- Я не могу, - слабо шепчу я в ответ. - Медицинская помощь… Мне нужна медицинская помощь…
Мне нужно остаться здесь. Во что бы то ни стало - здесь. Я отдам им все деньги. Им же тоже нужны деньги, этим милосердным ребятам? Я отдам им всю свою пачку. Эй, пачка баксов за дневной стационар в автобусе для вонючих бомжей - кому?
- Мне нужен стационар! Я заплачу вам деньги!
- Деньги? - морщится парень в маске, оглядывая мои вонючие тряпки. - Какие еще деньги? Давай, давай, выходи из автобуса! - он легонько подталкивает меня в спину.
Изловчившись, я падаю прямо в проход и принимаюсь тихонько стонать.
- Вам плохо? - пугается парень.
- Сердце, - сиплю я с пола. - Или что-то с давлением… У меня проблемы с давлением.
Я закатываю глаза. Я часто дышу.
Я останусь здесь, я не выйду.
- Опирайтесь на меня, - говорит парень в маске. - Вот так, вот так, всего несколько шагов. Медсестра у нас в кабине водителя… Сейчас я вам помогу, вам измерят давление… Сейчас, потерпите… Ну вот, садитесь, закатайте рукав…
Мне измеряют давление - и, о чудо, оно правда высокое.
Через водительское окно я любуюсь на голодную стаю ментов. Они меня не получат.
Медсестра в маске и парень в маске шушукаются.
- Гипертонический криз, - еле слышно шепчет ему медсестра. - Мы не можем его так отпустить…
- …Тем временем жена покойного Александра Старковская, к которой по наследству переходит компания "Стар-нефть", похоже, унаследует - цитирую - "лишь долги и проблемы"…
- Укол в вену, - шепчет медсестра милосердия, - мочегонное и дневной стационар. Это обязательно…
Он выходит на улицу. Она закатывает мне рукав, смазывает руку ледяной проспиртованной ваткой и вводит иглу. Я смотрю, как убывает прозрачная жидкость в шприце. Все-таки я везучий. Никогда в жизни я не страдал высоким давлением - и нате, пожалуйста, гипертонический криз!
- "…Мой муж уходил от налогов, - открыто заявила Старковская прессе. - За несколько дней до смерти он перевел все активы "Стар-нефти" на счета подставных фирм, и я не собираюсь отвечать за преступные проделки человека, с которым я, кстати, давно уже не живу…"
Подставных фирм… Подставных фирм… У меня гипертонический криз, у меня кружится голова и темнеет в глазах, я сейчас потеряю сознание… Подставных фирм… Я трясу головой, я щиплю себя за щеки и уши, я хочу вырваться из этого мутного морока, мне нужно прийти в себя, мне необходимо прийти в себя - потому что я почти отыскал недостающий кусочек пазла…
Я смотрю, как убывает прозрачная жидкость в шприце…
- …эти фирмы формально принадлежат Елизавете Лесницкой. "С юридической точки зрения все законно, - заявил адвокат Елизаветы Лесницкой Геннадий Буркало. - Моя клиентка несомненно является владелицей вышеперечисленных фирм. Фирмы были организованы на законных основаниях, и деньги, перечисленные на счета этих фирм со счетов "Стар-нефти", вне зависимости от того, с какой целью они были перечислены господином Старковским, теперь принадлежат…"
- Сто миллионов долларов, - говорит медсестра громко и выдергивает иглу из моей вены.
Меня тошнит. Мне трудно дышать. Здесь такая вонь, такая адская вонь, что можно подохнуть.
Медицинская маска искажает ее голос, но я его все равно узнаю.
Она снимает с головы капюшон, и рыжие волосы красиво разливаются по ее плечам.
- Ты думал, мне нужна твоя говенная карточка? Сто миллионов! Теперь они все мои.
Меня тошнит. В ушах пульсирует кровь.
Рука плохо слушается меня, и все же я нащупываю в кармане холодную рукоять.
- Он не заряжен, - ласково шепчет Лисичка.
- Я скажу им, что это ты…
- Ты не скажешь, - Лисичка наклоняется к моему уху; от нее пахнет духами и абрикосовой жвачкой. - Никогда ничего не скажешь…
- Что ты вколола? - бешено кричу я. - Что ты вколола мне в вену?
Кроме нас, в автобусе никого нет. Милосердные в масках уводят бомжей под руки по направлению к вокзалу.
- Что! Ты! Вколола! - ору я, и один из них оборачивается на мой крик, оставляет бомжа и быстро бежит к автобусу.
- Все в порядке, - говорит милосердному в маске Лисичка Ли. - Не волнуйся, у нас все в полном порядке.
Он смотрит на меня.
Меня тошнит. Я сползаю на пол.
- Она мне что-то вколола… - шепчу я. - Помогите мне…
Кричать я уже не могу.
- Не быойтесь, это не быольно, - говорит он и стягивает свою маску.
Это "свой человек". Тот, вчерашний.
- Милосердие, - говорит он с улыбкой. - Мы просто творим милосердие.
К нам подходит еще один в маске. Кивает на меня:
- Что случилось?
- Гипертонический криз, - отвечает Лисичка. - Мы сделали укол.
Я хочу крикнуть: "Нет!" - но язык не подчиняется мне. Я хочу крикнуть: "Скорую!" - но вместо этого только чмокаю и мычу.
Я лежу на полу автобуса.
Я, кажется, умираю.
- Укол не помог, - говорит Лисичка Ли грустно.
- Вызвать "Скорую"? - предлагает ей парень в маске.
- Бесполезно. Он уже умирает.
- Что ж, отмучился, - говорит парень в маске. - Велико милосердие Божие. Блаженны нищие!.. - он сочно шмыгает носом и крестится.
Меня поднимают с пола и усаживают на водительское сиденье.
Холодно. Просто ужас как холодно.
Я жду милосердия. Оно скоро придет.
Вячеслав Курицын
Золото и героин
Ленинградский проспект
Она шла босиком по Ленинградскому проспекту. В дождевых лужах болтались редкие фонари и луна. Она прыгала из лужи в лужу, радуясь теплым брызгам. Одну красную туфельку она несла с собой за ремешок. Другую потеряла, переходя проспект в районе гостиницы "Советская".
Его мысли были в золоте, как грудь героя - в крестах. Земфира пела про речные вокзалы. Трасса была пуста. Гостиница "Советская" недавно переменила пол: стала отелем Sovetskiy. Проститутки подорожали вдвое. Он резко затормозил, увидев под колесами котенка, вышел из машины. Это был не котенок. Он поднял за ремешок красную туфельку. Туфелька лежала прямо напротив входа в цыганский театр "Ромэн".
Он забрал красную туфельку в машину. Зачем-то. "Вместо девушки". Часы показывали 02.55.
Он опять задумался о поставках якутского золота на смоленские ювелирные фабрики. По проспекту была разбросана дешевая бижутерия коммерческих палаток, изредка проплывали жирные жемчужины иномарок.
На углу со Степана Супруна маячили девушки подешевле и поплоше. Про Супруна старожили говорили, что он был летчиком-испытателем. Район насквозь был небесным. Через проспект, на Ходынском поле, разбился Чкалов. Сам проспект вел в Шереметьево.
"Сумасшедшая", - подумал он почти у метро "Аэропорт", увидав, как она прыгает на одной ноге по тротуару. Словно играя в классики. Он заметил красную туфельку в ее руке.
Она долго смотрела, как слева открывается дверь голубого лимузина. Медленно, как во сне, так медленно, что она отвлеклась, вспомнила перекошенное лицо подруги, золотой зуб в кольце фиолетовой помады. Костлявые пальцы, трясущие пучком зеленых купюр, которые она сегодня пыталась у подруги украсть. Ей показалось, что ей подали вертолет. Она решила, что нужно лететь снимать с кремлевского шпиля рубиновую звезду, она наклонилась к дверце. Из глубины салона улыбался человек, протягивая ей ее туфельку.
Она прыгнула в машину, пошевелила губами, но в салоне было тепло, она ничего не сказала, она поняла, что замерзла. Она задремала.
Дома, при ярком свете, он разглядел тяжелые коричневые узлы на ее голых тонких руках, заглянул ей в глаза. Обнаружил, что они целиком заполнены сияющими рыжими зрачками, расплывшимися, как разбитый желток.
"Горячее… Горячего", - крикнула она, то есть первое слово крикнула, второе еле прошептала. И смолкла, будто сломав голос.
"Чаю?" - спросил он, она покачала головой.
"Ванну?" - спросил он. Она кивнула, он указал ей на дверь, она рывком сорвала с себя коротенькое голубое платье, под которым оказались только узенькие белые трусы с рыжим мухомором. И прошла мимо него, прежде чем он успел сфокусировать взгляд на маленьких титьках.
Когда-то, в юности, он тоже мог бродить по городу без памяти и без денег. Когда-то, в начале карьеры, он торговал героином. Возил пакеты с товаром из Варшавы в Москву. Однажды его поймали в поезде "Полонез", на Белорусском вокзале, чудом ушел, метнувшись под состав, через запасные пути. До сих пор бы грел нары.
Через пошив адидасов в артели инвалидов, видеосалоны в парках культуры и автосалоны в бывших кинотеатрах он пришел к золоту.
Золото - оно наподобие героина. Вещь простая, однородная, дорогая и вмещает в себя все прочие вещи.
Она находилась в ванной уже опасно долго, он стукнул в дверь, чтобы сказать ей об этом, И передать ей халат. Она не отозвалась, он толкнул дверь: она, перегнувшись костлявой закорючиной, заглядывала в зеркало. По лицу ее скользили тяжелые черные тени, а зеркала ему было не видно: быть может, лицо отражало тени из зеркала. Он окликнул ее: она схватила с полочки под зеркалом маникюрные ножницы, вышвырнула из ванной свое хлипко-хрупкое тело. Гладкое, а лобок заросший, буйным кустом: как раз так он и любил.
Она бросилась на него, он попытался перехватить ее руку, она увернулась и глубоко пропорола ему ножницами кожу чуть выше уха, он отскочил, оросив кровавым веером ковер с гордым орлом. Споткнулся, наткнулся на телефонный аппарат: она взмахнула рукой, чиркнула ножницами, и в руке его оказалась трубка с жалко болтающимся отрезанным шнуром; он подумал "верно", нащупал мобильный. Отобрал ножницы, запихнул ее обратно в ванную и разбудил стремительным звонком друга, владевшего частным наркологическим пансионом.
Она не сразу стала его узнавать, но когда он пришел к ней в третий или четвертый раз, она улыбнулась. Улыбка была кривая, будто губа подрезанная, будто проспект раздваивается надвое, и он захотел ее еще сильнее.
Они гуляли по прилегающему к пансиону парку, она съедала по две-три ягоды из торжественного свежайшего килограмма. Долго задерживала ладонь на коре дерева, внимательно наблюдала за божьей коровкой, сосредоточенно чертила прутиком на песке кружки и стрелы, пока у него тилибомкал телефон.
Он поражался, как медленно она все делает, как тихо скользит ее взор и течет ее кровь. Он сам замедлялся и ковырял кору, и находил гриб. Выходя за ворота пансиона, он швырял стрелку на спидометре далеко вперед, отыгрывая потерянные с ней минуты. Этот перепад в ритмах изрядно поразил и смутил его.
Она просила привозить ей книги, и он сам, не доверяя почему-то референтам, покупал ей в магазине Пушкина и Достоевского, взвешивая на ладони тяжелые тома. Прикидывая, сколько бы весил такой кусок золота и сколько нужно времени, чтобы прочесть такую книгу; он даже пробовал читать. Читать не получалось, жизнь сбилась с пульса, в ней появились провалы и паузы, она словно обмякла, потеряла упругость. В его собственную стрелообразную судьбу вплелась теперь путаная нить его подруги. Во время встреч с ней он вдруг начинал прокручивать в голове сцены вчерашней стрелки, ища слабые места в своем выступлении.
А во время решающих переговоров он вдруг замолкал надолго и видел, закрывая глаза, ее лицо и коричневые узлы на тонких руках: через две недели он понял, что у него каждый день болит сердце. Наверное, от перепада давлений и скоростей. Он сделал то, что собирался сделать уже несколько лет: заказал себе песочные часы с золотым песком, и поставил их на столе в кабинете, и стал еще чаще выпадать из жизни. Прерывая вдруг диктовку или разнос, он переворачивал колбу и зависал над мерным ходом тусклых желтых песчинок.
Ей выкачали половину ее собственной крови и залили много литров чужой: она не знала, что в том числе и его крови. Она подолгу спала, вслушиваясь в гудение чужих кровей.
Она пыталась упокоить-организовать их в себе, в своем слабеньком организме: приручить, скомбинировать, сжиться. Она увещевала, потакала, ласкала и уговаривала. Но какая-то одна кровь всегда не хотела устаканиваться: как вдруг в законченном почти пазле последним фрагментом оказывается враждебный-чужой. Тогда она швыряла с разбегу свое тело об стену или бросала в окно графин. Или кидалась в ноги уборщице и начинала кусать грязную тряпку. Кровям не хватало для взаимного упокоения горячей смазки. Тогда она ползла канючить укол, который ей полагался вообще-то на этом этапе лечения, но в другое время и в малой дозе.
Он выведывал у друга-нарколога, может ли она вылечиться, а друг говорил, что может, но очень не скоро и не совсем, ибо героина сквозь нее прошло как через склад наркомафии. Но у него есть коллега, владеющий клиникой где-то в Альпах, на волшебной горе, и там клиентам так замедляют жизнь, что препарат им нужен раз в полгода и они могут жить так хоть до ста лет. Друг говорил, что не сможет держать ее долго в своей клинике, что по новому закону о наркотиках частные клиники вот-вот запретят и больные пойдут либо в подвалы, либо в государственные душегубки с решетками и мордобоями. Друг говорил, что главное ей сейчас соскочить с той карусели кровей и бед, что кружится в ее теле и голове, что ей нужно сменить образ жизни, уехать на воды или на курорт, читать книжки и загорать на пляже. И ничего не делать, чтобы там не было старых друзей и старых улиц, где каждый куст напоминает о грязном шприце, чтобы там журчала чужая непонятная речь и пели на крышах незнакомые птицы. А когда он спрашивал: "Надолго?", друг некоторое время думал, а потом отвечал: "Надолго".
Он тогда заперся в кабинете, отключив всю связь, поставил на середину столешницы часы с золотым песком. И долго считал свои деньги, существующие в недвижимости, акциях, драгоценностях, банках, и понял, что ему хватит их до конца жизни и еще немножко останется детям, а если акции останутся работать в его предприятиях, то останется и внукам. Он пошел к компаньонам и сказал им, что хочет соскочить и исчезнуть навсегда, что готов передать все свои части и доли в их управление на выгодных им и скромных для него условиях, но главное - именно сейчас, ему нужно соскочить именно сейчас и никогда более. Компаньоны подумали и начертили на больших листах белой бумаги схему их общего бизнеса, по которой было видно, какое количество его, только его личных связей держат дело, какие маршруты денег и золота завязаны только на нем. "Передай все связи нам, потом соскакивай", - сказали компаньоны. "На это уйдет полгода", - взмолился он. "Ничего не знаем", - сказали они.
Он тогда перевел все деньги, до которых смог дотянуться, на анонимный счет в далеком банке: этих денег бы не хватило на всю жизнь и не хватило бы детям, но хватило бы на полжизни, а это, если разобраться, не так уж мало. Он запихал все свое оставшееся богатство на безымянную пластиковую карточку, купил два фальшивых паспорта и билеты на самолет, заскочил к другу - владельцу клиники за запиской для сторожа и поехал за ней. У кинотеатра "Баку", где когда-то был его первый автосалон, началась пробка, каких никогда не бывало в этих краях.
Она, догадавшись, что он не был у нее уже три дня и, значит, бросил ее, решила в ту ночь покончить с собой. Она давно украла ключ от чердака и теперь выбралась на край крыши, чтобы броситься головой в темно-зеленые кроны. Пройти их насквозь и остаться лежать уже неживой на покрытой оранжевым гравием аккуратной тропинке. Она сосредоточилась, глубоко вздохнула, подобрала живот, рассчитала траекторию прыжка, собрала в кулачок все силы и заснула от перенапряжения.
Он в этот момент стоял на переезде у платформы "Гражданская", яростно глядя на часы и дожидаясь, пока пронесется мимо длиннющий товарняк, в котором было, наверное, сто или двести вагонов.
Она стояла с закрытыми глазами на самом краешке крыши и спала. И ей снилось, что она одумалась, вернулась в свою комнату и легла спать со счастливой детской улыбкой, что осталась жить. На самом деле она шагнула с крыши на длинную ветку высокого дерева, уходящую к середине парка, и пошла по ней. Не открывая глаз, как канатоходец. Хотя до этого она ни разу не ходила по проволоке и вообще у нее был отвратительный вестибулярный аппарат.
Он примчался в пансион, разбудил сторожа, показал ему записку от хозяина, вошел в парк, поднял глаза к окнам ее комнаты и обнаружил, что она идет высоко над ним, покачивая руками, как птица крыльями в замедленной съемке. И белая ночная рубаха колышется в парном ночном воздухе. В кармане у него запищал пейджер, который он забыл отключить: это компаньоны, обнаружившие непорядок в счетах и его личное исчезновение, просили его образумиться. Услышав писк, она вздрогнула, открыла глаза, нога скользнула, и она рухнула вниз - ровно в его подставленные руки.
Их самолет взорвался, когда уже шел на посадку. Сначала фиолетовый дым три минуты густо окутывал салон, и это были самые страшные минуты их жизней. А потом уже грохнул взрыв, который лишил их сознаний.
Он очнулся очень быстро, от пылающего самолета шел нестерпимый жар, она лежала рядом. Вывернув шею, как казненный цыпленок. Он перевернул ее на спину, она тут же открыла глаза.
Он похлопал себя по карманам, вытащил бумажник - пластиковая карточка оказалась сломанной, электронный блокнот, где был записан номер счета, разбит вдребезги. Чемодан, где этот номер был продублирован на бумажке, сгорел в багажном отсеке, у него теперь не было никаких способов пробраться к своим деньгам.
Они были теперь обречены вечно крутиться на счетах далекого банка и обогащать его хозяев, как золото убитых евреев много десятилетий после войны крепило могущество банков Швейцарии: он сказал ей об этом, она кивнула.
"Я еврейка", - сказала она. "Молодец", - сказал он. "Надо уходить", - сказал он. "Я не могу попасть в телекамеру, меня найдут и убьют", - сказал он. Они легко встали на ноги и пошли прочь, вокруг стонали умирающие, женщина бормотала на чужом языке, но изо рта шло больше крови, чем слов. Валялись части тел, голова собаки, которую везли в специальном ящике на соседнем ряду, была оторвана, но еще пыталась тявкать. Похоже, кроме них никто не уцелел; до леса, в котором можно было укрыться, было километра полтора-два.
Останки самолета и пассажиров были сильно разнесены вокруг: уже на середине пути к спасительной роще они наткнулись на труп крупного человека в "Версаче". Этого человека он видел в самолете, заходящим в первый класс: лицо человека было размозжено в слякоть, костюм не пострадал и выглядел как на манекене. "Гляди", - сказал она.
"Смотри", - сказала она: подкладка на роскошном пиджаке лопнула, и оттуда вывалился и в свою очередь лопнул черный целлофановый мешок. Она присела на корточки и взяла в ладони горсть сероватого порошка: откуда ни возьмись в горсть запрыгнуло и поползло, увязая в порошке, яркое изумрудное насекомое. "Да?" - спросил он. "Да, - ответила она. - Никаких сомнений". Это был героин.