- Здесь я поворачиваю на запад, - сказала она коротко и повернула за угол, как бы прощаясь с ним без лишних церемоний.
Он не понял намека и, помедлив, повернул вслед за ней. Она заметила, что он снова оглянулся.
- Можете не волноваться, - сказала она язвительно, - он сбежал совсем.
- Кто? - спросил он удивленно. И тут только понял, о ком она говорит. - О, я о нем и не думал!..
Она остановилась, чтоб опубликовать ультиматум.
- Послушайте, - сказала она, - я не просила вас идти со мной до моего дома. Если вы хотите идти - это ваше дело. Только одно я вам скажу: ничего не придумывайте, пусть никакие мысли не лезут вам в голову
Он принял это молча. И не протестовал против того, что она неправильно поняла его, когда он оглядывался. Это было почти первое, что ей понравилось в нем, с тех пор как он попал на ее орбиту час или два назад.
Они снова двинулись, все еще на расстоянии нескольких футов друг от друга, все еще не разговаривая. Это было странное провожание. Но если уж нужно, чтобы ее кто-нибудь провожал, она предпочла бы, чтоб это было именно так.
Они шли вверх по переулку, темному, как тоннель, - над ним когда-то проходила воздушная железная дорога.
Наконец он заговорил. Ей показалось, что это были первые слова, которые он произнес после драки возле такси.
- Вы хотите сказать, что ходите здесь одна ночью?
- А почему бы и нет? Это не хуже, чем там. Если здесь на вас кто-нибудь набросится, то только ради вашего кошелька.
Она уже устала держать свои коготки выпущенными, все время готовясь пустить их в ход. Приятно было - ради разнообразия - вернуть их туда, где им полагалось быть.
Он снова оглянулся - второй или третий раз, как будто в густом мраке, сквозь который они шли, можно было что-нибудь рассмотреть.
- Чего вы боитесь - что он набросится на вас с ножом? Он этого не сделает, не беспокойтесь.
- Я и не заметил, что оглядываюсь. Должно быть, такая привычка у меня появилась…
"Его что-то гнетет, - подумала она. - Люди не оглядываются вот так, каждую минуту". Она вспомнила о странной покупке кучи билетов там, в этой потогонке, и о том, как он выбросил их, будто они потеряли свою ценность, как только кончился вечер. Она вспомнила еще кое-что и спросила:
- Когда я вышла, вы стояли там, в фойе, на верху лестницы, помните? Вы кого-нибудь ждали?
Он сказал:
- О нет, не ждал.
- Тогда зачем вы стояли там, ведь дансинг закрылся?
- Я не знаю, - сказал он. - Просто не решил, куда мне идти и что делать.
Тогда почему он не стоял на улице, у выхода? Ответ пришел сам собой: с улицы нельзя увидеть человека, стоящего в фойе. Пока он находится там, он в безопасности, а внизу, у подъезда, человека можно узнать, если его кто-нибудь ищет.
Но она его не спросила, так ли это, потому что ее собственная мысль в этот момент, как решетка в воротах крепости, вдруг опустилась с резким скрежетом: "Не нужно милосердия! Какое тебе дело? Что все это тебе? Зачем тебе это нужно знать? Что ты - нянька в трущобах? О тебе кто-нибудь когда-нибудь беспокоился? Ты все еще не научилась. Тебя избили до синяков, а ты все еще протягиваешь руку каждому, кто попадается на твоем пути? Что нужно, чтобы ты, наконец, поняла? Стукнуть тебя по голове свинцовой трубкой?"
Он снова обернулся. И она ничего не сказала. Они дошли до Девятой авеню, темной, широкой и мрачной. Красные и белые бусинки автомобильных фар не могли осветить ее. Поток бусинок стал медленнее, застыл и превратился в блестящую диадему.
Она уже шагнула на мостовую, когда он на какое-то мгновенье отпрянул назад.
- Пошли. Светофор открыт, - сказала она.
Он сразу же пошел за ней, но эта задержка разоблачила его: она поняла, что не светофор остановил его, а одинокая фигура на другой стороне улицы, медленно удалявшаяся от них, - полицейский, обходящий свой участок.
Они пересекли улицу и вошли в бездну следующего квартала с тремя озерцами света. В воздухе теперь чувствовались сырость и прогорклый запах загрязненной нефтью воды. Где-то впереди них мрачно простонала сирена буксира, затем другая ответила ей - издалека, со стороны Джерси.
- Теперь уже скоро, - сказала она.
- Я никогда не был в этом районе, - признался он.
- За пять долларов в неделю нельзя жить подальше от реки.
Она открыла свою сумочку и стала искать ключ. Своего рода рефлекс - заблаговременно удостовериться, что ключ на месте. Когда они достигли среднего озерца света, она остановилась.
- Ну, вот здесь.
Он посмотрел на нее. Она подумала, что он почти глупо на нее смотрит. Но во всяком случае в его взгляде не было никаких любовных стремлений.
Почти напротив них - ее подъезд; дверь распахнута. Раньше подъезд был совсем темным, и она до ужаса боялась входить в дом поздно ночью; но когда кого-то зарезали на лестнице, там стали оставлять тусклую лампочку, так что она размышляла кисло: "Ты по крайней мере увидишь, кто именно всадит тебе нож в спину, если уж это должно случиться…"
Она сделала прощание очень кратким, чтобы уйти за пределы досягаемости его вытянутой руки.
- Ни о чем не беспокойтесь, - сказала она и оказалась уже в подъезде, а он - на тротуаре.
Опыт научил ее поступать именно так, а не стоять рядом, выслушивая уговоры и возражения.
Но, прежде чем уйти, она успела заметить, что он снова оглянулся в темноту, сквозь которую они только что прошли. Над ним властвовал страх.
Кем он был для нее? Просто розовым талончиком на танец, порванным пополам. Два с половиной цента комиссионных с каждых десяти центов. Пара ног, ничто, ноль.
ЧЕТВЕРТЬ ВТОРОГО
Она прошла по коридору. Теперь она была одна. Она была одна в первый раз с восьми часов вечера. Ее не обнимали мужские руки. Чужое дыхание не касалось ее лица. Она была одна. Она не очень хорошо представляла себе, каково людям в раю, но ей казалось, что там именно так - можно быть одной, без мужчины. Она прошла мимо единственной лампы в конце коридора - бледная, усталая… Сначала она шла если не бойко, то во всяком случае твердо, но после двух маршей лестницы как бы осела, пошатываясь из стороны в сторону, придерживаясь то за стены, то за деревянные перила.
Она поднялась на самый верх и, задыхаясь, прислонилась к двери.
Оставалось еще немного, совсем немного, и тогда - все. Все - до завтрашнего вечера. Она достала ключ, сунула его в скважину, толкнула дверь, вытащила ключ и захлопнула дверь за собой. Не руками, не за ручку - плечами, откинувшись назад.
Нащупала выключатель и зажгла свет.
Вот оно! Это - дом. Вот эта комната. Ради этого ты упаковала чемодан и приехала сюда. Об этом ты мечтала, когда тебе было семнадцать лет. Для этого ты выросла красивой, выросла нежной, привлекательной. Выросла…
Здесь трудно двигаться. Вся комната засыпана черепками. Они доходят до щиколоток, до колен. Они невидимы - рассыпавшиеся мечты, разбитые надежды, лопнувшие радуги…
Здесь ты иногда плакала, плакала тихо, неслышно, про себя, глубокой ночью. Или просто лежала с сухими глазами, ничего не ощущая. Все было безразлично. Ты размышляла тогда: скоро ли ты постареешь? Надо думать, скоро…
Она, наконец, оттолкнулась от двери и, стягивая шляпку, бросила взгляд на мутное зеркало в углу. Нет, не скоро. И к тому же очень жаль, что это все-таки произойдет.
Она свалилась на стул и сбросила туфли. Ноги у людей существуют не для того, что делают ее ноги. Людей нельзя заставлять танцевать бесконечно.
Она сунула ноги в фетровые ночные туфли с бесформенными отворотами и продолжала сидеть с бессильно повисшими руками.
Около стены стоит кровать, продавленная посредине. В центре комнаты, под лампой, - стол и стул. На столе лежит конверт с наклеенной маркой, совсем готовый к отправке. Но в конверт ничего не вложено. На конверте - адрес: "Миссис Ани Кольман. Гор. Глен-Фолз, штат Айова". А рядом - листик почтовой бумаги, на котором написано всего три слова: "Вторник. Дорогая мама!" - и больше ничего.
Закончить письмо нетрудно - она написала много таких писем. "У меня все в порядке. Спектакль, в котором я участвую, имеет большой успех, и очень трудно достать на него билеты. Он называется…" Она может выбрать какое угодно название в газете. "Я играю в этом спектакле не очень большую роль, немного танцую, но уже поговаривают о том, чтобы дать мне в следующем сезоне роль со словами. Так что, видишь, мама, беспокоиться нечего…" И потом: "Пожалуйста, не спрашивай, нужны ли мне деньги. Это смешно. Видишь, я посылаю тебе. По справедливости я должна была бы послать больше, мне достаточно хорошо платят. Но я немного растранжирила. В нашей профессии приходится следить за своей внешностью. А потом - моя квартира. Как бы она ни была прекрасна, она стоит довольно дорого. Да еще моя прислуга-негритянка. Но на следующей неделе я постараюсь прислать больше…" И две долларовые бумажки окажутся в конверте - бумажки, невидимо покрытые ее кровью.
Вот что она писала. Она могла кончить это письмо с закрытыми глазами. Может быть, она его допишет завтра, когда встанет. Придется. Оно лежит на столе уже три дня. Но не сегодня. Иногда человек так устает, что чувствует себя побежденным! Даже лгать не может. И тогда между строк может проскользнуть…
Она поднялась и подошла к нише в задней стене. Там стояла газовая конфорка. Она чиркнула спичкой, повернула кран - и возник маленький кружок голубоватого пламени. Сняла с полки и поставила на конфорку помятый жестяной кофейник. Кофе засыпано еще утром, когда двигаться не так мучительно. Прежде чем расстегнуть и снять платье, она подошла к окну - задернуть занавеску. И замерла…
Он все еще стоял там, внизу. Он стоял там, внизу, на улице, возле дома. Тот, который провожал ее. Он стоял на краю тротуара, будто не знал, куда отсюда уйти. Стоял неподвижно, однако не совсем спокойно.
Но он остался не из-за нее: не смотрел вверх, не искал ее в окнах и не заглядывал в подъезд, через который она ушла. Он делал то же, что раньше, когда шел с ней, - оглядывался по сторонам, напряженно всматриваясь в ночь. Да, в чувствах, которые он испытывал, нельзя было ошибиться даже с высоты третьего этажа. Он боялся.
Его поведение почему-то ее раздражало. Чего ему надо? Почему он не уходит куда-нибудь? Она хочет избавиться от них всех, она хочет забыть их всех, кто имеет хоть какое-то отношение к этой толчее, к ее тюрьме! А он один из них.
Ей хотелось наброситься на него: "Убирайся! Чего ты там ждешь? Давай двигай, или я позову полицейского!" Она знала, как говорить, чтобы заставить человека уйти!..
Но прежде чем она раскрыла окно, что-то произошло.
Он посмотрел вдоль улицы, в направлении Десятой авеню. И она увидела, как он вздрогнул и съежился.
Еще миг - и он бросился в сторону, исчез. Очевидно, в подъезде ее дома.
Никаких признаков того, что вызвало его исчезновение. Улица внизу была безжизненна - темная, как ствол револьвера; только свет уличных фонарей конусами падал на тротуар.
Она стояла, прижав лицо к стеклу, выжидая и наблюдая. Внезапно что-то белое появилось во тьме. Через несколько секунд она поняла: это был маленький патрульный полицейский автомобиль. Он приближался с выключенными фарами, бесшумно, чтобы захватить злоумышленников врасплох. У него не было определенной цели. Он ни за кем не охотился. Просто ехал и завернул сюда - наугад.
Вот он уже проехал. У нее мелькнуло желание открыть окно и крикнуть, чтобы они остановились, и сказать им: "Здесь, в подъезде, прячется человек. Спросите его, что он задумал". Но она не тронулась с места. Зачем? Она не собиралась заниматься его делами, но, с другой стороны, она не собиралась также заниматься делами полиции.
Автомобиль проехал и пропал за углом.
Она обождала минуту или две, чтобы посмотреть, как он выйдет из подъезда. Он не выходил. Тротуар перед домом был пуст. Он прятался где-то в подъезде. Он совершенно потерял мужество, это ясно.
Наконец она задернула занавеску и отошла от окна. Но не стала раздеваться. Она подошла к двери и прислушалась. Затем медленно открыла ее. Вышла в пустой коридор, неслышно - в своих мягких туфлях - прошла к перилам, осторожно наклонилась и посмотрела вниз в слабо освещенный зияющий колодезь - на самое дно.
Она увидела его там, внизу. Он сидел, сгорбившись, - на первых ступеньках. Он снял шляпу. Должно быть, она лежала рядом с ним. Он сидел спокойно, только одной рукой все время теребил волосы.
И, сама не зная почему, она издала шипящий звук - сильный, но не громкий, чтобы привлечь его внимание.
Вздрогнув, он вскочил и взглянул наверх. И увидел ее лицо наверху, над перилами.
Она жестом приказала ему подняться. Он сразу же исчез из виду, но она слышала, как он быстро поднимается, шагая через две-три ступеньки. Потом он показался в последнем пролете - и вот остановился рядом с ней, тяжело дыша. Он посмотрел на нее вопросительно и в то же время с какой-то надеждой.
Он моложе, чем казалось прежде. Моложе, чем в той толкучке. Может быть, там сама атмосфера заставляет всех выглядеть зловещими и более опытными, чем они есть на самом деле.
- Что случилось, парень? - поскольку она нарушала одно из ею самой введенных правил, она задала вопрос как можно грубее.
Он сказал:
- Ничего… Я… Я не понимаю вас… И запнулся. Но потом сказал: - Я просто отдыхал там немного.
- Да, - сказала она с каменным лицом. - Люди всегда отдыхают на ступеньках чужих домов в два часа ночи, когда их ничто не тревожит. Я знаю. Это совершенно логично. То-то вы всю дорогу оглядывались. Неужели вы думаете, что я не заметила? И того, как вы устроились в фойе, когда я вышла из своего сарая?
Он смотрел на лестничные перила и тер их ладонью по одному месту, будто там никак не стиралась грязь.
Он становится моложе с каждой минутой. Теперь ему лет двадцать пять. А когда он возник в дансинге, ему было… Да что там - у крыс нет возраста. Во всяком случае, их возрастом никто не интересуется.
- Как вы сказали вас зовут? Вы мне говорили на улице, но я забыла.
- Куин Вильямс.
- Куин? Никогда не слыхала такого имени.
- Это девичья фамилия моей матери.
Легкий звенящий шум заставил ее вернуться в комнату. Она подошла к конфорке и выключила газ, подняла жестяной кофейник и перенесла его на стол. Дверь осталась открытой, и она подошла, чтобы закрыть ее.
Он все еще стоял у лестницы, и все еще полировал перила, и смотрел на свою руку…
Она резко и повелительно сказала:
- У меня тут есть кофе, зайдите на минутку, я поделюсь с вами. - И тут же подумала: "Какая ты дура! Неужели ты никогда не научишься? Неужели ты не знаешь, что этого нельзя делать! И все-таки ты сделала это".
Он шагнул вперед, но она стояла в дверях, как бы преграждая ему путь.
- Только договоримся об одном, - предупредила она убийственно ровным голосом. - Я вас приглашаю выпить со мной чашку кофе - и больше ничего.
- Я ведь вижу, что вы за человек, у меня глаза в порядке, - сказал он с какой-то странной скромностью, которую она до сих пор в мужчинах не встречала.
- Вы бы поразились, если б узнали, скольким людям надо сходить к глазному врачу, - кисло пошутила она.
Она отступила, и он вошел. Она закрыла дверь.
- Говорите тише. В соседней комнате живет старая летучая мышь… Можете взять вон тот стул, а я придвину этот, если он не рассыплется.
Он со строгой церемонностью опустился на стул.
- Можете бросить свою шляпу на постель, - она снизошла до гостеприимности, - если дотянетесь.
Они оба посмотрели, как шляпа очутилась на кровати, и неуверенно улыбнулись друг другу. Потом она опомнилась и быстро согнала свою улыбку, а его - погасла от одиночества.
- Все равно я в этой штуке никогда не могу сварить только одну чашку кофе, - заметила она, как бы извиняясь за то, что попросила его войти.
И принесла еще одну чашку и блюдце.
- У меня две чашки, потому что их продавали у Вулворта по пять центов за пару. Надо было брать две, либо оставить им сдачу, - сказала она. - Первый раз ею пользуюсь. Наверно, надо ее ополоснуть. - Она подошла к покрытому плесенью крану водопровода в той же нише, в углу. - Вы пейте, - сказала она, стоя к нему спиной. - Не ждите меня.
Она услышала, как задребезжала крышка кофейника, когда он поднял ее, чтобы налить себе кофе. А потом крышка упала с таким стуком, что чашка на столе запела.
Она быстро обернулась
- Что такое? Вы ошпарились? Вылили на себя?
Ей показалось, что он побледнел. Он покачал головой, но не взглянул на нее: он был слишком занят чем-то. В одной руке он держал кофейник, - а в другой - конверт. Конверт с адресом ее матери. Он смотрел на него в полном оцепенении.
Она подошла к столу и сказала:
- Что случилось?
Он взглянул на нее, все еще держа в руке конверт.
- Вы кого-нибудь знаете в Глен-Фолзе, в Айове? Вы туда посылаете это письмо?
- Да. А что? - спросила она резко. - Это я своей матери пишу. - В ее тоне был вызов. - Ну и что? Что вы хотите по этому поводу сказать?
Он покачал головой и приподнялся со стула, но потом снова сел. Он смотрел на нее во все глаза.
- Это невозможно! - выдохнул он, наконец, и потер лоб. - Ведь я приехал оттуда! Это мой родной город. Я приехал оттуда немногим больше года назад… Вы что, тоже оттуда? - В голосе его звучало недоверие.
- Когда-то я там жила, - сказала она осторожно. Она выпустила слово "тоже". Так уж она была устроена. Она научилась никому не верить, никогда и нигде. Это единственный способ не быть обманутой. Какую он ведет игру? Минутку! Он открыт! Сейчас она собьет его с ног прямым в подбородок.
- Так вы, значит, из Глен-Фолза? - Она смотрела на него в упор. - А на какой улице вы там жили?
Он ответил сразу же, раньше, чем она успела сесть.
- На Андерсон-авеню, около Пайн-стрит, второй дом от угла, между Пайн-стрит и Ок-стрит. Очень близко от угла…
Она внимательно следила за его лицом. Так отвечают, когда спрашивают твое имя.
- Вы когда-нибудь ходили в кинотеатр "Бижу", на площади, где суд?
На этот раз ответ задержался.
- Когда я там жил, - сказал он, и в голосе его звучало недоумение, - никакого кинотеатра "Бижу" не было. В Глен-Фолзе было только два кинотеатра: "Штат" и "Стандарт".
- Я знаю, - сказала она тихо, глядя на свои руки. - Я знаю, что там нет такого кинотеатра. - Ее руки немного дрожали, и она спрятала их под стол. - А как называется та улица, где мостик пересекает железнодорожную линию? Знаете, мостик, по которому переходят через железнодорожную выемку?
Только тот, кто родился там, кто прожил там полжизни, мог ответить на этот вопрос.
- Да какая же это улица? - ответил он просто. - Мостик расположен в очень неудобном месте, между двумя улицами, и к нему приходится пробираться по очень узенькой тропочке. Все на это жалуются, вы ведь знаете.
Да, она знала. Но дело в том, что и он знал. Он сказал:
- Господи, посмотрели бы вы на себя! Вы совсем побледнели. Я тоже так себя чувствовал только что.
Значит, правда? И ей достался такой странный фант? Она сказала почти шепотом: