-- Его обязанность делать твою жизнь комфортной, -- продолжал Эллендар, -- и, слава Богу, этому его обучили, как и умению молчать. Твои любимцы, конечно, мастерски умеют болтать, но, согласись, они не способны обеспечить твой уют. Впрочем, у твой "мебели" тоже есть некоторые художественные наклонности. Раз уж он прижился в твоем доме, дай ему кисти и карандаши и вели нарисовать какую-нибудь картину...
-- Картины не рисуют, а пишут, -- наставительно поправил Рейберн.
-- Да какая разница? -- отмахнулся свободный Эллендер. -- Главное, что он это умеет...
-- "Мебель"?! -- скептически хмыкнул Рейберн.
-- Ну, да, а иначе, зачем бы я его покупал? -- пожал плечами Эллендер. -- Если не веришь, так испытай его -- вели принести бумагу и карандаши и что-нибудь нарисовать.
-- Бобби! -- зычный голос Рейберна заставил Роберта вскочить. -- Принесли бумагу и карандаши, живо!
Когда требуемая бумага вместе с карандашами была доставлена, а Роберт застыл перед хозяином в ожидании дальнейших распоряжений, Рейберн окинул молодого человека недоверчивым взглядом и, наконец, приказал:
-- Нарисуй что-нибудь...
Вид лохматой собаки, чешущей лапой за ухом, изрядно развеселил свободных. Судя по всему, реплику Дюрера они не опознали.
-- Забавно, забавно, -- с видом знатока вещал Рейберн. -- В этом что-то есть. А красками ты работать умеешь? Сможешь написать пейзаж?
-- Да, хозяин, смогу, -- Роберт склонил голову, чтобы свободные не могли видеть его лица. Почему-то упоминание о живописи вызвало глухую боль, словно они расковыряли почти зажившую рану.
-- Чудесно! Я хочу, чтобы ты написал этот парк -- и покрасивее. Если, конечно, ты понимаешь, что такое красота. Собаки -- это забавно, но грубо и неэстетично. Если твоя картина мне понравится, я тебе что-нибудь подарю, а пока -- поправь подушку, мне неудобно.
Роберт опустился на колени, поправил подушку и сползший носок хозяина, вновь скользнул за кресло Рейберна.
-- Знаешь, Натти, -- доверительно произнес свободный Рейберн, -- ты даже не представляешь, до чего мне надоел Джесс Черч...
***
Когда доктор Черч узнал, что свободный Рейберн поручил Роберту написать картину и велел купить для этого все необходимое, он скривился, словно узрел пятно на белоснежной скатерти.
-- Бобби, -- строго произнес он, -- надеюсь, ты умеешь отличать главное от второстепенного? Мне все равно, сколько времени ты будешь писать этот идиотский парк -- хоть по одному штриху в неделю, но если ты не будешь выполнять свои обязанности и не подготовишься к тесту -- пеняй на себя. Ты все понял?
-- Да, доктор Черч, -- голос Роберта был ровен. Он давно уже понял, что при желании управляющий способен превратить его жизнь в ад и никакие хозяева в этом случае ему не помогут. Быть выпоротым, да еще при всех, не хотелось.
-- Хорошо, -- Джесс Черч удовлетворенно хлопнул ладонью по столу. -- Завтра днем мы поедем за покупками, а пока -- держи тренировочный тест. К утру ответы должны быть готовы.
Толстая тетрадь внушала некоторый трепет, но это был ключ к новому статусу, а значит, и ключ к дверям особняка. Роберт уже понял, что уровень свободы здесь зависит от статуса питомца. "Домашней мебели" не было нужды выходить за дверь без сопровождения хозяина или управляющего, и потому дверь перед ним оставалась закрытой. Ошейник, с тоской думал Роберт, опять ошейник, и черт его знает, как эту гадость снять... Но если ему присвоят квалификацию шофера... или посыльного... да кого угодно, лишь бы только получить право выходить за пределы особняка! Тогда он смог бы воспользоваться случаем, и бежать...
-- Ой, что это у тебя?
Веселая и нарядная Мойра преградила дорогу.
-- Тест?! Зачем он тебе?
-- Чтобы сдать. Я не собираюсь всю жизнь гладить белье.
Мойра с недоумением посмотрела на Роберта, а потом расхохоталась.
-- Ты? Сдать?! Ты же "мебель"! Что ты можешь сдать? Да у тебя, должно быть, интеллект ниже 70 и ты еще чего-то хочешь? Может быть, стать домашним любимцем?! -- Мойра веселилась вовсю. -- Очнись, Бобби, если ты не смог сдать тест один раз, то ни за что не сможешь сдать его вторично. Эти тесты придумали умные люди. А ты кто? "Домашняя мебель"! Да тебе повезло, что тебя воспитали как "мебель", а не как "рабочую лошадку". Тест он сдаст... Ну, надо же быть таким дураком... Ты его провалишь!
-- Посмотрим...
-- Конечно, посмотрим, -- согласилась Мойра. -- Вот когда Черч велит тебя выпороть, тогда и посмотрим. Да ты неделю не сможешь сидеть...
-- Пропусти, -- Роберт оттолкнул Мойру и пошел прочь.
-- И не думай, что я тебя пожалею! -- крикнула вслед девушка, но потом подумала, что если у Бобби хватит ума приползти к ней поплакаться, она, так и быть, проявит снисхождение и жалость. Хотя Бобби и был редкостным дураком, Мойра признавала, что он весьма недурен собой.
***
Свадьба Томаса Лонгвуда и Марши Смит была самым запоминающимся событием сезона. Хотя в столичной мэрии и церкви присутствовали только самые близкие друзья молодых -- и Рассел Брук в их числе -- свадебный бал собрал всю элиту свободного мира. По общему мнению, молодые идеально подходили друг другу, символизировали безграничные возможности Свободного мира, а Марша Лонгвуд была прекрасна и величественна как королева.
Рассел Брук, за два дня до свадьбы успевший избавиться от приставки "алиен" и дополнения к имени "де Стейт", чувствовал небывалый душевный подъем и с трепетом вслушивался в громкие и славные имена:
-- Консул Стивен Томпсон... консул Вильям Стейтон III... консул Марвин Торнтон... директор Картрайт... директор Мэтьюс... директор Проксмайр... директор Палмер... директор Сполдинг... секретарь Форсайт... сенатор Данкан... сенатор Иглтон... сенатор Робертс... сенатор Дженкинс... сенатор Томпсон... сенатор Клементс... сенатор Макмартин... сенатор...
Бруку казалось, что от этих людей волнами исходят энергия и напор. Он мог руку дать на отсечения, что элита его нового мира не знала, что такое безделье и прожигание жизни. Эти люди не жалели своих сил на благо свободного мира, и находиться среди них, принадлежать к ним было необыкновенно приятно. Сейчас Брук по-новому смотрел на полученные недавно полные гражданские права и думал, что обязан отблагодарить общество за предоставленные ему возможности.
Музыканты заиграли вальс и на середину зала одна за другой начали выходить пары.
-- Посмотрите, какая красивая женщина, -- шепнул кардиохирург на ухо Милфорду. -- Как вы думаете, она не будет возражать, если я приглашу ее на танец?
-- Господь с вами! -- остановил порыв друга Милфорд. -- Это же Эллис Дженкинс... Ну да, вы же ее не знаете... Редкостная стерва хоть и выглядит как ангел. Как сенатор она, конечно, выше всяких похвал, но как человек -- помилуй Бог... К тому же... видите вон того мужчину? Да-да, того, что приглашает ее танцевать? Надо же... пошла... -- поразился врач и покачал головой. -- Значит, завтра они непременно поругаются. Так вот, это сенатор Томпсон. У них уже много лет идет война -- скорей бы они поженились и перестали морочить людям головы...
-- Странно, -- заметил Брук, разглядывая сенатора, -- мне кажется, я его где-то видел.
-- Видели-видели, -- подтвердил Милфорд, -- только не его, а его деда -- в учебнике по истории нашего мира. Он младший внук Великого Томпсона и действительно чем-то на него похож. Так что не ссорьтесь с Томпсонами и не связывайтесь с Эллис Дженкинс. Здесь достаточно красивых женщин и без нее.
В том, что красивых женщин на балу много, Рассел Брук убедился через несколько минут. Женщины были очаровательны и даже умны, и последнее поразило кардиохирурга в самое сердце. Ему редко приходилось встречать женщин, которые умели бы говорить о чем-либо, кроме тряпок и мужчин, но при этом не выглядели бы истеричками и феминистками. Здешние женщины умели слушать, а их замечания всегда попадали в цель. Впервые в жизни Брук не скучал на светском рауте и не испытывал тайного негодования на бездельников, которые даже безделье и то не умели обставить достойно и красиво.
Музыка бушевала, участники бала были веселы и остроумны, Брук был счастлив. Со смущенным видом кардиохирург принял благодарность сенатора Данкана, станцевал тур вальса с директором Палмер -- удивительно элегантной и обаятельной женщиной, был представлен младшей дочери консула Торнтона и обменялся парой слов с сенатором Томпсоном. Когда поздно вечером молодые под аплодисменты собравшихся покинули бал для первой брачной ночи, Брук от души пожелал им счастья и жалел лишь об одном, что этот прекрасный вечер закончился.
Пьяный без вина -- потому что несколько коктейлей были не в счет -- Брук вместе с Милфордом вышел из зала арендованного отеля, чтобы пройтись пешком и привести в порядок мысли и чувства.
-- Хороша! -- проговорил, наконец, Милфорд. -- Нашего директора можно только поздравить...
-- Да, -- согласился Брук. -- Я помню Маршу Смит... еще когда нас вытащили из воды... Какое самообладание... какое достоинство... Нет, все же у вас удивительный мир! Не могу представить, чтобы в Америке директор иммиграционной и таможенной полиции женился на... к примеру, на нелегальной иммигрантке-мексиканке...
-- Рассел, все ошибки старого мира мы оставили там -- в старом мире! -- торжественно провозгласил Милфорд. -- Нам они -- не-нуж-ны. Уж если так получилось, что к нам попадают люди, то о них надо за-бо-тить-ся! И мы за-бо-тим-ся... это наш долг! Вы замечательный человек и я горжусь дружбой с вами... А доктор Картрайт? Какой инженер... А Марша Лонгвуд... ну, это вообще особый случай... Или наш глава... У нас каждый получает то, что ему необходимо... и работает там, где может...
-- Кстати, чуть не забыл, -- Рассел Брук даже встал посреди улицы. -- А как там Роберт Шеннон? Он смог, наконец, адаптироваться?
-- Смог, смог... -- успокоил Милфорд, -- хотя и не так, как вы. А что делать?.. Мы старались, но не все похожи на вас... Он сейчас под опекой семьи... Любители искусства... очень заботливые люди... У него есть все, что ему необходимо -- холсты, краски и эти... как их там -- кисти... и никаких забот... Все заботы на опекунах, а он в благодарность немного помогает им по хозяйству...
-- Я так и думал... -- пробормотал Брук. -- Не хотел настраивать вас против Шеннона... но... ходили слухи, будто за него все решал дед... Неудивительно, что и здесь он предпочел спрятаться под чье-то крылышко... Ну и черт с ним -- с Шенноном! -- заключил кардиохирург. -- Не хочет отвечать за себя -- пусть сидит под опекой! Мы с вами не таковы!
-- Не таковы, -- подтвердил Милфорд. -- Нам не нужна опека...
-- И не говорите, -- согласился Брук и тепло попрощался с другом, обнаружив, что дошел до дома.
Только ложась спать, кардиохирург вспомнил, что так и не спросил Милфорда, что необходимо для приобретения прав опеки над питомцами и как лучше выбирать "домашнюю мебель". Лицезрение счастливой свадьбы убедило Рассела Брука в необходимости свить собственное гнездо. Именно этому делу кардиохирург и собирался посвятить ближайший месяц.
***
Что бы ни утверждал доктор Черч, Роберт не хотел тянуть с написанием картины, но и не желал проваливать тест. В сутках по-прежнему было двадцать четыре часа, так что надежды на свободу, угроза порки, притягательность красок и капризы Рейберна кого угодно могли свести с ума, и все же Роберт нашел выход из ситуации -- сократил время сна. Теперь он спал по пять часов в сутки, но работа двигалась.
И все-таки, чем дальше продвигалась работа над картиной, тем больше Роберт нервничал. Такого с ним не случалось никогда. Роберт не мог понять, в чем дело, но чувствовал, что с картиной творится что-то неладное. Он выбрал удачный участок парка, вполне соответствующий хозяйскому представлению о красоте, сходство холста с реальностью мог бы отрицать только подслеповатый олух, и все же картина Роберту не нравилась. "Снимок с мобильника", -- внезапно понял он. "Пустая картинка, в которой начисто отсутствует душа... безупречная техническая подделка...".
Открытие ошеломило Роберта и у него потемнело в глазах. Он утратил способность чувствовать и писать, ослеп и оглох, как последний бездарь. Роберт пытался понять, что случилось, но в голове было пусто. Впервые в жизни молодой человек был близок к истерике...
-- Смотри-ка, а действительно красиво, -- свободный Рейберн скрестил руки на груди и картинно откинул назад голову. -- Кто бы мог подумать...
-- Но она же мертва! -- воскликнул Роберт, начисто забыв об осторожности. -- Я разучился чувствовать... не могу писать... -- молодого человека колотило, так что он почти не мог держать кисти. -- Это фотка и ничего больше! Здесь нет души!..
Свободный Рейберн посмотрел на Роберта с изумлением, а затем его лицо поскучнело.
-- Так значит, у тебя тоже творческий кризис, -- протянул он. -- Ну, хорошо... Что ты хочешь? Часы? Бери, я и так обещал тебе подарок. Или тебе не нравится твоя одежда?... Хм, понимаю, -- признал Рейберн, критически оглядев Роберта, -- тут и правда заскучаешь. Ладно, подбери что-нибудь из моих вещей -- мне не жалко. И перестань капризничать, это становится скучным...
-- Но я не могу писать!.. -- повторил Роберт. -- Пожалуйста, мне не надо часов... ничего не надо... но только вы можете...
-- Что могу?! -- уже с некоторым нетерпением спросил Рейберн. -- Господи, как вы мне все надоели!.. Что тебе надо?!
-- Свободу, -- выдохнул Роберт. -- Ведь вам это ничего не стоит...
-- Свободу? -- недоуменно переспросил Рейберн. -- Какую еще свободу?... Свободу... Ах, "Свободу"... Но, Бобби, сейчас не сезон... клуб откроется только перед Рождеством. Нет, я понимаю, игра, девочки -- все это очень увлекательно, но тебе придется подождать начала сезона... Конечно, я возьму тебя собой -- обещаю... Но это еще когда будет! Лучше возьми часы...
Роберт пошатнулся.
-- Пожалуйста, не надо никаких клубов, часов и подарков... отпустите меня... Я сам подарок -- я не стоил вам ни цента... Дайте мне уйти...
Дэниэль Рейберн с изумлением посмотрел на питомца.
-- Ты спятил, Бобби?! Да что ты будешь делать один?
-- Но я не могу писать! -- почти закричал Роберт. Осторожность, здравый смысл, расчет и все, чему Роберт выучился за двадцать восемь лет жизни, полетело к черту, сметенное ужасом от того факта, что у раба нет души и потому творить он не может, попросту не способен! -- Прошу вас, свободный Рейберн, я отработаю... хоть полгода, хоть год... сколько скажете.... но я должен быть свободным!
-- Это очень глупо... -- растерянно заметил Рейберн, -- и нелепо... но раз ты так хочешь... Хорошо, напиши мне восемь... нет, двенадцать картин, и иди куда хочешь, я дам тебе вольную. Обещаю.
Обещание прозвучало на редкость легковесно, и Роберт догадался, что Рейберн ни на мгновение не поверил, будто он напишет эти двенадцать картин, да он и сам не верил, что способен это сделать. С пеплом вместо души писать нельзя. И все же он должен писать! Несмотря на душевную пустоту, рабские обязанности и тесты...
Рейберн еще раз оглядел Роберта, словно сомневаясь в его умственных способностях, затем пожал плечами и вышел. Роберт опустился на пол, пытаясь понять, что с ним случилось. Сейчас он особо остро понимал, насколько бесцветными и стерильными были его дни. Он перестал видеть. Перестал слышать. Перестал чувствовать. Наверное, именно эта бесчувственность дала ему шанс выжить, но теперь необходимо было проснуться и найти утраченную душу. Потому что без души творить нельзя... и свободным стать тоже -- невозможно...
Роберт попытался вспомнить деда и свой дом, но воспоминания оказались тусклыми, словно старые бракованные фотографии. Попытался вызвать в памяти лица друзей, но обнаружил, что не помнит никого. Лица, имена, воспоминания рассыпались, словно отслужившие свой срок вещи.
"Стена... вокруг слишком много стен, в этом-то все и дело", -- догадался Роберт. Закрытые двери, высоченные заборы, угол гардеробной... Он давно не видел горизонт, забыл, как он выглядит...
И молодой человек со всей силой ударился об эту стену, словно хотел снести ее со своего пути. Попытался вспомнить океан, но услышал лишь механический голос: "Вы проникли в запретную зону -- сохраняйте спокойствие"... Вызвал в памяти лагерь на Среднем Западе, но увидел лишь пыль... В отчаянии закрыл глаза... "Поймать луч света... мимолетную улыбку..." -- неожиданно вспомнил он. "В самые худшие моменты жизни живопись давала мне возможность держаться и идти вперед. Для вас же живопись может оказаться гораздо большим..."
Роберт почти вывалился в парк и задрал голову.
Как давно он не смотрел в небо?.. Он забыл о его существовании. Забыл об облаках, солнце и ветре, о звездах и дожде... Забыл, что у неба нет границ, и никакие стены не могут заключить его в плен. Роберт всматривался в синеву, словно пытался на всю жизнь запомнить этот простор, впитать в себя эту свободу, и тогда на него обрушился водоворот красок, звуков и воспоминаний, буря чувств, так что молодой человек с трудом удержался от рыданий.
Мир ожил -- расцвел неожиданными красками, звуками и запахами, и Роберту показалось, будто он заново родился...
С этого дня Роберт спал по три часа в сутки.
Восход и закат были единственными часами, которые он мог посвятить живописи, и Роберт думал, что в этом есть смысл. После заката обязательно придет рассвет, после самых мрачных периодов жизни родится надежда...
Роберт осунулся. Вокруг глаз легли тени. Глаза заблестели, словно в лихорадке. Даже Джесс Черч, для которого усердие было естественным и благим делом, был удивлен этим трудовым остервенением.
-- Бобби, -- строго заметил он, -- я вовсе не настаиваю, чтобы ты тратил столько сил на эти идиотские картинки. Мало ли что взбредет в голову Рейбернам! Твое дело -- готовиться к тестам и выполнять свои обязанности. К чему этот фанатизм?
-- Краски... могут высохнуть... и грунтовка потрескаться... надо торопиться, -- устало отговорился Роберт первой пришедшей в голову чепухой. -- А к тесту я готовлюсь -- вот, -- молодой человек положил перед Черчем очередную заполненную ответами тетрадь.
Пролистав тест, Джесс Черч вынужден был признать, что Бобби выполняет данные ему задания и придраться не к чему. Оставалось пожать плечами и отправить Бобби работать.
Мойра, очарованная новым обликом "домашней мебели" и сраженная его способностями писать картины, кругами ходила вокруг Роберта, забывая даже о сплетнях с хозяйкой, о новых украшениях и своем пристрастии к безделью.
-- Ну, Бобби, -- говорила она, -- почему ты сразу не сказал, что у тебя творческий кризис? Я бы тебе помогла...
-- Мойра, отвяжись от меня, хорошо?
-- Я же не знала, что у тебя такой кризис... -- пыталась оправдаться девушка. -- И, знаешь, есть один способ -- мужчинам он помогает... от творческого кризиса... Хочешь, я тебе помогу?..