, а про фюрера я думаю, что он всего лишь психопат… Позовите коменданта и скажите ему, что вы выбрали меня. Мне не хватает мужества броситься на проволочные заграждения, чтобы меня убило током… Поэтому…
Мириам замолчала.
Элиас, Моше, Иржи и Берковиц растерянно переглянулись.
- Нет, Мириам, - сказал Моше. - Мы этого не сделаем.
Яцек больше не стоял на одном месте (он подпирал спиной стену), а начал ходить взад–вперед по бараку. Он ходил, обхватив себя руками: он, казалось, пытался таким способом защититься.
- Получается, остался только я, - наконец сказал он.
- А чего ты ожидал? Что мы будем благодарны тебе за то, когда ты бил нас сам или заставлял бить нас своих прихлебателей? - Отто с трудом сдерживал гнев.
- Я вас бил, это правда.
- Ты пускал в ход палку каждый раз, когда у тебя появлялась такая возможность.
Яцек встал прямо напротив "красного треугольника":
- А вот это неправда, Отто, и ты это знаешь.
- Ты…
- Я бил вас только тогда, когда это было действительно необходимо, когда я попросту не мог этого не делать…
- …что случалось довольно часто, - перебил его Моше. - Ладно, хватит, Яцек. Тебе не удастся выставить себя в роли жертвы. Не говори, что поступать так ты был вынужден. Никто не заставлял тебя становиться капо. Многие от этого отказывались.
- Это правда. Никто меня не заставлял.
- Немцы давали тебе дополнительную порцию еды, жир для смазывания деревянных башмаков, ломоть хлеба, маргарин и, возможно, сигареты. Тебе не приходилось работать, лежанка у тебя была мягкой, ты не попадал ни под какие селекции…[69] Ты поступал так, потому что пытался выжить…
- Как и все вы. Вы все тоже пытаетесь выжить.
- Но не такой ценой. Не такой. Если кто–то из находящихся здесь и заслуживает смерти, то это ты.
- Я поступал так ради хлеба и ради дополнительной порции похлебки, это правда. Однако все совсем не так просто, как ты пытаешься представить.
Берковиц вопросительно уставился на Яцека:
- Что ты хочешь этим сказать?
- Иржи рассказал вам, что когда–то я был футболистом. Играл в защите, старался не позволять противнику забивать голы. Когда играешь, нужно соблюдать правила, а иначе судья дунет в свой свисток и удалит тебя с поля.
- Здесь судьи не удаляют с поля, а отправляют на расстрел, - сказал Моше.
- Здесь, в лагере, тоже есть свои правила. Я их соблюдал - точно так же, как соблюдал правила на футбольном поле. Однако соблюдал я их не всегда. Когда я играл в футбол, мне доводилось - хотя и редко, но все же доводилось - нарушать правила. На поле иногда замечаешь, что судье тебя не очень хорошо видно, потому что между ним и тобой находятся другие игроки, и тогда можно как бы невзначай помочь себе в работе с мячом рукой. Или же можно сделать вид, что слегка выскочивший за линию мяч остался в пределах поля, и продолжать играть дальше как ни в чем не бывало. А еще я умышленно падал, как будто меня сильно толкнули, хотя в действительности меня никто даже и не касался. В общем, бывают ситуации, когда можно обдурить судей, и если мне представлялась такая возможность, я это делал.
- Не переживай, - сказал Моше, - мы не разоблачим тебя перед федерацией футбола.
- Ты все шутишь, Моше, а я говорю о вещах серьезных. Да, я - Blockältester, и я бил вас, чтобы спасти самого себя…
- Не забудь также упомянуть о порциях похлебки, отнятых тобою у "мусульман", о хлебе, которым ты с нами не делился, и о том, как ты помогал эсэсовцам во время селекций…
- Да, Моше, было и такое. Я помогал эсэсовцам во время селекций, это правда. А ты помнишь Карла, сапожника?
Лицо Моше омрачилось.
- Вижу, что помнишь. А ты помнишь, кто устроил его работать в мастерских, в результате чего он целыми днями находился в более–менее теплом помещении, а не разгружал шпалы по сто килограмм весом при десяти градусах ниже нуля? Знаешь, почему я это сделал, Моше? Потому что я видел, что на морозе он долго не протянет. Я имел возможность выбирать, и я предпочел послать разгружать шпалы кое–кого покрепче. Получается, что я попытался этому немощному человеку помочь.
- Может, приведешь еще один подобный пример, Яцек?
- Хорошо, я приведу тебе еще один пример. Ты помнишь селекции, которые проводились в марте, а, Моше? Ты их помнишь?
Никто не смог бы их забыть.
- Скажи, Моше, что я попросил тебя раздобыть для меня в "Канаде"?
- По–моему, жидкую пудру.
- Такую, какую используют женщины, да?
- Насколько я помню, да, именно такую.
- И что я с ней сделал? Это ты помнишь? Я приобрел ее у тебя, чтобы ею подкрашивали себе щеки слишком бледные Häftlinge и чтобы они тем самым могли пережить селекцию. "А ну–ка, побегай туда–сюда! - говорил я каждому из них как раз перед тем, как он должен был отправиться на осмотр к врачу. - Побегай туда–сюда так, как будто за тобой гонится сам дьявол". Благодаря такому бегу и моей жидкой пудре некоторым из них удалось благополучно пройти осмотр и тем самым спастись.
- Однако очень многим этого сделать не удалось.
Яцек встал прямо напротив Моше. Он был выше его ростом.
- Хочешь, я назову тебе еще одного человека, которому удалось спастись благодаря мне? Это ты, Моше. Когда два месяца назад ты заболел дизентерией, кто устроил тебя в лагерную больницу? Скажи мне, кто?
Моше отвел взгляд.
- Я, в общем–то, смог бы устроиться туда и сам, - сказал он.
- А кто предупредил тебя, что в то утро в больнице будет проводиться селекция? Кто посоветовал тебе срочно вернуться в барак? Кто, Моше?
Моше ничего не ответил. Остальные заключенные тоже молчали.