Я опять увидела белый тент, натянутый над розарием, толпу журналистов на гравийной дорожке, заднее сиденье полицейской машины, с нагретой на солнце черной кожаной обивкой. И что будет потом? Долгие допросы в полицейском участке, унизительные фотоснимки анфас и в профиль, снятие отпечатков пальцев. И наконец, после месяцев мучительного ожидания, судебный процесс, и мы на скамье подсудимых. Ноги предательски дрожат, когда обвинитель задает вопрос, на который невозможно ответить: "Если вы действительно думали, что не совершили ничего плохого, мисс Риверс, если вы действительно думали, что действовали в пределах необходимой самообороны, почему же вы все-таки зарыли труп мистера Ханнигана в саду коттеджа Жимолость?"
Если в ночь убийства Пола Ханнигана тюрьма представлялась реальной возможностью, теперь она уж точно была неизбежностью. Средневековый ужас в двадцать первом веке. Вместо блестящей карьеры мне была уготована участь гнить в темнице бог знает сколько лет. Делить свое жизненное пространство с девицами такими жестокими и дикими, что в сравнении с ними Тереза Уотсон и Эмма Таунли показались бы ангелами. Я знала, что не смогу выжить в таких условиях. Я не смогла бы вынести зверства, мерзость и разврат. Я знала, что для меня все кончится самоубийством…
- Есть другие идеи? - спросила я, задыхаясь от внезапного приступа удушья. - Можем ли мы еще что-нибудь сделать?
Мама беспомощно пожала плечами.
- Можем заплатить двадцать тысяч фунтов, - сказала она, но это прозвучало скорее как вопрос, а не утверждение.
- Но у нас нет двадцати тысяч, - застонала я. - Это больше, чем твое жалованье за целый год. Нам сто лет искать такую сумму.
- Я могу достать деньги, Шелли, - тихо произнесла она.
- Как?
- Я могла бы взять ссуду под залог дома. Оформить закладную.
Когда я подумала, что мама отдаст все эти деньги шантажисту, мне стало не по себе. Она так много работала, во всем себе отказывала. Мысль о том, что она еще взвалит на себя такую ношу, была невыносима. К тому же наивно было бы думать, что шантажист на этом остановится. Он будет приходить за деньгами снова и снова, с каждым разом требуя большего. Нам придется прожить остаток жизни с этим отвратительным паразитом, который будет тянуть из нас жилы. Это вряд ли можно будет назвать жизнью. Скорее, самой унизительной рабской зависимостью. И страшным событиям одиннадцатого апреля уже никогда не будет конца. Они станут раной, которую шантажист будет ковырять, как только она начнет затягиваться.
- Это никогда не кончится, мама, - сказала я. - Если мы один раз заплатим ему, он будет приходить и требовать еще.
- Я знаю, Шелли, я знаю.
Глупая мысль пришла мне в голову, и я произнесла ее, даже не задумываясь:
- А как насчет отца? Может, он даст нам денег?
Мама бросила на меня взгляд, полный горечи и обиды.
- Я никогда не обращусь к нему! - прошипела она. Было совершенно понятно, что продолжать этот разговор бессмысленно.
Я ощетинилась от злости. Она вычеркивала отца из нашей жизни окончательно и бесповоротно, как если бы он умер. Но для меня он не умер. Я с трудом сдерживалась, чтобы не накричать на нее. Сейчас было не время и не место для этого спора.
Между нами повисло долгое молчание. Мама напряженно вглядывалась в записку шантажиста, как будто по-прежнему была убеждена в том, что ответ кроется где-то между строк, написанных печатными буквами шариковой ручкой.
- И это все? - наконец спросила я, все еще отказываясь верить в то, что выбранный нами путь оказался дорогой в никуда.
Мама молчала. Она опять жевала нижнюю губу и играла с клочком бумаги, сворачивая его в тонкую полоску и протягивая между пальцев правой руки. Она старательно избегала моего взгляда.
Мне захотелось заорать на нее во весь голос: "И это все? Все, что смог придумать твой блестящий ум? Это все, на что способна женщина с мозгами, для которой не существует неразрешимых проблем?"
Я с презрением смотрела на нее, беспомощную, вялую, потому что она опять плохо спала, потому что вечером опять выпила слишком много вина. Если бы она не была такой слабой, если бы не начала катиться по наклонной после того, как мы убили Пола Ханнигана, она бы не сидела сейчас такой развалиной, она бы наверняка нашла выход из нашего бедственного положения! Если бы она не была такой слабой, может быть, отец был бы сейчас с нами и защитил нас! Если бы она не была такой слабой, может, и я не была бы такой мышью - и смогла бы дать отпор тем самым девочкам, и мы бы вообще не оказались в такой ситуации!
Злость, которая охватила меня, принесла с собой и горькое признание, что, несмотря на свои шестнадцать лет, я по-прежнему видела в ней свою единственную опору и рассчитывала на то, что она защитит меня; я все еще надеялась, что она совершит материнское чудо и прогонит опасность, как дикого зверя, что караулит меня у двери. И я почувствовала, что меня предали, когда осознала, что сегодня материнского чуда не будет, не будет никакого чуда на этой кухне - лишь слишком яркое солнце и тишина, изредка нарушаемая шорохом оперившихся птенцов в гнезде под крышей.
Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мама снова заговорила:
- Есть еще один вариант, Шелли.
- Какой? - мрачно усмехнулась я, ожидая, что это будет что-то вроде соломинки, за которую она посоветует ухватиться. - Какой, черт возьми? Что?
Мама уронила на стол записку шантажиста и заглянула мне в глаза, глубоко-глубоко. Ее лицо было мертвенно-бледным, словно посмертная маска из алебастра.
- Мы убьем его, Шелли, - произнесла она едва ли не шепотом. - Когда он придет сюда сегодня, мы убьем его.
36
Оглядываясь назад, я со странным ощущением вспоминаю, что слова мамы не шокировали меня. Я не пришла в ужас, как, наверное, следовало бы. Еще два месяца назад я бы, услышав такое, воскликнула, заикаясь от волнения: "Ты в своем уме? Что ты несешь?", - но тогда я просто сочла возможным рассмотреть эту идею, хладнокровно, бесстрастно, по существу…
И первое возражение, которое пришло мне в голову, было вовсе не из области морали, а чисто практическое. Я вспомнила Человека-внедорожника, его крепкое бульдожье телосложение, бритую голову, козлиную бородку, злобные, цепкие маленькие глазки.
- Как, мама? Как мы его убьем? Человек-внедорожник - просто буйвол, он сложен как тяжелоатлет. Разве мы справимся с ним? Грабитель был пьян и вообще плохо соображал, что делал. Человек-внедорожник - совсем другая история.
- Мы не знаем, он ли это, Шелли. Ты опять торопишься с выводами.
- Но что, если это будет он? - настаивала я, не желая сдаваться. - Что, если придет он? Этот бугай прикончит тебя одним ударом в лицо. Тебе уж точно не удастся замаскировать синяк макияжем и пойти на работу как ни в чем не бывало. Как мы сможем убить такого здоровяка?
Мама молчала. Она просто смотрела на свои большие неуклюжие руки, которые лежали на столе, как два краба, выброшенные на берег приливом. Казалось, она что-то обдумывала, взвешивала, прикидывала, постепенно приходя к решению, которое явно давалось ей нелегко.
- Есть способ, - наконец сказала она, взглянув на меня со странным выражением лица - смущенным, слегка виноватым. - Я знаю как.
- Как?
- Подожди здесь.
Она тяжело поднялась со стула и вышла из кухни. Я расслышала топот ее ботинок по лестнице, скрип половиц в ее спальне, прямо у меня над головой, а потом наступила долгая тишина.
Оставшись одна на кухне, я снова почувствовала себя незащищенной и уязвимой. Что, если Человек-внедорожник явится сейчас, пока я здесь, внизу, одна? Что, если его лицо вдруг покажется в окне кухни? От этой мысли мне стало совсем жутко, и я крепко зажмурилась, чтобы не видеть кухонного окна. В нетерпении ожидая возвращения мамы, я мысленно твердила: скорее, мама, скорее, скорее, скорее!
Жалобный писк четвертой ступеньки подсказал мне, что она спускается, и я открыла глаза.
Я удивилась, когда увидела на ней бежевую флисовую кофту, надетую поверх рубашки, ведь день обещал стать на редкость жарким. Обе ее руки были спрятаны в большой нагрудный карман-кенгуру, который как-то странно топорщился.
Мама подошла к столу и, встав лицом ко мне, медленно вынула что-то из нагрудного кармана. В это мгновение солнце заглянуло в кухонное окно, моментально ослепив меня, и, только прикрыв глаза козырьком ладони, я смогла увидеть, что она держит в протянутой руке.
- Ты не избавилась от пистолета? - задыхаясь, выпалила я, не веря глазам своим. - Ты не отвезла его в шахту?
Мама еле заметно покачала головой.
- Но почему?
- Сама не знаю, - сказала она, пожимая плечами. - После вторжения грабителя я больше не чувствовала себя в безопасности и просто не смогла расстаться с ним…
После долгой паузы она продолжила:
- А может, в глубине души знала, что он нам понадобится…
Она осторожно положила пистолет на стол и села. Я попыталась встать, но ноги стали ватными, и я снова плюхнулась на стул.
Пистолет был похож на металлического скорпиона, его смертельное жало таилось на кончике серовато-сизого хвоста. Я смотрела на него со смешанным чувством брезгливости и восхищения. Он выглядел инородным телом в нашей кухне, на фоне зеленых пластиковых мисок, кулинарных книг, настенного календаря с собачками, пробковой доски с нашими фотографиями, моих детских стикеров, - он явно был здесь не к месту, этот по-настоящему мужской предмет.
- Он заряжен?
- Да. Шесть пуль.
- Ты знаешь, как им пользоваться?
- Это не трудно, Шелли. Снимаешь предохранитель и нажимаешь на курок.
Я покачала головой, оглушенная, потрясенная. Физическое присутствие пистолета как будто открывало мне глаза на тяжесть задуманного нами преступления.
- Почему ты мне не сказала, что сохранила его?
Мама неловко заерзала на стуле и отвернулась:
- Я… я не хотела расстраивать тебя.
- Расстраивать меня?
Но меня было не провести столь деликатной уловкой: я знала, почему она скрыла это от меня, - просто она больше не доверяла мне. После событий той ночи, когда я схватила нож и бросилась в сад за Полом Ханниганом, она уже не знала, на что я способна, что могу выкинуть, если вновь окажусь в условиях экстремального стресса. А может, она боялась, что я могу застрелиться или же выстрелю в нее?
Меня задело ее недоверие, но не настолько, чтобы я не смогла оценить иронию ситуации: в то время как я считала, что мама изменилась с ночи убийства Пола Ханнигана, что в каком-то смысле стала для меня незнакомкой, чье поведение было непредсказуемым, она испытывала те же самые чувства по отношению ко мне.
- Ты должна была мне сказать, - произнесла я. - У тебя не может быть от меня секретов. Я уже не ребенок. И не психопатка.
Мама бросила на меня страдальческий взгляд, и я увидела, что она уже пожалела о своих подозрениях. Она накрыла ладонью мою руку и виновато улыбнулась:
- Ты права, Шелли. Мне следовало сказать тебе.
Я не отняла руку, но не стала прощать ее ответной улыбкой - пока не вспомнила о своем секрете, который утаила от нее. Водительское удостоверение Пола Ханнигана до сих пор лежало в моей "потайной шкатулке". Во мне заговорила совесть, и я все-таки снизошла до улыбки, которую она так ждала (все нормально, никаких обид).
Мое внимание вновь привлек пистолет, черное дуло которого было направлено прямо мне в сердце.
- Ты уверена, что знаешь, как им пользоваться? - спросила я.
- Да.
Я опять увидела Человека-внедорожника, но на этот раз не он командовал у нас на кухне. На этот раз он стоял на коленях в углу, причитая и шмыгая носом, умоляя о пощаде, а я целилась ему в голову. Что бы случилось, нажми я на курок? Было бы все как в кино? И по его лбу растеклась бы лужица клубничного джема? И глаза стекленели бы, пока отлетала его душа? А потом он свалился бы на пол бесформенной кучей?
Когда он придет сюда сегодня, мы убьем его…
Неужели мы были готовы к тому, чтобы заново пережить этот кошмар (кровь, труп, страх)? Неужели всерьез собирались совершить убийство? Потому что иначе это нельзя было назвать. В прошлый раз, с Полом Ханниганом, мы боролись за свою жизнь, мы защищались… теперь же мы готовились к преднамеренному, хладнокровному убийству.
Когда он придет сюда сегодня, мы убьем его…
Но почему мы? Почему мама не берет ответственность на себя, как в тот раз, когда она закапывала труп Пола Ханнигана или отвозила мешки в шахту? Почему она не говорит мне, чтобы я шла наверх и спряталась у себя в комнате, пока все не закончится? Я ведь не должна была находиться рядом с ней в момент убийства. Я не должна была это видеть. Разве не насмотрелась я за свою короткую жизнь? Разве не должна она уберечь меня?
Но чем дольше длилось ее задумчивое молчание, тем очевиднее было то, что она не скажет ничего подобного. Она не собиралась жертвовать собой ради меня. Казалось, она уже приняла решение: какие бы испытания ни выпали на нашу долю, нам предстояло пройти через них вместе.
- Ты действительно серьезно настроена, мама? - прохрипела я вдруг осевшим голосом.
Мама не смотрела на меня. Она потянулась к пистолету и осторожно - словно он мог ее укусить - повернула дуло кончиком пальца, обдумывая мой вопрос. Когда она убрала руку и снова взглянула на меня, пистолет был нацелен в сторону двери. Туда, откуда должен был появиться шантажист.
- Если он пойдет в полицию, для нас это будет конец, - тусклым голосом произнесла она.
Мы снова погрузились в неуютное, тревожное молчание. Как же все это некстати! Я планировала посвятить этот день глобальному потеплению, текстам по французскому, Версальскому договору. Я не могла вот так сразу переключиться на решение проблемы, которую подкинула реальная жизнь. У меня просто не было сил, чтобы покорить эту вершину. Только не сегодня, не сейчас, для меня это слишком. Я хотела вернуться к четким и решаемым задачам, которые ставились в моих учебниках.
- Но убить его? По-настоящему убить его, мама?
- Это цугцванг, - горько улыбнулась она.
- Что такое цуг…? - Я даже не запомнила слово целиком.
- Цугцванг. Это из шахмат. Положение, в котором каждый твой следующий ход оказывается невыгодным для тебя.
Я задумалась. Она была абсолютно права. Что бы мы ни решили - сдаться полиции, отдать деньги шантажисту или убить его, - мы были обречены на страдания. Все варианты были одинаково плохи. Но мы должны были что-то делать. Ход был наш.
- Мы уже по уши увязли, Шелли, - сказала мама. - Мы слишком далеко зашли, и обратного пути нет. Сдаться - это так же страшно, как (она явно не хотела произносить слово "убить")… идти вперед.
Мы уже по уши увязли. Ее слова напомнили мне кое-что другое. Цитату из "Макбета", которую я выучила на днях. Я попыталась вспомнить, как она звучит:
…Я в кровь
Так далеко зашел, что повернуть
Уже не легче, чем продолжить путь…
Стоило мне вспомнить, в каком контексте звучат эти слова, как я расстроилась еще больше. Их произнес Макбет перед тем, как отдать приказ об убийстве жены и ребенка Макдуфа. Перед тем, как совершить свое худшее злодеяние.
- Ты бы пошла к себе, оделась, - сказала мама, нежно тронув меня за локоть. - Он может явиться в любую минуту.
- Хорошо, - вздохнула я, - но, когда я спущусь, мы снова все тщательно обсудим. На горячую голову такие дела не делаются, мы должны еще раз все обдумать, обговорить. Может, это вовсе не цугцванг. Может, есть еще какие-то варианты, до которых мы пока не додумались.
Я отодвинула стул и привстала, когда вдруг услышала шум за окном.
Я оцепенела. Мама уже порывалась спросить меня, что случилось, но я резким движением зажала ей рот рукой. Она все поняла и повернула голову, прислушиваясь; тонкие жилы на ее шее натянулись как струны. "Он не может прийти сейчас, - думала я, - это совершенно невозможно! Мы еще не готовы к встрече с ним! Я не одета! Мы не решили, что будем делать! Прошу тебя, Господи, пусть все это окажется сном!"
Но хруст гравия, скрип неисправных тормозов, затрудненное дыхание изношенного двигателя - все это не было игрой моего воображения. К дому действительно подъехала машина.
Мама тоже это услышала, и ее глаза расширились от страха - нездоровая желтая склера, исписанная красным граффити лопнувших капилляров.
- Это он! - прошептала она, и ее шепот прозвучал громче крика. - Он уже здесь!
37
- Что будем ДЕЛАТЬ, мама? - вскрикнула я, но она уже была на ногах.
Схватив со стола пистолет, она поспешно спрятала его в карман-кенгуру.
Она резко повернулась ко мне, приблизив свое лицо почти вплотную, и крепко взяла меня за запястье:
- Предоставь все мне, Шелли! Ничего не делай, ничего не говори! Я сама буду вести разговор!
Прибытие шантажиста преобразило ее. Она разом собралась, превратившись в сгусток энергии. От ее прежней усталости и апатии не осталось и следа. Она раздраженно откинула со лба прядь волос и решительным шагом прошла в гостиную. Я неуклюже поднялась со стула и покорно последовала за ней.
В столовой и гостиной было не так светло, как на кухне, солнце сюда заглядывало лишь после полудня. Камин, пианино, кресла и диван казались темными, монотонными, траурными; моим глазам не сразу удалось привыкнуть к полумраку. Мама стояла лицом к окну, и я различала лишь ее силуэт. Я вдруг почувствовала острую необходимость быть рядом с ней в момент надвигающейся опасности и направилась к ней робкой и неуверенной походкой малыша, который делает первые шаги.
Хруст гравия, скрип тормозов были слышны все отчетливее, и вот уже в поле зрения показалась машина.
Я словно приросла к полу, не в силах осмыслить то, что вижу, отказываясь верить своим глазам. Физическая невозможность этого явления почти убедила меня в том, что все это происходит не наяву, а я снова корчусь в тисках очередного кошмарного сна.
Побитый автомобиль бирюзового цвета, тот самый, от которого мы избавились несколько недель тому назад, бросив его на автостоянке у "Фармерз Харвест" - автомобиль Пола Ханнигана, - медленно тормозил позади нашего "форда-эскорт".
Пол как будто качнулся подо мной, и мне пришлось выставить одну ногу вперед, чтобы не упасть, как делают гимнасты при неудачном приземлении. Это был абсурд! Такого просто не могло быть! Мы же избавились от машины! Пол Ханниган был мертв! Как, черт возьми, его автомобиль нашел дорогу обратно, в коттедж Жимолость? Как смог найти дорогу к нам?
Значит, все это правда. Мертвые не умирают. Пол Ханниган вернулся с того света, чтобы отомстить нам за то, что мы сделали с ним.
Мама отвернулась от окна, ее лицо было мрачным, страшным, белым, как кость. Она ринулась к двери, но я преградила ей путь и схватила за руки:
- Что это, мама? Что происходит?
Она не ответила. Во дворе хлопнула дверца автомобиля.