Елена редко обращалась к своему врачу. Как она убеждала себя, из-за того, что редко болеет, - и отчасти это соответствовало действительности, - но в основном это объяснялось ее нежеланием нарушать приватность собственной жизни, вмешательство в которую было неизбежно при медицинском осмотре. Не меньшее раздражение у нее вызывала и та поразительная легкость, с которой врачи называют своих пациентов по имени, словно они друзья детства, регулярно проводящие время друг с другом. Эта молодая женщина, на пару лет младше Елены, была всего лишь ее знакомой, о которой Елена не знала ничего, кроме внешности и имени.
На мгновение Елене показалось, что охватившая ее неловкость практически непереносима. А потом она вдруг невероятно просто и естественно ответила:
- Я нащупала уплотнение.
У доктора Каролины Аккерман были большие сочувствующие глаза и молодое лицо, которое, впрочем, говорило не столько о неопытности, сколько о воодушевлении и уверенности. Что-то в докторе Аккерман убеждало ее пациентов, что благодаря своей юности она может с безопасностью для себя взвалить на плечи их болячки, а тот факт, что она совсем недавно получила диплом, свидетельствовал о том, что она владеет самыми современными методами лечения.
- Уплотнение в области груди?
Елена кивнула.
На одном из листочков с голубым обрезом была сделана соответствующая запись. На столе доктора Аккерман лежала целая стопка таких листочков, сброшюрованных при помощи зеленой проволочной скрепки, и Елена всегда недоумевала, как можно доверить всю медицинскую историю ее жизни столь ненадежному вместилищу.
- С какой стороны?
- Слева.
- Когда вы его заметили?
- Пару дней тому назад.
- Есть какие-нибудь выделения из соска?
- Нет, ничего, - покачав головой, ответила Елена.
- Уплотнение мягкое или болезненное?
- Нет, не болезненное.
Доктор Аккерман была слишком увлечена записями, чтобы во время разговора смотреть на пациентку. И лишь собрав необходимые сведения, она снова подняла голову. На ее лице было написано не столько сочувствие, сколько нежная забота, словно она понимала, с какой осторожностью ей предстоит действовать.
- Больше нигде нет уплотнений или затвердений?
- Нет. Кажется, нет.
- Под мышкой? На другой груди?
Отрицательные ответы Елены, похоже, несколько успокоили доктора Аккерман.
- Хорошо, - промолвила она, снова что-то записывая. Закончив, она принялась просматривать написанное ранее. Елена почувствовала, что в ее жизни копается какой-то абсолютно неизвестный ей человек.
- Вы принимаете противозачаточные.
Елена не уловила вопросительной интонации и поэтому не стала отвечать на это заявление.
- Месячные регулярные?
- Обычно да.
- Вы не похудели за последнее время?
- К сожалению, нет. - Эта шутка, которую доктор Аккерман уже неоднократно слышала раньше, заставила раздвинуться ее губы в слабой улыбке и издать легкий смешок. Если Елена и начала несколько расслабляться, то этот процесс был резко прерван реакцией собеседницы.
- Какие-нибудь неприятные ощущения, боли?
Елена покачала головой.
Переведя этот последний ответ в вербальную форму и записав его, доктор Аккерман подняла голову, широко улыбнулась и заметила:
- А теперь мне надо вас осмотреть.
Она встала из-за стола и подошла к кушетке, окруженной раздвижной занавеской. Она придержала занавеску, дожидаясь, когда Елена войдет в это псевдоприватное пространство, и промолвила профессиональным, чуть ли не скучающим голосом:
- Снимите, пожалуйста, блузку и бюстгальтер и присядьте на кушетку.
Елена сжалась, чувствуя, как ее обуревают противоречивые желания подчиниться и взбунтоваться, и, отогнав все свои страхи, начала раздеваться. Она прекрасно понимала, что скрывается за большинством вопросов, и то, что она отвечала на них отрицательно, внушало ей некоторую надежду, однако факт оставался фактом - и она, и доктор Аккерман продолжали опасаться, что это может оказаться раковой опухолью.
С другой стороны светло-зеленой занавески, оттуда, где находился свободный и настоящий мир, в котором Елена еще недавно не боялась умереть от рака, донесся интеллигентный голос доктора Аккерман. В отсутствие лица он звучал по-детски тревожно.
- Вы давно не делали мазков.
Елена ничего не ответила, возможно пропустив мимо ушей последнее замечание.
- Думаю, мы воспользуемся вашим присутствием, чтобы сделать это. - Это прозвучало уже гораздо решительнее, чем просто предложение. На лице Елены отразилось отвращение. Ее обостренная потребность в сохранении в тайне своей интимной жизни плохо сочеталась с процедурами, необходимыми для получения мазка из шейки матки.
Занавеска отползла в сторону, и перед ней появилась улыбавшаяся доктор Аккерман. Впрочем, ее улыбка показалась Елене такой же пластикатовой, как и занавеска, на фоне которой она теперь стояла.
- Готовы?
Обследование оказалось не таким невыносимым, как ожидала Елена; так ампутация одного пальца вместо двух воспринимается как нечто более предпочтительное. Осмотр начался с ее груди, и, как ни странно, это оказалось самой неприятной его частью. Процедура сочетала в себе черты вуайеризма и эксгибиционизма: нахмурившаяся доктор Аккерман стояла перед ней, а Елена, как было велено, сидела на кушетке, сначала выпрямив спину и уперев руки в бедра, а затем подняв их вверх, словно пытаясь достать потолок.
Затем начался осмотр ее правой груди, что заставило Елену попытаться возразить:
- Но…
- Мне надо осмотреть обе, - оборвала ее доктор Аккерман. - Проверить, насколько они симметричны. - Эта реакция явно была ожидаемой для нее.
Обследование осуществлялось кончиками пальцев обеих рук, и в процессе его Елене опять-таки пришлось сменить несколько поз. Процедура была полностью лишена каких бы то ни было намеков на сексуальность - они ни разу не встретились глазами и не произнесли ни слова. Обследование правой груди завершилось беглым осмотром подмышки.
Затем все то же самое повторилось с левой грудью, за исключением того, что именно в ней находилось уплотнение. Нащупав его, доктор Аккерман проявила первые признаки интереса - ее руки, двигавшиеся равномерно и почти автоматически, внезапно остановились, как гончие, напавшие на след. По ее лицу пробежала легкая тень, но Елена, наблюдавшая за ней во все глаза, успела ее заметить.
Уплотнение находилось в верхней внешней части груди. Она не могла оставить его в покое с того самого дня, когда впервые обнаружила, и периодически, изменяя своему деланому безразличию, непроизвольно тянулась пальцами к груди. В последний раз она ощупывала уплотнение утром, когда одевалась, стараясь разубедить себя в том, что по сравнению с предыдущим разом оно стало немного больше.
Доктор Аккерман просто не могла от него оторваться. Она его сжимала, натягивала над ним кожу, перекатывала из стороны в сторону. "Она что, считает, что я из мрамора?" - подумала Елена. Наконец Аккерман надоела эта игра, и она довольно быстро закончила осмотр.
- Ну вот, - промолвила она, снова улыбаясь, правда, как показалось Елене, искренности в ней не было ни на йоту. - Теперь можете одеваться.
Елена послушно последовала указанию, так и не задав вопроса, который рвался из ее груди.
- А теперь давайте возьмем мазок… - продолжила доктор Аккерман.
Елена заколебалась, не желая подвергаться этой процедуре и в то же время понимая, что она совершенно необходима. Она представила себе, как отреагирует Джон, если узнает, что она отказалась от проведения этого жизненно важного исследования.
- Да, давайте, - со вздохом ответила она.
- Они потеряли его, сэр.
Казалось бы, это была простейшая фраза, но Гомер, судя по всему, не сразу осознал ее смысл, потому что он трижды произнес: "Что? Что? Что?" С каждым следующим вопросом голос его повышался в соответствии с гармоническими интервалами и соответственно становился все громче и громче.
- Они потеряли его, сэр, - повторил Райт и неосмотрительно добавил: - Пендреда.
Гомер разъярился до белого каления, затмив своим гневом вспышку сверхновой.
- Я догадываюсь, о ком ты говоришь, идиот! - заорал он.
Райт, прижимавший трубку к уху плечом, отдернул голову от такого звукового удара, и трубка упала. Поэтому он пропустил продолжение этой увертюры - насыщенную драматизмом часть, главная тема которой начиналась с нарастающего крещендо, но в которой, к сожалению, отсутствовал более спокойный подголосок, необходимый для создания контраста.
Иными словами, Райт получил поистине королевскую взбучку, которой был крайне недоволен, поскольку лично он никак не был связан с полицейскими, осуществлявшими слежку и упустившими подозреваемого. Чувство несправедливости усугублялось тем, что он в девять вечера все еще находился на работе, а Гомер уже три часа как был дома.
- На поиски брошены все возможные силы.
- Да уж надеюсь, - раздраженно заметил Гомер и вновь вернулся к основной теме. - Как вы могли его потерять, Райт? По-моему, он вполне корпулентный и заметный мужчина.
"Я его не терял. Его упустили другие". Но стоило ему только начать:
- Это было во время дежурства Кули и Ноймана… - как Гомер тут же оборвал его:
- Не надо взваливать свою вину на других, сержант. Вы отвечали за слежку.
Неужто? Райт не мог припомнить, чтобы кто-нибудь ему это поручал. Он и вправду составил график дежурств, но этот график был одобрен Гомером.
Но прежде чем Райт успел открыть рот, Гомер продолжил:
- Где вы его потеряли?
- В "Колоколе", сэр. Наверное, он улизнул через заднюю дверь или еще как-нибудь…
Это дало Гомеру новый повод для возмущения.
- Я не верю своим ушам! Ты что, хочешь сказать, что вы просто сидели перед пабом и ждали?! Даже сержант Зануда из компьютерной игры справился бы с этим заданием лучше!
- Да, сэр…
- Вы проверили его дом? Больницу? Другие пабы по соседству?
- Да, сэр.
- И?..
- Ничего.
Гомер выдохнул с такой силой, словно он был быком с разгоряченными яйцами, увидевшим соперника.
- Понятно.
Райт прекрасно расслышал подтекст его реплики и утешался лишь тем, что слышит это уже далеко не в первый раз.
Следующая фраза Гомера донеслась из телефонной трубки, как из преисподней:
- Ты представляешь, что скажет суперинтендант Колл, когда узнает об этом? - Вопрос прозвучал так, словно он был задан уже проклятой душой.
Райт попытался найти верную интонацию:
- Думаю, да, сэр.
- Вот и прекрасно, - ответил Гомер. Он прошипел это очень тихо, что свидетельствовало о крайней степени гнева. - Одному Богу известно, что он скажет, если сегодня произойдет еще одно убийство, - добавил он безнадежным тоном.
Когда Уилмс узнал об аресте Мартина Пендреда, это не вызвало у него ни удивления, ни сожаления. Он всегда считал, что близнецы Пендреды ничем не отличаются друг от друга - ни по виду, ни по темпераменту, и если один из них оказался убийцей, то и второй наверняка тоже убийца, точно так же как некоторые суки приносят щенков, которые не поддаются воспитанию. Выйдя в отставку, Уилмс устроился работать в охранную компанию, именно там-то он и познакомился со злыми собаками - не с теми, которых можно выдрессировать, а потом использовать, а с теми, которые дрессировке не поддаются. Они были настолько злобными и неуправляемыми, что с ними можно было поступить одним-единственным способом. Приблизительно то же самое Уилмс думал о братьях Пендредах.
Патрик Уилмс не был религиозным человеком, но он верил в существование порока в наказание и борьбу за добро; он верил в воплощения зла и тьмы и считал, что Пендреды в каком-то смысле являются их инкарнацией. Он был слишком молод, чтобы сражаться с нацистами, но он сражался со множеством других столь же отвратительных людей, которые просто носили иные костюмы и говорили на иных языках. Поэтому его ничуть не удивляло, что подобные им живут с ним по соседству.
Не удивляла его и полная беззаботность окружающих. В течение многих лет он регулярно писал о Пендредах письма в разные инстанции, не получая на них никакого ответа, как, впрочем, и на другие свои письма, посвященные широкому кругу проблем. Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии.
Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна.
Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра.
Был вторник - день, вполне подходивший для рыбы с картошкой - пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию - привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт "Гиннесса".
Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.
Он вышел на улицу, не догадываясь о том, что за ним из темно-зеленого фургона, припаркованного на расстоянии пятидесяти метров, между двумя уличными фонарями, наблюдают два полицейских офицера, и со свойственным ему целеустремленным видом двинулся в сторону центра.
Елена попыталась восстановить спокойствие и чувство независимости, возвращаясь к столу доктора Аккерман, которая была поглощена записями; она не слишком преуспела в этом, постепенно ее затапливала все возраставшая тревога, вызванная незнанием того, что ее ждет дальше. Наконец доктор отвлеклась от своих бумаг, и наступила страшная пауза, прежде чем голова Аккерман приподнялась и Елена попыталась угадать по выражению ее лица, что ее ожидает.
Ни на что хорошее она не надеялась.
- Я думаю, будет лучше всего, если вы проконсультируетесь у специалиста.
"Что бы это могло значить?" - подумала Елена, но на самом деле она уже понимала, о чем идет речь.
- А что думаете вы?
Еще одна пауза, за время которой Елена успела пролистать в своем воображении целые компендиумы медицинских диагнозов.
- Не могу сказать точно…
"Но?"
- …но кое-какие признаки вызывают у меня беспокойство.
Но Елена была не из тех, кого могла успокоить расплывчатая терминология.
- То есть?
Аккерман ответила не сразу. "Да сколько же еще таких пауз мне придется выдержать?!"
- Это может быть рак, - неуверенно промолвила она и дальше затараторила с такой скоростью, словно плотина, сдерживавшая ее, была прорвана: - Но даже если это раковая опухоль, то пока все симптомы не внушают опасений. Опухоль сравнительно небольшая, и нет никаких признаков того, что она успела куда-нибудь распространиться.
"И все же рак".
В голове Елены теснился миллион вопросов, но она задала всего один:
- И что будет дальше?
- Я пошлю факс в Западную Королевскую больницу. Я знаю там одного хирурга и сделаю все возможное, чтобы он осмотрел вас как можно раньше.
- Завтра? - Елена различила отчаяние в собственном голосе, и ей стало неловко, но даже эта неловкость не смогла заглушить нараставший в ней страх.
Впрочем, ответа, который бы полностью ее удовлетворил, она так и не получила.
- Я постараюсь.
И, выходя из отделения, Елена поняла, что правдивость страшного диагноза не приносит ей облегчения.
- Джон? Джон?
Лекция закончилась, и Айзенменгер с Милроем начали пробираться сквозь толпу, устремившуюся к выходу. С точки зрения Айзенменгера, в докладе не содержалось ничего выдающегося - он был перегружен слайдами, хаотически испещренными красными, зелеными и желтыми точками, которые благодаря ловкости обращения со статистикой превращались в более крупные расплывчатые мазки того же цвета. Айзенменгера утешало лишь то, что ему удалось усвоить кое-что из сказанного. Услышав свое имя, он обернулся, как и Милрой, стоявший рядом. Через толпу будущих и состоявшихся исследователей к ним пробиралась знакомая фигура.
- Исаак! Рад тебя видеть!
Заметить Исаака Блументаля было несложно, поскольку он на голову возвышался над окружающими.
- И я рад тебя видеть, Джон, - откликнулся он, пожимая руку Айзенменгеру. Затем он повернулся к Милрою, и улыбка его слегка поблекла. - Здравствуй, Уилсон, - произнес он со сдержанностью, которая прозвучала почти как оскорбление.
- Здравствуй, Исаак, - с такой же светской улыбкой ответил Милрой.
- Я тебя не видел три года. Что ты здесь делаешь? - продолжил Блументаль, поворачиваясь к Айзенменгеру, пока их взаимная антипатия с Милроем не стала еще более очевидной.
- Только что приступил к работе на отделении гистопатологии, - ответил Айзенменгер, не проявляя ни малейшего интереса к отношениям между Милроем и Блументалем.
- Серьезно? Я слышал, что они ищут временного сотрудника, но даже представить себе не мог, что они убедят тебя пригубить из этой чаши с ядом.
Блументаль кинул взгляд на Милроя и вновь вернулся к Айзенменгеру, который вдруг понял, что ничего не знает о происходящем здесь.
- Ваше учреждение тоже не назовешь пристанищем райских птичек, - состроив гримасу, огрызнулся Милрой.
- Пригубляют на отделении порядочно, но особого яду я там не почувствовал, - опережая ответ Блументаля, пробормотал Айзенменгер.
Блументаль улыбнулся, Милрой пропустил замечание Айзенменгера мимо ушей, но оно по крайней мере как-то разрядило обстановку.
- Ну, поскольку вы знакомы, а мне пора домой, оставлю вас наслаждаться обществом друг друга, - произнес Милрой и присоединился к уже редевшей толпе, двигавшейся мимо них.
- Может, пойдем выпьем? - спросил Блументаль. Айзенменгер вспомнил пустой дом, который ждал его возвращения, и согласился. - Вот и хорошо.