Голос вернул Брайтнера к действительности. Он опустил глаза и внимательно посмотрел на шахматную доску на столе, с одной стороны которого находился он сам, а с другой - рапортфюрер, в обязанности офицера входило прежде всего составление отчетов - рапортов - о состоянии дел в лагере. Этот - подчиненный непосредственно ему, коменданту - офицер нерешительно смотрел на начальника.
- Конем, Herr Kommandant. Я пошел конем.
Произнеся эти слова, рапортфюрер указал рукой на коня - как будто он, Брайтнер, не держал в уме взаимное расположение шахматных фигур и не мог заметить произошедшее в нем изменение.
Комендант, вздохнув от скуки, сделал ход слоном и затем откинулся на спинку стула.
- Шах, - объявил он. - И мат, - добавил секундой позже.
Его противник попался в самую что ни на есть незатейливую ловушку. Даже новичок в шахматах и тот заметил бы ее с первого взгляда.
- Вы - отличный офицер, Herr Rapportführer[30]. А еще великолепный организатор. Кроме того, ваши рапорты всегда составлены очень скрупулезно. Но вот… - комендант сделал паузу. - Но вот игрок в шахматы вы… никудышный. Да, никудышный.
Рапортфюрер поднялся со стула.
- Мне жаль, что я не смог оказать вам достойного сопротивления, Herr Kommandant. В следующий раз я постараюсь быть более внимательным. А теперь позвольте вас покинуть.
Он четко отдал честь и замер в ожидании.
Брайтнер жестом показал, что подчиненный может идти. Чуть позже он стал наблюдать в окно, как рапортфюрер маленькими нервными шажками пересекает внутренний дворик возле блока 11. Бедный самонадеянный дурачок! Он, наверное, думает, что его скоро порекомендуют рейхсфюреру как кандидата на повышение. Идиот… Брайтнер скрестил пальцы и, выворачивая ладони наружу, вытянул руки вперед. Движение помогало ему обрести спокойствие духа.
В этот момент открылась входная дверь блока 11. Подобно тому, как крот вылезает из–под земли на свет божий, из двери появились несколько абсолютно голых заключенных, прикрывавших глаза ладонями и двигавшихся очень неуверенно.
Брайтнер, устало потягиваясь, вспомнил, что это те десятеро заключенных, которых должны расстрелять в отместку за совершенный тремя другими побег. Три дня усиленных поисков закончились безрезультатно: изловить сбежавших так и не удалось, а потому эти десятеро будут казнены. Единственный способ воспрепятствования непрекращающимся побегам состоял в том, чтобы воздействовать на совесть потенциальных беглецов. Убивать родственников и друзей - это было самое эффективное средство подавления желания дать деру из лагеря.
Комендант стал равнодушно рассматривать этих десятерых. Худые, с выступающими костями, еле волочащие ноги. Для него, Брайтнера, они были всего лишь частью массы недочеловеков, в которой в данное время нуждался Третий рейх, но которая рано или поздно издохнет от истощения. Он не испытывал по отношению к ним ни злости, ни ненависти: он просто осознавал, что низшая раса должна уступить место расе высшей.
Эти десятеро сбились перед стеной в кучу - они как будто пытались спрятаться за спинами друг друга. Молчаливые, робкие, они не могли оказать никакого сопротивления и вели себя крайне пассивно. Они ожидали последнего в их жизни приказа.
Брайтнер вздохнул, ожидая, когда же раздастся ружейный залп. Он лениво вытянул из лежащей на столе стопки документов листки, на которых были напечатаны сведения об этих десяти заключенных и которые он приказал принести ему три дня назад. Он стал рассеянно просматривать бумаги. Политзаключенный, еврей–торговец, еще один еврей, но очень богатый, обычный уголовник, который, как это часто бывало, стал старостой блока… Ничем не примечательная разношерстная компания людишек, которым предстояло погибнуть ради процветания Третьего рейха.
Брайтнер поднял взгляд. Солдаты выстраивали этих людишек перед стеной в ровную шеренгу. Расстрел надлежало провести быстро и без лишнего расхода патронов. Комендант наблюдал за происходящим, дожидаясь, когда же наконец прогремят залпы и вся эта возня у стены закончится.
Моше всматривался в лица эсэсовцев, которые вот–вот отправят его на тот свет. Он пытался разглядеть в них хотя бы проблески сострадания. Однако эти лица были равнодушны, суровы, бесчувственны - что, по–видимому, являлось следствием нескольких лет муштры и строгого соблюдения воинской дисциплины.
Эсэсовцы вскинули винтовки и направили их на заключенных. Еще пара мгновений - и все, конец. Моше закрыл глаза. У него не хватало мужества взглянуть смерти в лицо. Подобное проявление героизма всегда казалось ему нелепым и, кроме того, бесполезным. Единственное, чего он сейчас желал, - так это чтобы все закончилось как можно быстрее.
Он услышал, как эсэсовцы передернули затворы.
- Стой!
Моше изумленно открыл глаза. Со стороны здания администрации концлагеря к месту расстрела бежал солдат.
- Стой! - кричал он что есть мочи, махая рукой и при этом стараясь не поскользнуться на жидкой грязи.
Обершарфюрер, руководивший расстрелом, удивленно повернулся в сторону солдата. Его подчиненные, уже целившиеся в стоявших у стены заключенных, после нескольких секунд колебаний поддались охватывающему их любопытству и начали потихоньку оглядываться.
- Стойте! - снова крикнул бегущий к ним солдат, хотя в этом уже не было необходимости.
Обершарфюрер с раздраженным видом, не скрывая нетерпения и слегка притопывая носком сапога, смотрел на бегущего. Руководивший расстрелом желал узнать причину подобного вмешательства.
- Ну, и в чем дело? - спросил он, когда солдат уже почти подбежал к нему.
Солдат со смущенным видом отдал честь.
- Комендант приказал приостановить казнь…
Моше почувствовал прилив горячей крови во всем теле - вплоть до самого маленького капилляра. "Приостановить казнь…"
- Комендант сказал, чтобы вы вместе с заключенными ждали его здесь. Он сейчас придет.
Приговоренные боялись даже пошевелиться - как выслеживаемое животное, которое надеется, что, если оно прильнет к земле и замрет, хищник не заметит его и пробежит мимо. Они стояли нагишом абсолютно неподвижно, сдерживая дыхание и стараясь не встречаться взглядами с эсэсовцами. Им очень–очень хотелось куда–нибудь исчезнуть, раствориться в воздухе, стать невидимыми. Они мечтали сейчас только об одном - вернуться в свой вонючий и переполненный людьми блок.
Минут через десять открылась главная входная дверь здания администрации концлагеря, и показался комендант. Моше украдкой глянул на него. Он видел Брайтнера и раньше. Иногда у него возникало подозрение, что те часы и браслеты, которые он доставал по заказу эсэсовцев и капо в "Канаде", в конечном счете предназначались не для кого–нибудь, а для самого коменданта. Каждый раз, когда Моше видел Брайтнера, он неизменно улавливал малозаметную разницу между этим штурмбаннфюрером и прочими эсэсовцами. Брайтнер был одет в униформу, сшитую на заказ, а не полученную на складе (Моше понимал толк в одежде и отметил этот нюанс с первого взгляда), однако на этом различия не заканчивались. Брайтнер обладал безупречной военной походкой, но ему удавалось придавать ей немного элегантной непринужденности. Никоим образом не изменяя манеры держаться, не нарушая ни одного из требований уставов и инструкций, он тем не менее производил впечатление франта, разгуливающего по берлинской Унтер–ден–Линден.
При приближении коменданта эсэсовцы–солдаты вытянулись по стойке "смирно", а обершарфюрер вскинул руку в нацистском приветствии:
- Heil Hitler![31]
Затем обершарфюрер одновременно и с настороженностью, и с любопытством уставился на коменданта.
- Herr Oberscharführer[32], - с показной вежливостью поприветствовал Брайтнер подчиненного.
Потом повернулся к заключенным и начал говорить по–военному четко, но не повышая при этом голоса.
- Вас следовало бы расстрелять…
Моше облегченно вздохнул: он хорошо знал немецкий, а потому без труда смог различить сослагательное наклонение.
- …но я даю вам шанс. Министр Шпеер[33] решил, что концлагеря должны предоставлять в распоряжение рейха как можно больше рабочей силы, а среди вас есть замечательные работники.
Он сделал паузу. Воцарилась гробовая тишина. Небо темнело: приближалась ночь.
- Девятеро из вас останутся в живых. Расстрелян будет только один.
Заключенные, не удержавшись, подняли глаза и стали переглядываться. Моше встретился взглядом с Яном. На кого пал выбор, на этого старика? Или на Аристарха? Или на старосту блока? Или на его помощника? А может, на Моше? Нет, комендант ведь наверняка знал, какую важную "работу" он, Моше, выполняет в лагере. Немало ценностей, которых в "Канаде" накапливались целые горы, перекочевывало оттуда в частные руки - главным образом руки эсэсовцев - во многом благодаря ему, Моше…
Комендант снова начал говорить и говорил, чередуя фразы с длинными паузами, - по–видимому, для того, чтобы насладиться производимым эффектом.
- Но кто из вас будет казнен, я еще не решил…
Моше вдруг засомневался, подумав, что чего–то сейчас не понял. И все же произнесенное комендантом слово nicht[34] определенно означало, что комендант еще не выбрал, кого прикажет расстрелять.
Брайтнер улыбнулся:
- Вы решите это сами.
Моше на мгновение показалось, что обершарфюрер, услышав эти слова, разинул от удивления рот. Впрочем, эсэсовец тут же взял себя в руки. Хотя ему очень хотелось спросить у своего начальника, правильно ли он, обершарфюрер, его понял, он предпочел промолчать. Брайтнер же повернулся к нему и тихо сказал:
- Пусть они оденутся, а затем заприте их в прачечной - вон в той. И не давайте возможности ни с кем общаться. Они должны быть изолированы от внешнего мира. Понятно?
- Jawohl, Herr Kommandant[35].
Брайтнер повернулся к заключенным.
- Вас запрут в прачечной, - сказал он, указывая пальцем на большой деревянный барак, находившийся прямо перед блоком 11. - Вы будете находиться там, внутри… - он посмотрел на часы, - скажем, до восьми часов завтрашнего утра. К этому сроку вы должны будете сообщить ваш вердикт. В вашем распоряжении имеется четырнадцать часов, чтобы решить, кто будет расстрелян. Меня не интересует, по какому критерию вы выберете жертву - самого молодого, самого старого, самого бесполезного или самого противного… Поступайте так, как сочтете нужным. В данном вопросе вы абсолютно свободны.
Брайтнер улыбнулся: он наслаждался иронией своих слов.
- Я всего лишь хочу, чтобы завтра утром вы мне назвали одно имя. Остальные девятеро вернутся к своей обычной жизни в лагере.
Заключенные знали, что они не имеют права обращаться с вопросами к эсэсовцам, а уж тем более к коменданту лагеря… Это считалось проступком, в наказание за который виновного могли тут же убить. Брайтнер поочередно оглядел всех заключенных, упиваясь охватившим их замешательством.
- Ну что ж, надеюсь, я объяснил вам все вполне доходчиво. Спокойной ночи, meine Herren![36]
Он развернулся на каблуках и зашагал было своей особой полувоенной походкой прочь, но, сделав несколько шагов, вдруг остановился и обернулся. Его губы расплылись в улыбке, от которой Моше стало не по себе.
- Да, кстати, чуть не забыл. Если завтра утром вы не скажете мне, кого вы выбрали, вас расстреляют всех десятерых. Так что уж давайте, потрудитесь.
Комендант сидел на стуле в мансардной комнате. Уже стемнело, и караульные вышки стали почти неразличимы. Брайтнер скрестил пальцы и, выворачивая ладони наружу, вытянул руки вперед. Их суставы слегка хрустнули.
В дверь кто–то тихонько постучал.
- Да?
Из–за приоткрывшейся двери - на уровне дверной ручки - показалось детское личико.
- Папа, мне можно войти?
Лицо Брайтнера расплылось в улыбке.
- Ну конечно, Феликс, заходи!
Ребенок подбежал к отцу, и тот, не поднимаясь со стула, заключил его в объятия. От мальчика пахло мылом. Он был одет в шерстяные штанишки до колен, белую рубашку и курточку с тремя пуговицами, а обут в блестящие черные ботинки.
- Ну, и как у тебя сегодня дела?
- Herr Professor[37] Кройц не приходил. Ему нездоровится.
- То есть у тебя не было занятий?
- Нет, были. Мама заставила меня решить несколько задач. Затем я прочел книгу.
- Какую книгу?
- Книгу про пиратов…
- Интересная?
- Очень. В ней так много приключений! Папа, когда я вырасту, я смогу стать пиратом?
- Пираты - это преступники, Феликс.
- Но в книге они такие славные!
- Сомневаюсь, что стать пиратом - это хорошая идея.
- А как по–твоему, это трудно - стать пиратом? Для этого нужно сдавать какой–то экзамен?
- Ну, для начала нужно научиться плавать по морю на корабле… Если хочешь, можешь поступить в военно–морскую академию.
- Не–е–ет, не хочу… - Феликс недовольно поморщился. - Там ведь нужно учиться!
- Ну ладно, Феликс, мы над этим еще подумаем. Ты ведь еще, по–моему, слишком мал. Для начала я следующим летом научу тебя плавать…
Донесшийся с нижнего этажа женский голос прервал их разговор:
- Феликс!.. Феликс, ты где?
Брайтнер и сын услышали, как по лестнице кто–то поднимается, а затем в комнату вошла Фрида.
- А–а, ты здесь… Привет, Карл. Ты уже освободился?
- Я стараюсь разделаться с делами как можно быстрее. Мне хочется поужинать вместе с вами.
Брайтнер поднялся со стула и поцеловал жену в щеку.
- Тогда я начну накрывать на стол, - сказала его супруга. - Пойдем, Феликс, не мешай папе, он занят…
- Нет, мама, он уже не занят. Папа только что сказал мне, что хочет поиграть со мной в шахматы. Правда, папа? - Мальчик повернулся к отцу и украдкой ему подмигнул.
- Да, Фрида. Мы быстренько сыграем одну партию…
Женщина вопросительно посмотрела на мужа: обычно ему не нравилось, что Феликс крутится рядом, когда он работает. Тем не менее она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
- Что это с тобой случилось? - спросил Брайтнер у сына, когда они остались вдвоем. - Тебе ведь раньше не нравилось играть в шахматы…
- Так я ведь знаю, что тебе хотелось в них поиграть, правда, папочка?
Комендант, улыбнувшись, достал шахматную доску и, высыпав из коробки фигуры, расставил на доске лишь несколько из них. Феликс, молча наблюдавший за его действиями, тут же спросил:
- Папа, а почему ты не поставил их все?
- Это особенная партия, Феликс. Видишь?
Брайтнер стал поочередно показывать пальцем на главные фигуры.
- Папа, но ведь у черных, кроме короля, есть только два коня, два слона, ладья и пять пешек. А у белых - все фигуры.
- Это не вся партия, Феликс. Это ее финальная часть. Ты, Феликс, будешь играть белыми, у которых все фигуры. Я же рискну сыграть черными.
- Я так не хочу, папа. Можно играть черными буду я?
- Но у них же не все фигуры, Феликс. Ты не сможешь выиграть.
- Это неважно, папа. Мне нравятся черные. Их ведь так же мало, как и пиратов. Поэтому они мне нравятся больше.
- Ну что ж, хорошо, - вздохнул комендант. - Бери себе черных, если хочешь.
Брайтнер поставил шахматную доску так, чтобы его сын играл черными.
- А теперь мы посмотрим, какой тут может быть расклад, - пробормотал он себе под нос.
6 часов вечера
Барак, в котором располагалась эсэсовская прачечная, представлял собой одноэтажное деревянное строение и занимал большую площадь - почти такую же большую, как и стандартный кирпичный Block[38], где содержались заключенные. Сейчас внутри него было пусто. Häftlinge[39], занимавшиеся днем стиркой, разошлись по своим блокам. В воздухе чувствовался сильный запах щелока и других моющих средств. Десятеро приговоренных зашли в прачечную под конвоем и стали настороженно оглядываться. Большинство из них еще никогда здесь не бывало. В глубине помещения виднелись паровые агрегаты, при помощи которых выполнялась санитарная обработка одежды, промышленные котлы, где осуществлялась стирка, и массивные барабаны для отжима белья. Примерно посередине барака были натянуты веревки, на которых белье сушилось, и сейчас на них висело несколько десятков комплектов эсэсовской униформы. Чуть ближе к выходу были свалены в кучу одеяла, штатские куртки и брюки, белье и головные уборы. Еще ближе к выходу находился длинный стол, а возле стола стояла пара грубо сколоченных стульев, изготовленных в столярной мастерской лагеря. С потолка прямо над столом свисала лампочка, освещавшая под собой площадь лишь в несколько квадратных метров.
Один из эсэсовцев врезал прикладом худосочному юноше по пояснице, чтобы заставить его идти побыстрее. Юноша даже не охнул от боли. Десятеро заключенных плелись очень медленно - словно заблудившееся стадо. Они углубились на насколько шагов в помещение. Обершарфюрер повесил винтовку на плечо и достал из кармана с десяток чистых листков бумаги и несколько карандашей. Подобные предметы заключенным раздобыть в лагере было невозможно - кроме, разве что, тех, которые, как Моше, имели доступ в "Канаду" или в административные помещения "Буны"[40].
- Комендант приказал мне передать вам вот это. Он сказал, что это вам, возможно, понадобится.
Поскольку никто из заключенных не решился подойти к эсэсовцу, чтобы взять листки и карандаши, тот с презрительным видом бросил их на пол. Затем он, однако, передумал и, нагнувшись и подняв листки, зажал их между большими и указательными пальцами и стал неторопливо рвать, пока они не превратились в клочки, которые он потом стряхнул со своих ладоней на пол.
- …но он не говорил мне, чтобы я отдал вам эти листки целыми! - заявил он, разражаясь смехом.
Эсэсовцы вышли из барака и закрыли за собой дверь.
Десятеро заключенных остались одни.
Некоторые принялись бродить по непривычно просторному помещению, глазея по сторонам и постепенно осваиваясь в новой обстановке, а другие так и остались стоять неподалеку от двери. Только лишь Моше присел на корточки и стал собирать один за другим клочки бумаги, аккуратно - так, чтобы не смять - складывая их горкой на ладони.
- Тебе что, нужно чем–то подтереть свою еврейскую задницу? - услышал он, как кто–то обратился к нему по–немецки.
Моше оглянулся. С высоты своего огромного роста на него смотрел Алексей, помощник старосты блока. В силу своего положения в лагерной иерархии он был облачен в добротную и теплую штатскую одежду, а не в хлопчатобумажную униформу, в которой ходили обычные заключенные.
- Бумага мне для этого не нужна. Вполне хватит и твоего языка, разве не так?
Раньше, услышав такой ответ, Алексей пришел бы в ярость и поколотил бы Моше палкой, однако сейчас, в подобной нестандартной ситуации, он растерялся. Здесь, среди этих девятерых, его статус помощника капо уже не только не имел никакого значения, но и, наоборот, становился для него опасным. Алексей отошел на несколько шагов в сторону, бурча себе под нос какие–то ругательства по–украински.
Когда Моше закончил собирать обрывки, он переложил их с ладони на стол под свисающей с потолка лампочкой и начал раскладывать один возле другого. Он двигал их пальцем по поверхности стола то туда, то сюда, пока очередной из них не оказывался на своем месте. Вскоре ему уже удалось восстановить половину одного листка.