И неверной походкой (к тому времени мы уже усидели полторы бутылки "Плиски") пошел за бумагой и карандашами, а в след услышал агнешкины слова:
– Только гарнитура? Без м е н я? Тогда я сниму его и положу на стол.
– Нет! – закричал я, возвращаясь с необходимым. – Вместо тебя на картине будет сидеть большое и уродливое насекомое, которое я украшу этим гарнитуром. В самом крупном янтаре застынет прекрасная нагая женщина, похожая на тебя, а я буду сидеть напротив чудища в строгом темном костюме, с "бабочкой" в мелкий горошек и набриолиненными волосами. Ты знаешь, что такое бриолин?
– Нет, – ответила едва слышно притихшая враз Агнешка и поежилась.
– Это жировой состав, которым мы, подростки, смазывали волосы, чтобы они блестели, – пояснил я. – Очень важно, чтобы волосы на картине блестели на фоне серого, убогого существа.
– Тим, ты правда хочешь написать т а к у ю картину? – совсем уж напуганным голосом спросила Аги и, взяв с тахты простыню, накинула ее себе на плечи.
– И напишу! – с вызовом ответил я. – Убери эту накидку, я не вижу ни бус, ни браслета. Тебя я помешу по центру бус. Хотя пока сиди так. Я сыграю тебе новую свою пьесу "Обнаженная в янтаре".
Я кое-как перешел к инструменту, зацепившись по дороге за стул, размял кисти, раз пять отжался от пола и начал играть. Черт возьми, играл-то я неплохо! Это был двенадцатитактовый блюз, который я не слышал ни у кого ранее, даже у самого себя, потому что сочинял его на ходу, и когда протренькал коду, осторожно прикрыл клавиатуру крышкой.
Никто, однако, мне не аплодировал и не вызывал на "бис". Одна лишь прелестная девушка тихо плакала, кутаясь в простыню.
– Ты почему плачешь? – спросил я. – Тебе не понравилась моя новая пьеса?
– Очень понравилась, – всхлипывая, ответила она. – Только, пожалуйста, Тим, не хорони меня в янтаре! Ну, прошу тебя! Замени меня Лидией. Она тоже очень красивая, и она тоже любила тебя.
– Хорошо, – икнув, согласился я. – Лидия сгодится. А сейчас давай спать. Семьсот граммов бренди слишком много для пожилого художника и музыканта. Ты видишь, в кого я превратился? Хотя в сексе я по-прежнему силен! Это ты заметила, Аги, девочка моя?
– Конечно, конечно! – сказала она, помогая мне перебираться на тахту. – Ты, мой милый Тим, силен, красив и талантлив.
Чем больше меня развозило, тем трезвее мне казалась Агнешка. Она приносила мне кофе, раскуривала сигареты, говорила какие-то нежные слова, а потом и вовсе принялась рассказывать сказку о том, как долго и счастливо мы будем жить вместе у самого Черного моря, и какие прелестные у нас будут детишки, и что она всегда будет любить меня, даже тогда, когда я стану совсем стареньким и не смогу навещать ее даже по два раза в год, на что я сказал удивленно: "Да-а?" – и тотчас уснул…
Глава двадцать четвертая
Профессор Перчатников хмуро разглядывал изображение агнешкиного памятника на экране моего мобильника и все цокал языком. Каждое такое цоканье превращалось в моей голове в матерные слова, если, конечно, теперешние профессора знакомы с ними. Я сидел, оглядывая пустые стены пустым взором, и подобно тому мужику из анекдота, думал о том, как же это действительно спариваются ежи. Наконец хозяин, насмотревшись, вернул мне трубку и сказал сухо:
– Не пойму одного: почему вы не слили все это в компьютер, а оставили в таком доступном месте? Хорошо еще, что тут не особо что-то различишь, а то бы совсем худо было. Поймите, мы ведь, по сути, ничего не знаем о людях, которых возвращаем о т т у д а. Что-то они теряют, но, возможно, и что-то обретают. Почему она сразу подумала о том, что это ее памятник? Версия о воротнике смехотворна, там и воротника-то не видно. Тут, вероятно, обостренная интуиция. Вы должны будете впредь учитывать это.
Я оставил в покое ежей и заметил тоже не особо приветливо:
– Мне как-то мало нравится ваше признание, что вы практически ничего не знаете о тех, кого… ну понятно, кого. В таком случае допустимо предположить, что как эти люди чудесным образом объявляются, точно также могут и откланиваться в неизвестном направлении. И что тогда мне останется? Ваши разведенные в сторону руки и недоумевающий взгляд? Они не стоят восьмисот тысяч долларов. Я бы за них и три рубля не дал.
– Вы чем-то недовольны? Есть какие-то претензии к Агнешке? – нагловато поинтересовался он.
– Оставьте этот шутовской тон, – оборвал его я. – Вы не дали мне никаких гарантий. На китайский электрочайник за двадцать долларов и то полагается гарантия, а вы не чайник п р о и з в е л и. Мне просто не до того тогда было, чтобы думать о каких-то гарантиях, но теперь, после вашего признания, я настаиваю на них.
Перчатников зло посмотрел на меня, по привычке погонял ручку между ладонями и, помассировав свою худую шею, сказал:
– Вы представляете, насколько это сложно зафиксировать юридически? Предположим, мы даем вам гарантию на год или на два – предположим! А за час до наступления срока случается непредвиденное… ну мало ли что, к нашей р а б о т е не имеющее никакого отношения, и вы получаете право забрать у нас свои деньги. Вам это кажется справедливым?
– Нет, – ответил я без былой враждебности, потому что в его словах был резон. – Мне не хотелось бы умалять результат вашей работы и лишать вас заслуженного гонорара, но вы и меня поймите.
– Вот что значит быть откровенным и честным с людьми! – с горечью произнес Перчатников, отшвыривая в сердцах ручку. – Не скажи я вам пары слов – и все было бы прекрасно. А, может, она теперь бессмертной будет, а! Хорошо, на год после первых полгода.
– Как это? – не понял я. – Почему на год после полгода?
– Не знаю, почему, – срывающимся голосом прокричал профессор и резко поднялся. – Просто в голову так пришло. Я не готов к такому разговору.
Когда я вернулся в номер, Агнешка еще спала. Снова она лежала на боку, положив голову на ладошку, и улыбалась мне во сне. Я развернул кресло, устроился в нем поудобнее, вылил в стакан остатки бренди, отпил слегка и стал любоваться своей ненаглядной. Мне было ясно, что я перегнул палку в разговоре с Перчатниковым, и даже обидел его. Ведь, по чести, я отдал бы эти восемьсот тысяч даже за то, чтобы просто вернуть Аги – не для меня, а просто вернуть, но чтоб я знал: она жива и здорова. Она мне уже теперь казалась бессмертной. Лицо ее было таким юным и беззаботным, что мне стало стыдно за себя. Я знал причину этого стыда: пользуясь положением, я ограничивал ее новую жизнь общением исключительно с собой, настоящим грязным старикашкой, вернувшим ее из темноты воистину для своей потребы. Вероятно, это было не совсем так, и мне нашлось бы, чем оправдаться, но я не хотел снисхождения, я обязан был признаться себе в том, что прежде всего вожделел эту девочку и тосковал по тем временам, когда сдавливал ее нежную шею в ожидании конвульсий и хрипов.
Я допил бренди и согласился с тем, что лучше всего на свете умею портить себе настроение. Грех лишь тогда грех, когда ты стыдишься его, то есть, знаешь, что он – грех. Я знал, и это меня угнетало. Если бы я действительно бескорыстно любил Агнешку, то устроил бы ее жизнь и ушел навсегда, охраняя издали, но я не был способен на такую жертву, и потому в ясном и чистом лике самого дорогого мне существа видел отражение своего рыла, которое так тщательно скрывал от нее – и от самого себя.
Она вдруг резко открыла глаза и молча воззрилась на меня. Какое-то время мы ласкались взглядами, а потом она спросила:
– Что-то случилось, милый? Ты сторожил мой сон, да?
Я кивнул неловко вместо ответа, потому что в горле снова был ком. Ее интонация и голосок были такими нежными, что я совсем ослаб, услышав ее.
– Эй, Тим! – сказала удивленно она. – У тебя слезы. Что случилось, дорогой?
И, приподнявшись, обняла меня за шею.
– Ничего, – ответил я. – Просто смотрел на тебя, смотрел и вот заплакал от счастья. Ты ведь здесь теперь, со мной – такая юная, свежая, прекрасная, а я уже старый и нелепый пьяница. Тебе девятнадцать, а мне через неделю шестьдесят. Так не должно быть.
Она отодвинулась от меня, осмотрела внимательно мое лицо и сказала:
– Больше не брейся, Тим. Я хочу, чтобы у тебя была борода. Чтобы ты был похож на настоящего старика. Молодого, красивого и здорового старика. И потом, Тим, мне не девятнадцать – мне с о р о к д е в я т ь, Тим! Я просто очень хорошо сохранилась в этой вечной мерзлоте. Знаешь историю про мамонта, у которого, когда его откопали, нашли между зубов свежую травку? Не думай ни о чем, Тим. Мне очень хорошо с тобой, а станет еще лучше, когда у тебя будет борода. Тебе, правда, через неделю шестьдесят?
– Да, – ответил я. – Через неделю и один день. Я тебя приглашу на торжество. Может быть, поедем выбирать тебе наряд?
С гиканьем выскочив из постели, она побежала в ванную. Мне так хотелось последовать за ней, встать, обнявшись, под теплый душ, ласкать ее и принимать ответные ласки, но вместо этого я взял сигареты и пошел на террасу.
Платье мы купили в бутике итальянской моды. Мне оно сразу понравилось. Оно было вязаное, темно-зеленого цвета, мягко облегавшее фигуру. Агнешка поначалу отнеслась к нему сдержанно, однако, надев его и покрутившись перед зеркалом, одобрила, правда, не столь восторженно, как я. Настроение мне по обыкновению испортила было продавщица, сказавшая, что у меня очаровательная дочь, но на это Агнешка вызывающе громко ответила ей, что она мне не дочь, а любовница, и что скоро станет женой. И страстно поцеловала меня, благодаря за подарок.
В магазине в основном были русские. Мы уже уходили, когда одна пара принялась обсуждать наше поведение. Сутулая дама сказала, что девчонка похожа на полячку, а ее кавалер, одутловатый господин с брюшком и одышкой, заметил, что все полячки – сучки. Я сунул коробку Агнешке, выпроводил ее на улицу, неспешно вернулся и ударил толстяка сильно в живот. Он согнулся пополам, и его вырвало на ворсистый ковер. Дама закричала, я извинился и вышел.
Агнешка не стала задавать мне вопросов. Она, скорее всего, слышала, что сказал толстяк, и видела, как я его ударил. Взяв меня под руку, она прижалась ко мне бедром и искоса глянула мне в лицо. Вид у нее был серьезный и гордый.
Потом мы нашли банкомат и сняли очередную порцию денег. Позвонили Росице, она оказалась на месте, и через пятнадцать минут мы были у нее. Я подписал договор с поэтапной оплатой, предупредив, что владелец может поменяться, сделал первый взнос, который с учетом задатка составил двадцать тысяч, полистал нотариальный акт, свидетельствовавший о праве на собственность. Росица пояснила, что я смогу получить его после оплаты трех четвертей общей стоимости квартиры. Я заверил ее, что через пять – шесть дней рассчитаюсь полностью, и спросил, нельзя ли будет получить у нее ключ заранее. Она посмотрела на Агнешку, понимающе улыбнулась и протянула мне связку из нескольких ключей, в том числе и от подъезда. Мы договорились рассчитаться и завершить все формальности у нотариуса.
Аги, не проявившая ни тени любопытства в конторе, буквально насела на меня, едва мы вышли.
– Тим, зачем тебе понадобились ключи? – спросила она возбужденно. – Ты хочешь жить в с в о е й квартире?
– Я хочу жить в т в о е й квартире. У тебя же должна быть с в о я квартира? А там, глядишь, со временем встретишь принца и выйдешь за него замуж, и вы будете тихо-мирно жить и вспоминать меня добрым словом.
– Ты имеешь в виду, что сам принц будет без квартиры? – насмешливо поинтересовалась Агнешка. – Интересный у тебя принц! Нет, Тим, зачем тебе сейчас ключ?
Пришлось коротко объяснить ей причину, и Аги запрыгала и захлопала в ладоши. Мы взяли такси и попросили водителя отвезти нас в самый лучший мебельный магазин Варны. И в результате я получил то, что и надеялся получить, когда затевался с квартирой: я разбудил в Агнешке собственницу и хозяйку.
Как внимательно и придирчиво она разглядывала диваны, кровати, шкафы, вешалки, комоды, горки, трюмо, тумбочки – словом, все, чем был заполнен четырехэтажный центр мебели! Иногда она спрашивала у меня совета, но вскоре перестала, видя, что мне нравится все, что бы она мне не показывала. Мы примерно наметили то, что хотели бы взять, попросили размеры, предварительно договорились о доставке и сборке и отправились в супермаркет бытовой техники и прочих люстр и светильников, где также выбрали приятное глазу и душе. Провозились мы до позднего вечера и устали так, будто отпахали по две смены в забое. Потом мы еще перемеривали комнаты и прикидывали, где что будет стоять, но это уже сошло за отдых.
Когда мы вернулись к себе, было почти одиннадцать. В холле с видом человека, которому негде ночевать, прохаживался Антип. Я сразу понял, кого он тут ожидает, и обещал сойти к нему через пять минут.
В прихожей Агнешка обняла меня и нежно поцеловала. Было в ней что-то новое, одномоментно радостное и грустное, а то и что-то недосказанное. Я хотел продлить поцелуй, но она отстранилась и напомнила, что меня ждут.
Антип был хмур. Он сидел в большом рыжем кресле рядом с журнальным столиком и пил кофе мелкими глотками. Поинтересовался, буду ли я тоже пить кофе, увидев же, как я покачал головой, произнес: "Ну и ладно!" и молча протянул мне листок.
Я мельком глянул на него и вернул ему, сказав:
– Не надо ничего. У меня нет к вам никаких претензий. Это было глупо с моей стороны требовать каких-то гарантий. Я приношу свои извинения профессору.
– Но ведь даже на китайский чайник… – усмехаясь, хотел поддеть меня Антип, но я лишил его такого удовольствия, выразив уверенность, что в данном случае речь идет все же не о китайском чайнике.
С появлением Агнешки что-то разладилось у нас в общении, словно из него ушла доверительность. Мне было жаль, что так получилось, но я надеялся, Антип все поймет и не будет на меня в обиде. Я рассказал ему о желании приобрести квартиру, и о первом взносе, и о посещении мебельных и прочих магазинов… Он был очень удивлен той стремительности, с которой я проделал это, не посоветовавшись с ним. Правда, узнав, что мы имеем дело с его протеже, несколько смягчился, а после того, как я назвал ему метраж, район и цену, вообще заулыбался, сходил в бар, принес бренди и поздравил с хорошим начинанием. Я сказал, что поздравлять меня пока рано, а вот через неделю будет в самый раз, только уши я свои на поругание не дам, потому что шестьдесят дерганий они могут и не выдержать. Антип покачал головой, вздохнул, точно получил неприятную весть, и, потеряв бдительность, протянул мне руку. Прощаясь, я обещал вскоре сообщить им с профессором дату, место и время встречи.
Агнешка меж тем приняла душ и возлежала теперь на тахте в эротическом белье. Я остановился в проеме, осмотрел ее, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, и сообщил, держась за сердце:
– Найду-ка я, пожалуй, себе какую-нибудь старушку…
– А ты разве не пил сегодня пилюльку? – ангельским голоском осведомилась моя губительница, и, не дожидаясь ответа, поднялась грациозно с тахты, достала капсулу, налила в стакан немного бренди, а затем положила "пилюльку" себе на язычок, всунула его в мой раскрытый от удивления рот, пригубила бренди и следующим номером своей обширной программы перелила запивку в меня.
– Девушка, а вы из какой поликлиники? – чуть не подавившись, только и успел спросить я…
Последующие несколько дней мы посвятили обустройству новой квартиры. Деньги были самыми лучшими и безотказными мастерами. Все у них ладилось, все у них спорилось, и с каждым новым днем жилище наше преображалось и хорошело.
Я смотрел на Агнешку и видел, какая из нее будет прекрасная хозяюшка. Всему она находила свое место, была любезна с рабочими, и те безропотно, случалось, переносили тяжести с одного места на другое, а потом наоборот.
Мы готовы были переселиться накануне дня рождения, но агнешкины ангелы – хранители в лице профессора Перчатникова и Антипа Илларионовича не дали нам на это разрешения, потому что ежедневно собирались теперь делать какие-то замеры, исследовать кровь и что-то еще, мне не ведомое. Я начал было говорить, что мы будем приезжать сюда, но слушать меня никто не стал. Правда, никто и не напомнил мне про мою недавнюю тягу к гарантиям…
Но было и нечто, слегка огорчавшее меня. Временами я подмечал, как среди безудержного веселья, Аги неожиданно стекленела взглядом, уходя в себя, в свои думы и переживания, и будто переселялась в иное пространство. Длилось это обычно не более десятка секунд, после чего она вновь возвращалась в прежнее состояние. Примерно также ведет себя магнитофонная лента, когда вы случайно или намеренно нажимаете на "паузу". Меня эти агнешкины "паузы" не то чтобы пугали, но тревожили определенно. Однажды я не выдержал и попросил у нее объяснений. Она смутилась, бросилась мне на шею и сказала, что как-нибудь все мне расскажет. Ей просто необходимо кое-что уточнить. Атак все хорошо и прекрасно.
Этот ответ привел меня в тихий восторг. У нас будет ребенок, ликовал я про себя. Она ничего пока не говорит мне, потому что хочет удостовериться. Было это в новой квартире, после того, как мы, оглядев приведенную в порядок гостиную, собирались уходить.
В ту ночь я был особо нежен с ней и долго потом не мог заснуть, слушая ее мерное дыхание. Я заставлял себя не думать загодя о ребенке, видя в этом плохую примету, но чем настойчивей я старался уводить от себя эти мысли, тем предметнее и красочнее представлялся мне наш будущий малыш. Это была девочка, маленький эльфик, похожий на Агнешку. Я видел ее почему-то уже подросшей, годика в три, уже много и складно говорившей, постоянно чем-то занятой, называвшей меня, как когда-то ее мамочка, в е л и к о л ю т о м, и при этом ежившейся и убегавшей с криком от меня в притворном страхе. Эти картины наполняли меня такой жаждой жизни, таким желанием сделать для них что-то невообразимое, что в конце концов я едва ли не лишался последних сил и походил, возможно, на сомнамбулу. Странно, что Агнешка этого не замечала, а, может быть, и замечала, но не беспокоила меня расспросами…
Накануне дня рождения мы занимались готовкой. Я собирался сделать карбонады по-фламандски и бил нещадно куски мяса, которые затем предстояло тушить в светлом пиве со специями, а моя пигалица в основном путалась у меня под ногами.
Кухонный уголок был невелик, но прекрасно оборудован, и если бы не моя помощница, то я бы уже давно поставил скороварку на сенсорную плиту и покуривал бы себе на террасе.