Поэтому, когда папаша привел в дом свою турчанку, я вздохнула с облегчением и потребовала, чтобы меня отправили обратно в Японию. Встречаться с сестрой я не собиралась - она же меня терпеть не может. Зато в Японии меня ждал Джонсон - он как раз закончил работу в Гонконге. Почему бы не поселиться у него? Я уже не девочка, мне страшно хотелось попробовать с ним то, что я уже освоила с Карлом. Нимфомания - страшная сила!
3
Нет более подходящего занятия для нимфоманки, чем проституция. Это мой удел. Не имеет значения, кто мне достался - грубый хам или урод. Я отдаюсь ему с удовольствием, исполняю все его желания, не стесняясь ничего. С извращенцами мне даже больше нравится. С ними я оттягиваюсь на полную катушку, могу почувствовать, на что способна.
В этом мое преимущество, мое достоинство, но в то же время - очень большой изъян. Я - как вагина, не могу никому отказать. Я перестану быть собой, если откажу.
Интересно, надолго меня еще хватит? Ведь конец настанет - рано или поздно. Сколько можно надрывать душу и тело? Я много раз пыталась представить, каким будет этот конец. Инфаркт? Словлю какую-нибудь заразу и буду гнить заживо? Или убийство? Три варианта. Конечно, страшно, не буду кривить душой. Однако бросить это занятие не в моих силах, так что я одна в ответе за то, что со мной будет.
Придя в один прекрасный день к такому выводу, я решила завести эту тетрадку. Это не дневник, не мемуары, а так, мысли про себя. Я ничего не присочинила. Да я и не умею сочинять. Мне это не по зубам. Не знаю, прочтет ли кто-нибудь мою писанину. Пусть она всегда лежит у меня на столе. Прикреплю к ней записочку: "Для Джонсона". Больше ни у кого нет ключа от моей квартиры.
Джонсон навещает меня четыре-пять раз в месяц. Он единственный, с кого я не беру денег. И только с ним у меня такая долгая связь. Люблю ли я его? И да, и нет. Не знаю. Но одно можно сказать точно: Джонсон как-то поддерживает меня. Неужели это такой комплекс - чтобы рядом обязательно была фигура отца? Вполне возможно. Джонсон не может меня разлюбить - получается, что он мне вроде отца. Хотя настоящему отцу я была до лампочки. Вернее, он меня любил, но потом любовь раз - и кончилась.
Помню, как я сообщила отцу, что возвращаюсь в Японию. Поздно вечером, примерно через неделю после смерти матери. Из кухни доносилось монотонное кап-кап-кап… Подтекал кран. Когда он прохудился? Сразу после того, как матери не стало? Или кран уже давно не в порядке, просто она крепко его закручивала и никто не замечал? Так или иначе, из крана теперь сочилась вода. Мне стало не по себе - как будто мать хочет нам сказать: "Я здесь". И сколько я ни просила водопроводчика исправить кран, он так и не пришел. Работы у него, видите ли, много. Каждая капля, срывавшаяся с крана, заставляла нас с отцом вздрагивать и оглядываться на кухню.
- Ты уезжаешь из-за меня? - спросил отец, отводя глаза.
Наверняка чувствовал себя неловко, приведя в дом турчанку (у нее почему-то было немецкое имя - Урсула). Но в то же время он злился на меня за то, что я наговорила о нем полицейским. Хотя в душе уже решил бросить нас и переметнуться к Урсуле.
В полицию я позвонила чисто на нервах. Только представьте: мать еще не похоронили, а он приводит беременную любовницу! Но я его не подозревала. Отец был не способен на преступление, никогда не решился бы на такое дело. Он наблюдал со стороны, как мать загибается, а когда стало невмоготу смотреть на это, просто сбежал. Женщина, к которой он сбежал, с ним залетела, и ему ничего не оставалось, как признать все, взять на себя. Трус.
- Не столько из-за тебя, сколько из-за себя.
- Что это значит? - Отец недоуменно посмотрел на меня. В его выцветших васильковых глазах стояла мука.
- Я не хочу здесь больше находиться.
- Из-за Урсулы? - Он понизил голос.
Урсула спала в соседней комнате, где была спальня для гостей. Мне было приказано вести себя тихо, а то у нее случится выкидыш. Урсула приехала из Бремена, одна, по рабочей визе; у отца не было столько денег, чтобы держать ее в больнице на сохранении.
- Урсула тут совсем ни при чем.
Урсула испугалась смерти матери еще больше отца и мучилась мыслью, что это она во всем виновата. Она была всего на три года старше меня. В ее словах сквозила детская прямота и простота. Я ничего не имела против нее и сказала, что она к смерти матери никакого отношения не имеет. Радости Урсулы не было предела. Отец, услышав мои слова, тоже вздохнул с облегчением, но все еще поглядывал на меня с подозрением.
- Ну и хорошо. А то я боялся, ты меня не простишь, будешь во всем меня винить.
Я и себя могла винить с таким же успехом. Хотя связь с Карлом и смерть матери быстро сделали меня взрослой.
- Простишь - не простишь… не в этом дело. Просто я хочу в Японию.
- Почему?
Причина была не только в том, что мне хотелось увидеть Джонсона. Я любила мать. И теперь, когда ее не стало, оставаться в Швейцарии не имело смысла.
Хотя в моем лице много европейского - сказывается отцовская кровь, - характер у меня, как ни странно, от матери. Я - как она: принимаю людей, какие они есть, и, глядя на них, как в зеркало, познаю себя. Зато сестра, не получившая в наследство от отца-швейцарца ни грамма привлекательности, характером очень похожа на него. Эгоистка. Все замечает и во всем видит негатив. Отгородилась от мира непробиваемой броней. И на мать как две капли воды похожа. Настоящая язва! Когда в семье было нормально, тут же принималась за насмешки, и все начинали друг с другом собачиться.
Я с детства была у нее как под микроскопом. Играли мы или делали уроки, она все время следила за мной, во все совала нос, пыталась мной командовать. Мы хоть и сестры, но совсем не похожи, и характеры у нас абсолютно разные. Именно из-за внешности.
Я и сейчас с ненавистью вспоминаю тот случай, когда мы ездили в горы на отцовскую дачку. Он оставил черное пятно в моей душе. Зимой, в темноте, по горной дороге, мне пришлось возвращаться к Джонсонам. Окажись сестра на моем месте, она бы меня прокляла, убила. Даже отца довела, и он ей вмазал как следует. Тогда я остро почувствовала, что в душе она меня ненавидит.
- Мать умерла. Чего мне здесь делать?
- Значит, хочешь быть японкой? - запинаясь, жалко проговорил отец. - Тяжело тебе придется с твоей внешностью.
- Ну и пусть. Но я же японка.
Так решилась моя судьба. Мне суждено быть японкой и жить в стране, где такая высокая влажность. Дети будут показывать на меня пальцем: "Гайдзин! Гайдзин!" - за спиной буду слышать: "Полукровки, конечно, милые, но они стареют быстро", - одноклассники будут издеваться надо мной. Надо будет соорудить вокруг себя толстую стену, как у сестры. Самой мне ее не построить, и я решила использовать для этого Джонсона.
- И куда же ты денешься? К деду? С ним будешь жить?
На деда уже заявила права сестра. Если ей что-то в руки попадет, она не уступит никому. Обеими руками упрется в дверь, ни за что к деду не пустит.
- Я попросила у Джонсона разрешения пожить у них.
- У того американца? - Отец скорчил гримасу. - Неплохо, но ведь раскошелиться придется.
- Он сказал, денег не надо. Можно, я поеду?
Кивка не последовало.
- Сестре же ты разрешил остаться!
Отец пожал плечами. Я поняла, что он сдается.
- У нее никогда не было ни капельки тепла ко мне, - сказал он.
У отца с сестрой так много общего. Мы замолчали. В наступившей тишине напомнил о себе кран: кап-кап-кап…
- Ладно! Поезжай! - отрезал отец с раздражением, будто не в силах больше терпеть этой пытки водой.
- А ты можешь спокойно жить с Урсулой.
Я вовсе не собиралась так заканчивать разговор, но отца мои слова расстроили.
На следующее утро я не пошла в школу и позвонила Джонсону в офис, но говорить ему, что отец меня отпустил, не стала.
Услышав мой голос, Джонсон обрадовался:
- Юрико! Как хорошо, что ты позвонила! Думал, мы встретимся, когда меня перевели в Токио, но никак не ожидал, что вы уедете в Швейцарию. Как дела? Все здоровы?
- Мама покончила с собой, а отец завел себе новую женщину. Говорит, будет теперь с ней жить. Я хочу обратно в Японию, но ехать некуда. Там осталась сестра, только с ней я жить не хочу. Прямо не знаю, что делать.
Я не собиралась выжимать из Джонсона сочувствие. Цель была - соблазнить его. Пятнадцатилетняя девчонка соблазняет тридцатилетнего мужика!
Джонсон сделал вдох и предложил:
- А может, тебе с нами пожить? Как тогда, на даче. Будешь как маленькая девочка, укрывшаяся от старшей сестры, которая ее обижает. Оставайся у нас сколько захочешь.
Вздохнув с облегчением, я решила спросить о Масами. Вдруг у них ребенок, тогда я у них буду как бельмо на глазу.
- А Масами? Что она скажет?
- Масами будет только рада. Честное слово. Знаешь, как она любит нашу маленькую любимицу Юрико? А вот со школой как?
- Я пока не решила.
- Тогда я попрошу Масами поискать варианты. Ну же, Юрико, соглашайся.
Мурлыкающий голос Джонсона говорил: рыбка попалась. Довольная, я прилегла на диван и вдруг почувствовала чей-то взгляд. Подняла глаза и увидела Урсулу. Она мне подмигнула. О чем я говорила с Джонсоном, она понять не могла - языка не знала, но по моему тону инстинктивно о чем-то догадалась. Я кивнула и улыбнулась. Я - как ты. Тоже теперь буду жить за счет мужика. С легкой улыбкой на лице Урсула проворно ретировалась в спальню.
С этого дня вода из крана капать перестала. Наверное, Урсула стала туже его закручивать. Когда отца не было дома, она летала как на крыльях. Не верилось, что она когда-то отдыхает.
Я выдвинула ящик шкафа, где лежала стопка рождественских открыток от отца. Сверху - та, что он прислал в прошлом году. На открытке была фотография всего семейства, сделанная на свадьбе Анри, который наконец решил жениться на своей подружке. Отец с Урсулой и их трое детей. Все мальчишки. Карл с Ивонной, Анри с женой и две их девчонки. Младшей сестры Анри на снимке не было - уехала в Англию. Я пригляделась к Карлу, моему первому мужчине. После того как я уехала из Берна, мы с ним ни разу не виделись. Он растолстел, роскошные темные волосы совсем поседели. Шестьдесят шесть лет. Неужели я когда-то спала с этим стариком?
Накануне моего отъезда, ближе к вечеру Карл тайком заглянул к нам, вычислив, что отец будет на фабрике. В комнате, заваленной плюшевыми медведями и куклами, он наградил меня долгим поцелуем.
- Юрико! Неужели мы больше не увидимся? Может, останешься? Ради меня?
В глазах Карла я увидела желание. И покой. Не иначе мой отъезд и смерть матери избавили его и от вины, и от раскаяния.
- Мне тоже не хочется уезжать, но ничего не поделаешь.
- Ну тогда давай еще разок, а? Прямо здесь. - Карл начал расстегивать ремень на джинсах.
- Урсула же дома!
- Ничего! Она не услышит.
Карл смел на пол плюшевых зверюшек и повалил меня на узкую кровать. Я не могла пошевелиться под его тяжестью.
И тут послышался стук в дверь и голос:
- Это я - Урсула.
Карл вскочил, судорожно поправляя одежду. Не дожидаясь, пока он приведет себя в порядок, я распахнула дверь. Урсула понимающе улыбнулась. Приглаживая растрепавшуюся шевелюру, Карл отсутствующим взглядом смотрел в окно, всем своим видом показывая, что ничего не было. Через дорогу располагалась его обувная фабрика.
- Чего тебе, Урсула?
- Юрико, если ты какие-то игрушки оставишь, можно забрать?
- Бери что хочешь. Дарю.
- Спасибо!
Урсула подобрала валявшихся на полу коалу и медвежонка и подозрительно взглянула на Карла.
- А вы как здесь, босс?
- Вот зашел попрощаться с Юрико.
- Понятно. - Урсула подмигнула мне. Мы с ней стали сообщницами.
Когда она вышла, Карл смиренно извлек из заднего кармана джинсов конверт. Открыв его, я увидела свои фотографии голышом и немного денег.
- Здорово получилось, правда? Возьми на память. И деньги… на прощание.
- Спасибо, Карл. А где у тебя эти фотки?
- На фабрике. Я их наклеил под крышку стола, - серьезно ответил он. - Вот накоплю денег и приеду в Японию.
Но Карл так и не приехал. Я его почти не вспоминаю. Первый мужчина, он же первый клиент. А фотографии я сохранила. Те самые, что сделал Карл, когда мы ездили на дачу его приятеля. Видно, как мне холодно, я лежу на простынях в позе "Обнаженной Махи" и смотрю в объектив. Белоснежная кожа, открытый широкий лоб, пухлые губы. В распахнутых глазах - то, чего у меня больше нет: страх перед мужчиной и непреодолимое желание. Тревожный вопрос: почему я? А сейчас нет ни страха, ни желания, ни тревоги.
Я сижу перед зеркалом, навожу красоту. Передо мной лицо стареющей женщины. Процесс пошел быстрее после тридцати пяти. Морщины вокруг глаз и опустившиеся уголки рта нельзя скрыть никакой косметикой, фигура округлилась, стала плотнее, я все больше похожу на бабушку, отцову мать. С возрастом европейская кровь берет свое.
Сначала я была моделью, затем долго работала в клубе, где в хостесс брали только красивых иностранок. Считалась девушкой высокого класса. Оттуда перекочевала в дорогой клуб, не для простых людей. Однако с годами стала сомневаться, надевать платье с глубоким вырезом или нет.
С этого момента начался путь вниз, в разряд подешевле. Пришлось перебраться в заведение специализированного профиля, где клиенты предпочитают "замужних" и зрелых дамочек. Дальше - больше: сейчас у меня забота, как бы себя продать, пусть задешево. И не только потому, что перестало хватать денег. Я уже говорила, в чем вижу смысл существования: в том, чтобы притягивать мужской пол. Так что моральное падение - не мой случай; мне все больше хотелось добраться до сути: зачем я живу? Глядя на себя в зеркало, я жирно подвела черным карандашом глаза. Без этого уже не обойтись. Чтобы продать мой товар, нужно яркое лицо.
4
Сестра сказала, что вечером перезвонит. Надо выскочить из дома поскорее, чтобы не застала. Не желаю слышать ее унылый голос: "Юрико! Чем ты занимаешься?"
А она-то чем занимается? Скачет с одной работы на другую - одна дурнее другой, все ищет какой-то идеал, будто он существует. Хотя, может, и есть. Проституция - чем не идеал? Я посмотрела в зеркало и хмыкнула. Предлагаю попробовать, кто хочет. Занятие очень замечательное, если бы не одно "но" - высасывает все соки. Вы способны на такое? Я проститутка с пятнадцати лет. Я не могу без мужиков, но они же и мои главные враги. Они меня разрушили. Я женщина, которая сама уничтожила в себе женщину. А моя старшая сестра, когда ей было пятнадцать, зубрила в школе уроки и больше ничего.
Вдруг в голове мелькнула мысль: а что, если сестра - девственница? Ничего себе сестрички! Младшая - шлюха, а старшая - целка. Это уж чересчур. Уступая любопытству, я набрала ее номер.
- Алло? Кто это? Ты, Юрико? Алло? Говорите!
Сестра схватила трубку после первого же звонка и сразу: "Алло?" Видно, звонят не часто. Поэтому ей до смерти хотелось узнать, кто же это. В телефонной трубке вибрировало одиночество.
Выронив ее, я покатилась со смеху, а из мембраны еще доносился голос сестры. Кто же она все-таки: девственница или лесбиянка?
В конце концов, я положила трубку на рычаг и стала думать, что бы мне надеть в клуб. Квартира у меня небольшая - спальня, столовая-гостиная и маленькая кухня. Для нарядов места мало - только чулан, он же шкаф. Когда я работала на Роппонги, в клубах, где хостесс - одни иностранки, у меня была куча роскошных платьев, например, от Валентине и Шанель почти по миллиону иен. Нарядов на несколько миллионов. Я облачалась в красивое платье, небрежно цепляла на себя бриллиант размером с бусину, надевала экстравагантные золоченые сандалии - ходить в них было невозможно. Клиенты рвались целовать пальцы у меня на ногах, поэтому я никогда не носила чулок. Пешком почти не ходила: из дома в клуб на такси, оттуда с клиентом на машине в отель, из отеля опять на такси. Мускулы напрягала только в постели.
Но как только я выпала из этой жизни, поменялась и одежда - я стала носить дешевку, которую продают на каждом углу. Вместо шелка - полиэстер, вместо кашемира - дешевая шерсть, в которой намешано бог знает что. Ноги, о которых я не заботилась, теперь отекают, что бы я ни делала, и приходится натягивать колготки, купленные где-нибудь на распродаже.
Но больше всего изменилась клиентура. Сначала это были артисты, писатели, молодые дельцы. Попадались и очень солидные люди - президенты крупных компаний, важные иностранцы. В другом клубе я обслуживала в основном фирмачей, спускавших деньги своих компаний. Потом настала очередь клерков, еле перебивавшихся на зарплату. А теперь это разные извращенцы, которым подавай что-нибудь эдакое и у кого в кошельке пусто. "Эдакое" - значит, позаковыристей, с перчинкой. Есть такая публика, кому подавай увядшую красоту и остатки прежней роскоши.
Мне кажется, чудовищная красота и чудовищное распутство сделали из меня настоящего монстра. С годами я становлюсь все страшней и отвратительней. Но я уже писала, что мне от этого ни холодно, ни жарко. Вот во что превратилась девчушка-обаяшка. А сестрица наверняка радуется, что я качусь под гору. Может, она и названивает, только чтоб в этом убедиться.
Теперь о Джонсоне.
Джонсон встречал меня в Нарите хмурый и напряженный. Сияющая Масами, приехавшая с ним, казалась прямой противоположностью мужа. Я прилетела в будний день, поэтому Джонсон был в темном костюме, белой сорочке и строгом галстуке. Он все время нервно постукивал по губе указательным пальцем. Я первый раз видела его таким. Масами вырядилась в белое льняное платье - наверное, подчеркнуть загар, - и, как елка, увешалась золотыми украшениями. Они были в ушах, на шее, на запястьях, на пальцах. Наружные уголки глаз жирно подведены черной тушью, а лицо такое, что не поймешь, смеется она или сердится, серьезна или шутит. Со временем я стала приглядываться к тому, как Масами красится. В такие минуты глаза лучше всяких слов говорили о ее настроении. В аэропорту радость Масами била через край:
- Юрико, детка! Как давно мы не виделись! Какая ты большая стала!
Мы с Джонсоном переглянулись. Все-таки мне уже было пятнадцать; со времени, когда мы виделись последний раз (я тогда училась в начальной школе), я выросла на двадцать сантиметров и стала метр семьдесят. Весила пятьдесят кило. И уже не девочка. Джонсон приобнял меня, и я почувствовала легкую дрожь в его теле.
- Рад тебя видеть.
- Спасибо, Джонсон-сан.
Он сказал, что я могу называть его Марк, но Джонсон ему шло больше. "Идиот этот твой Джонсон". Всякий раз, когда сестра по злобе обзывала его так, я отвечала: "Джонсон - хороший". Он был моей защитой.
- А сестра тебя разве не встречает?
Масами недоуменно огляделась. Сестре нечего было делать в аэропорту - я ведь не сообщила ей, когда приеду.